Свет под матовым плафоном. Есть запасная лампа, хирургическая, с отражателем. Кают-компания дублировалась, как операционная. Имеется еще одна каюта для медицинских целей, там и дозиметрическая лаборатория. Туда и следовало зайти за "карандашиком". Вот самое главное, что будоражит мозг… "карандашик". В нем и есть основное, признаки нового века.
Вошел командир корабля, снял пилотку, уселся в своем кресле.
- Вам у нас не жарко?
- У нас не особенно жарко, - подчеркнул Дмитрий Ильич, закрыл дневник.
- Советую одеться полегче. Свитер теперь ни к чему.
- Больше по привычке, Владимир Владимирович.
- Понятно, ходили на дизельных. На них в наших широтах хоть на коньках, а летом, да еще если на экваторе, - в трусиках. - Он вызвал вестового и распорядился принести кофе. - Только пусть Серафим смелет йеменского и заварит покрепче, товарищ Анциферов.
Вестовой, белобрысый матрос с игривыми, лукавыми глазами, нырнул в дверь.
- Последний год служит, - сказал о нем Волошин, - хочет попасть в специнститут, в Ленинграде. Смотришь, пройдет время, объявится ученый или инженер…
Волошину трудно удавалось сближение с новыми людьми. Он завидовал некоторым своим общительным товарищам: у них все получалось проще, и жили они легче.
Шахматисты открыли вторую партию. Раздосадованный неудачей, Хомяков терпеливо переносил насмешки Исмаилова.
- Странно устроен человек, - сказал Волошин, - идем подо льдами, каждую минуту, того и гляди… А им все до бабушки.
Появился вестовой с кофейником и чашечками на разноске, достал из буфера сахар, открыл коробку с печеньем.
- Спасибо, товарищ Анциферов, можете идти. - Волошин разлил кофе через верх кофейника. - Иначе теряется пена, а с пеной и запах, - объяснил он. - Прошу, наслаждайтесь! Попросил интенданта взять триста килограммов. Даем ночью горячий кофе, сыр, ветчину, яйца и другое… Хлеб сами выпекаем. Первоклассный хлеб…
- Условия быта на атомных лодках многих умиляют, - сказал Ушаков.
- Кого это многих?
- Побывавших на них.
- Вы имеете в виду корреспондентов?
- А кого ж еще?
- Их к нам осторожно пускают, это во-первых, - Волошин помедлил, - а во-вторых, многих из них сюда калачом не заманишь. Особенно в длительный поход. Исключаю, естественно, военных, - указал на плечи, - с погонами. А умиляться нашему быту нечего. Укрупнились размеры, изменился и быт.
- То есть атомная энергия позволила строить крупные подводные лодки?
- Если выразиться попроще - есть чему таскать. Неудобства зависели от недостатка места. В узкую сигару нужно было вместить органы управления, торпедные аппараты, двигатели, аккумуляторную батарею, ну, и все прочее хозяйство. Для человека выделялось то, что оставалось. Спали, где только возможно, между механизмами спали. Душевая среди трубопроводов. Пока грешное тело ополоснешь, синяков насажаешь. Вода на скупом пайке. Бедный кок крутится, потеет, хоть ботинки выжимай. А вообще судить о размерах можно, только сравнивая. Лилипуты считали Гулливера великаном. Жителям Бробдингнега Гулливер казался крошечным. Велик апельсин или мал? Разумеется, он чрезвычайно велик по сравнению с атомом, но крайне мал по сравнению с Землей.
В кают-компанию вошел Акулов.
- Разрешите, товарищ командир?
- Садитесь, - Волошин тепло посмотрел на Акулова. - Как настроение?
- Все хорошо.
- Никто не куксится?
- Не замечал. Как и всегда после отхода, все свободные от вахт люди мертвецки спят. - Акулов отвечал охотно, с хорошей улыбкой на юношески свежем лице с округлыми яблочного цвета щеками.
- Когда нам нужно демонстрировать надежность биологической защиты в нашей лодке, мы предъявляем Акулова, - сказал Волошин Ушакову. - Глядя на него, никто не заикнется о "бэрах".
Акулов пил кофе и улыбался. Есть такие люди с постоянной улыбкой. В хрустальной вазочке, закрепленной на переборке, плавали два красных тюльпана. Цветы принес Акулов. А ему подарила жена, работавшая в библиотеке. Все знали: тюльпаны в честь двух ребятишек Акулова.
- Как у вас устроены дети? - спросил Волошин.
- Ничего. - Акулов стеснительно, улыбнулся. - Три и полтора годика, сами понимаете, товарищ капитан первого ранга. Накормить, отвести одного в садик, другого в ясли. Жена-то работает…
- Старики ваши обещали приехать. Не приехали?
- Пока нет. Не разрешили.
- Везде, оказывается, есть формалисты. - Волошин помрачнел. - Не доложили мне, а я сам не проверил. Моя ошибка, товарищ Акулов.
- Разрешите идти, товарищ командир? - Акулов ушел, не допив кофе.
- Обещали, а не сделали, - казнился Волошин. - Гневушева просил, а он мячи гонял, и еще на гармошке… Куприянов голоса записывал, а тиснуть формалиста не догадался…
5
"Возможно, такие мелочи и характерны, - думал Ушаков, - йеменский кофе, рязанские дед и бабка, смущение юноши, располагавшего запасом взрывчатки, способным испепелить полгосударства. А на той стороне - или, чего доброго, под этими же льдами - парнишка из Техаса… если забыть на миг, кто чем дышит… такой же юнец и молодой семьянин, вооруженный не кольтом в кобуре из буйволовой кожи, а батареей ракет. Наш окончил военно-морское училище, что-то похожее окончил и тот, из Техаса, который не испытал прошедшей войны. Были детьми. Когда историки подсчитывают число сброшенных тогда бомб и силу артиллерийских залпов, только пожимают плечами. Прежние средства разрушения кажутся им смешными".
Ушаков прошел в каюту. Лезгинцев оглядел его прищуренными от яркого света глазами.
- Угощайтесь. - Подал лепешку жевательной резинки. - Мы зря презираем янки за чуингам. Я бы ввел в рацион жевательную резинку. - Мятная твердая оболочка хрустнула на зубах Лезгинцева. - Вы поплотней располагайтесь в каюте, Дмитрий Ильич. Меня здесь почти не бывает. Сплю в другом месте. Есть тут уютные уголки.
- Спасибо, Юрий Петрович.
- Повторяю - яблоки тоже грызите.
- Воспользуюсь.
- Крымский ранет. Тот самый, что достал Белугин. Не все раздал, нашу долю я оставил. Не грустите?
- Привыкаю.
- Первые дни нудно, потом втянетесь. - Лезгинцев поднялся, прислушался к командам в динамике. - Входим под лед. Ну и отлично! Не желаете в центральный?
- Можно туда?
- Там места хватает.
Центральный пост располагался в следующем отсеке. Там казалось темновато. Вскоре глаза привыкли к рассеянному свету, уши - к разнообразной тональности звуков, сопутствующих центру управления. Звуки сливались в тихоголосую гамму работающих механизмов. Вероятно, и в самом деле каждый автомат имел свой голос, как уверяли на лодке: эхоледомер - шуршит, эхолот - попискивает, гидролокатор - мурлыкает.
Центральный пост навеял воспоминания.
Когда-то сынок приходского священника взял своего друга Митьку за руку и провел в пономарку, комнату, примыкающую к алтарю. Из пономарки мальчишки с трепетом наблюдали, как длинноволосые люди в парчовых одеждах священнодействовали над позолоченной чашей, готовя в ней из вина и "тепла" "кровь Христову".
Проблески ассоциаций на миг закрепились запахами нагретой окраски, хлорвинила, искусственной кожи, бакелитовых рукояток. Но внезапно детство ушло, будто после перепада давлений, и вещественно-зримо объявился мир реальный.
В центральном посту действовали специалисты - каждый возле приборных досок с мигающими лампочками, тумблерами, телефонами и микрофонами. Шла сосредоточенная работа с характерными по скупости и монотонности репетуемыми командами и отрешенностью от всего остального.
Волошин стоял на возвышении, перед пультом с приборами и указателями. Позади него - колонны опущенных в шахты перископов и вращающееся на штыре кресло с низкой спинкой. Справа от командира - телефонист с трубкой-микрофоном, наушниками, щупальцами ларингофона и прочими атрибутами связи. Телефонист находился ниже, и, обращаясь к нему, Волошин наклонял голову и скашивал глаза.
На третьей минуте, точно по хронометру, Волошин полуобернувшись к рулевому, увидел притихшего у входа Ушакова, разрешающе кивнул ему головой и снова обратился к приборам.
Вахтенным офицером был капитан-лейтенант Кисловский, с густыми завитками волос и бачками на тонком лице, с породистым носом и нервными уголками губ. Волошин не любил бакенбардов, гонял за них и за "дурацкие прически". Кисловский стоял на своем из-за чувства чисто мальчишеской фронды, и командир махнул рукой на его чудачества. Кисловский был хорошим офицером, имел право на самостоятельное управление подводной лодкой. Это больше всего поднимало его в глазах командира. К тому же нелегко подыскать такого до педантичности исполнительного офицера. А характер…
- Я категорически против ломки характера, против умножения обтекаемых субъектов, - говаривал Волошин. - Лучше иметь дело с новой, неизведанной конструкцией, чем с шаблоном, со штампом ширпотреба. Кисловский колюч по-желторотому. Уверен, будет в академии. Будет командовать атомной. Его легко ранить, низвести небрежным, заносчивым или унизительным к нему отношением. А нам нужно возвышать человека. Офицер с надломленной волей никогда не будет настоящим командиром. Ему всегда придется только подчиняться, исполнять чужие приказания. Кисловский из хорошей семьи, иногда его попрекают интеллигентностью, но мы не воспитываем морских волков. Рычание ни к чему. В нашем деле нужен тихий, уверенный голос и ни одной нотки сомнения - может, так, а может, этак…
Передавая приказания Волошина, вступившего в управление кораблем, Кисловский отчеканивал каждое слово. Так репетуют чужие команды. Возможно, он подчеркивал эту особенность интонациями. Крылья его изящного носа подрагивали, губы выгибались в точном рисунке. Ни улыбки, ни лишней гримасы на его женственном бледном лице.
Дмитрий Ильич припомнил: замполит показывал ему письмо матери Кисловского, обеспокоенной якобы пошатнувшимся здоровьем своего единственного сына: "Он так плохо выглядит… На его лице разлита странная бледность. Может быть, его не стоило бы снова туда… Столько пишут, столько пишут о том… Белокровие было и раньше… Вы поймите тревогу матери…"
Стиснув зубы, Кисловский выслушал замполита, попросил письмо и, не читая, порвал: "Простите, это моя мать. Письмо вам, но обо мне. Разрешите идти?"
Ничто не изменилось внутри корабля: ни воздух, ни давление, ни ритм. Только психические центры отметили: над лодкой, этим хрупким созданием человеческих рук, повисла тысячемильная крыша многолетнего льда с утолщениями до двенадцати - четырнадцати метров. Лишь могучий круговорот океанических течений может взламывать, торошить, передвигать миллиарды кубов этого крепкого, как железобетон, арктического льда.
Можно пройти по всем отсекам. Везде умеющие люди, каждый на своем посту, каждый отвечает за одну из крупиц движения и безопасности. Все вместе - коллектив, в самой высшей форме своего проявления. Командиры - проверенные и надежные. Никто не выдвинут к пульту просто так, по комбинациям перемещений, знакомствам, родственным связям. Только деловые признаки, только дело. Здесь невежественный король мгновенно станет голым.
Сюда людей подбирают, но прежде всего приучают. Команда складывалась в естественном процессе. Сюда не посылают только тех, кто на земле привык к идентичной обстановке, ну, скажем, шахтеров, проходчиков тоннелей или варщиков стали. Да, им легче, чем крестьянам, на первых порах, пока не отрабатывается психическая и физическая закалка. Затем все нивелируются в качестве, лишь очень немногие отсеиваются в самом начале. Приспосабливаются психика, организм. Воспоминания о подснежнике или цветении вишни не вызывают слишком острой тоски. Хотя люди подлодок есть люди, только более твердые, отрешившие себя на время от расслабляющих мыслей. У них воспиталось и укрепилось чувство необходимости. Нужно! Этим многое исчерпывалось.
Волошин подозвал к себе Дмитрия Ильича. Кисловский посторонился, нахмурился, передал команду главстаршине - рулевому, и тот повторил ее.
Телевизионный экран был включен. На экране вы не увидите замечательных картин подводного царства, только то, что нужно, - днище айсберга, клык пака или просто мутную воду, так как, несмотря на мощный источник, водная толща прокалывается всего на несколько десятков метров.
- Поздравляю, - сказал Волошин.
- С чем? - спросил Дмитрий Ильич.
- Со вступлением в подледное братство. На экваторе водой крестят, а нам чем? Льдом из холодильника?
Волошин передал управление кораблем Кисловскому, проверил что-то по вспыхивающей световыми сигналами панели, выключил тумблеры, защелкавшие под его пальцами.
- Теперь курьерским прямо на полюс.
- Так просто?
- Теперь стало просто.
Волошин пожал плечо рулевому, мельком глянул на прокладочный стол. Ушаков увидел, как командир трудно отрешается и гасит себя.
Спустившись, Волошин недовольно заметил:
- Мне доложили, вы мало спите. Так нельзя, Дмитрий Ильич. Если на вас нападет бессонница, справиться с ней будет трудно. Вы должны войти в суточный нормальный ритм. Учтите, здесь нет утра, вечера, дня, ночи. У нас невольно можно растеряться… Я иду спать. Устал чертовски! Спокойной ночи.
- Разве сейчас ночь?
- Глухая, к вашему сведению.
6
Полюс действительно был просто точкой на штурманской карте и другой точкой - на карте похода, вывешенной на переборке кают-компании рядового состава.
Поиски разводий и всплытие на полюсе не предполагались. Не удалось и поднять антенну. Полюс был полностью закован льдами.
Волошин рассказал по трансляции о задачах плавания по ледовому напряженному маршруту, о необходимости быть всегда начеку, так как проходили наиболее трудный участок. Он посоветовал молодым поговорить с ветеранами, не поддаваться минутному настроению.
- Насчет насыщения оптимизмом Владим Владимыч подзагнул, - сказал Лезгинцев, дослушав до конца уверенную речь командира.
- Вы предполагали бы заменить пессимизмом? - ввернул Ушаков.
- Нет, - Лезгинцев не поддался на шутку, - всякое напоминание чем бы то ни было предполагает наличие того, о чем предупреждаешь. "Будьте храбры" - не скажешь храбрецам! Призыв обращен к трусам. "Будьте мужественны" - к безвольным… Хотя шут с ними, с самокопаниями и критикой. Собственно говоря, я пришел забрать обещанную ленту.
- Бетховена?
- Угадали.
Лезгинцев стал разбираться в чемоданчике.
- Вы специально ее захватили, Юрий Петрович?
- Видите ли, - несколько замялся Лезгинцев, - я люблю послушать классику. Люблю и технику. Последнее не для хвастовства, а для сведения. Надо мной подтрунивают, но ничего поделать с собой не могу. - Он немного помолчал и добавил: - А за искусством слежу: идут ли на смену старым артистам новые? Кажется мне, топчемся. Опять Утесов, Бернес, Райкин, а смена где? Прославленный Магомаев до меня не доходит, а остальных - даже фамилии не запомнишь… Вот, кажется, соната. Ну да, она. - Он закрыл чемоданчик, умостил его в нечто напоминающее матросский рундук под койкой.
Шли под сплошным арктическим многолетком, на рабочей глубине, умеренным ходом, чтобы по счислению выйти к проливу Беринга тютелька в тютельку.
Напряжение предыдущих суток спало, дышалось легче, и Волошин полностью восстановил приятное равновесие духа, приходившее к нему в плавании.
Обойдя отсеки и поговорив с людьми, Волошин решил уединиться в своей каюте: мечтал разуться и вытянуться. Тело пока плохо приспособилось к малоподвижному состоянию, и мышцы, привыкшие к движению, к нагрузкам, не могли сразу "перейти в сон".
Из офицерской кают-компании донеслись звуки музыки, и Волошин задержался в полутемном коридоре возле контрольной лампочки. Он невольно прощупал левый карман кителя: индикатор радиоактивности был на месте. Он приказал вахтенному дозиметристу снять отчет с "карандаша".
А музыка? Магическое действие согласованных, гармоничных звуков, превращение крючочков и хвостиков нот в нечто одушевленное, зримое, осязаемое волновало его. Пленка индикатора, сталактиты, как клыки чудовищ в ледовых подводных джунглях, - все побеждается музыкой.
В эту минуту как-то само собой вспомнилось знакомое, родное. Целый вихрь ассоциаций: Ленинград, консерватория, молодые таланты, девушка у рояля, глаза, притененные ресницами, молодой курсант. Тело обжимает новенькая форменная фланелевка. И хочется повернуться левым плечом, чтобы зажглись золотые басоны на рукаве, знаменитые "галочки", отмечающие годы классных занятий, практики, стрельб, штормов, шквалов…
"Лунная соната"… Они бродили белой ночью. Жутко, до боли в темени светились и пылали ее глаза; а потом - первый поцелуй: стукнулись зубами, раскрытый девичий рот и полное забвение… чтобы потом сказать о ней, как о своем третьем солнце.
Волошин перешагнул комингс. В кресле возле магнитофона - Лезгинцев. Рядом с Ушаковым сидел доктор Хомяков и невдалеке от него - Мовсесян, весь обращенный в слух.
- Кто?
- Мария Гринберг.
Волошин оставил дальнейшие расспросы: другая женщина открыла ему сонату раньше Марии Гринберг…
Бетховен вел их корабль к полюсу, к Витусу Берингу, петровскому мореплавателю, к бородатому казаку Семену Дежневу. Шел их корабль силой расщепленной материи под вековыми льдами, погубившими много человеческих жизней. Думала ли Мария Гринберг попасть в такую обстановку?..
В каюте Волошин присел, спустил с колен кисти рук: они весили по сто пудов.
Музыка продолжалась и помогала ему выйти из оцепенения, как бы вытолкнула в отдушину. Прежде чем разуться, потянулся в карман, где обычно держал сигареты, но их там не было; вынул подаренный ему механиком чуингам.
Перед его мысленным взором, будто на экране, проползли припаи на берегах Колымы, куда упиралось грубыми льдами Восточно-Сибирское море, а слева по курсу в миражном тумане возникали, словно на макете, впадина моря Бофорта, земли Аляски, знаменитый Юкон…
7
- Нравится? - спросил Ушаков Лезгинцева, вслушиваясь в музыку, которая роднила его с оставленным миром.
Бетховен похоронен в Вене, на том же кладбище, где теперь покоятся советские солдаты, павшие за освобождение Вены. Далеко пришлось забираться ребятам, чтобы достать врага. А в Будапеште родились "Соловьи". Слова сочинил красивый поэт с хмельной улыбкой, широкой грудью, добрым и озорным нравом. Музыку написал по мгновенному вдохновению такой же веселый русский композитор, жизнелюб и гуляка, с характером, идущим от троек, бубенцов, таборных цыган. Дмитрий Ильич слышал "Соловьев" над гробом поэта. И заплакали тогда люди.
"Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты немного поспят…"
Лезгинцев ответил, дождавшись последнего аккорда:
- В искусстве мне нравится все то, в чем я не улавливаю лжи. Чехов говорил: искусство тем и хорошо, что в нем нельзя лгать…
- Ой, как еще врут! - воскликнул Мовсесян, но его остановил Лезгинцев: