- Врут, но нельзя врать! Можно лгать в любви. - Он посуровел каждым мускулом лица. - В любви… - глухо повторил он, встряхнулся: - Даже в медицине можно лгать. Можно обмануть в чем-то и самого бога, но в искусстве обмануть нельзя. И если продолжить о Чехове, я задумался, узнав его оценку "Буревестника" и "Песни о Соколе".
- Переоценку, ты хочешь сказать? - буркнул Мовсесян. - По-твоему, и Горький солгал?
- Не по-моему. - Лезгинцев обратился к Ушакову, слушавшему его с вниманием: - Чехов сказал: я знаю, вы мне скажете - политика! Но какая же это политика? "Вперед, без страха и сомненья" - это еще не политика… А куда вперед - не известно… Если ты зовешь вперед, надо указать цель, дорогу, средства. Одним "безумством храбрых" в политике никогда и ничего еще не делалось. Это не только легкомысленно, это - вредно. Особенно вот для таких петухов, как ты, Мовсесян!
- Слушай, Лезгинцев, я поставлю на бюро твое персональное дело!
- После возвращения, парторг, - безулыбчиво согласился Лезгинцев, - только не забудь пригласить в качестве свидетеля Антона Павловича.
Вернувшись в каюту, Лезгинцев долго всматривался в фотографию дочери Дмитрия Ильича, пришпиленную к переборке. Когда вошел Ушаков, от фотографии не оторвался.
- У нее очень чистые, правдивые глаза, - сказал Лезгинцев задумчиво, - я ненавижу женщин с лживыми глазами.
Ушаков постарался не уточнять, достал маленькую куколку, попросил разрешения и ее повесить на переборке.
- Пожалуйста. - Лезгинцев повертел куколку. - Ее? - кивнул на фотографию.
- Подарила мне. Четыре годика было. С тех пор путешествует везде со мною. - Ушаков улыбнулся, и лапчатые морщинки возникли в уголках глаз.
- У меня найдется еще одна медная кнопка. - Лезгинцев порылся в ящичке, выбрал место, прижал кнопку сильным, твердым пальцем. - Талисман счастья?
- Да!
- Пусть висит. Когда с моим хозяйством познакомить?
- От вас зависит, Юрий Петрович. Я жду и, как говорится, не рыпаюсь.
- И не рыпайтесь. Познакомлю…
8
Ночь, день, утро или вечер? Земные представления расшатались, организм испытывал хаос, глухо протестовал. Все были предельно перегружены, безделью не оставалось места.
Начитавшись до одурения полярных путешественников, Дмитрий Ильич тревожно заснул. Мозг продолжал работать в одном направлении - торосы, заструги, полыньи, бури, мохнатые до звезд великаны и тут же неоновый огонек Юганги, девушка в снежном халате…
Вспыхнувший свет разбудил его. Возле умывальника стоял Лезгинцев, в комбинезоне, с расстегнутым воротом, обнажавшим тонкую, смуглую шею. Стойко держались запахи мыла и пресной воды. Вспомнилась река в половодье, желтые клочья пены, усатые пни и берега, будто вытканные ковровой травой, и шмели, басовитые, важные, в бархатных камзолах.
Это было продолжением сна, призрачным возвращением в реальный мир устойчивых ощущений. За переборкой - океан. Воображение подсказывало многое - и трение воды о бортовые листы, и давление на шпангоуты, отчего, казалось, и трубили миллионы шмелей, сливая свои голоса в единый, стройный поток звуков.
Дмитрий Ильич протер глаза, спустил ноги, взглянул вниз, чтобы поудобнее спрыгнуть.
- Я иногда болтаю во сне, - извинился он, - дома и то сплю неспокойно. В случае чего, не стесняйтесь, под бок кулаком.
- Не волнуйтесь, - успокоил его Лезгинцев, - меня здесь почти не бывает. А если я завалюсь на койку, то хоть кирпичом меня по затылку. В кубриках жизнь провел, попадались и лунатики… Кстати, вы просили предупредить: через четыре часа полюс.
- Так можно и прозевать… - Ушаков принялся одеваться.
- Чего вы спешите? Ну что для вас полюс? Ни из окна полюбоваться, ни вылезти. Остановки не будет.
- Все же проспать Северный полюс, Юрий Петрович, непростительно.
- Даже оригинально. Раскрошить шикарную романтику. Один кислоглазый, хромой критик убеждал меня, что нынешнее юношество следует отучать от романтики, уводить с небес. И как я выкопал его подспудную мысль зачеркнуть высокие порывы, заставить возиться в мусоре обыденности, меня не потянуло на такой утиль… Нет, нет, я не для того растормошил вас. Пойдемте, покажу свое хозяйство.
Из каюты они направились по коридору, идущему через всю лодку, через центральный пост и дальше - в реакторный. По бортам и подволокам были протянуты ребристые панели трубопроводов и кабелей.
Лезгинцев шел впереди неторопливым, размеренным шагом, так ходят моряки, выработавшие особую походку, приспособленную к качке.
Нельзя сказать, чтобы Ушаков не испытывал волнения, направляясь в "святая святых". В голове проползли разные мысли: и ясные и мутные. Любому человеку, впервые встречающемуся с атомной техникой, будет немного не по себе. Храбрость в таком случае диктуется лишь степенью выдержки и предварительной тренировки собственной психики. Кто-то, кажется Белугин, говорил: "А вы знаете, находятся офицеры, которые за все время службы ни разу не переступали порог в царство двигателей.
Лезгинцев остановился возле овальной двери, ведущей к тому самому порогу, открыл дверь и, пропустив вперед Ушакова, закрыл ее за собой. Лезгинцев вгляделся в жесткое, сосредоточенное лицо своего спутника, лукаво подмигнул карим глазом.
- Ну, что вы теперь будете делать? Разложим вас на запасные части - и всему конец.
- А, не пугайте, король параметров! - огрызнулся Ушаков. - Выкладывайте на стол свои козыри. - У самого невольно екнуло сердце. В коридоре, освещенном с таинственной полупрозрачностью, держался специфический запах, пока еще ни с чем не сравнимый. Запах остывающего расплавленного воска или ладана? Нет, пожалуй, нет. Что-то похожее на перегар масла от двигателя или разогретой пластмассы. Запах ощущался лишь потому, что воздух в коридоре, примыкающем к реакторному отсеку, был предельно сухой, ионизированный. Здесь, казалось, пахнет тот самый зловещий атом. Еще одно сравнение с запахами газогелиевой сварки пришло в тот момент, когда Ушаков смотрел через иллюминатор "киповской выгородки" как бы в другой мир, - он видел реактор.
В ответ на молчаливый вопрос Лезгинцев сказал:
- Если увеличить человеческий организм до таких размеров, вероятно, так же гудели бы насосы, перегоняющие кровь по сосудам и омывающие сердечную мышцу. Подойдите поближе к смотровому люку, поглядите на… сердце корабля. Ничего, не опасайтесь, биологическая защита надежна.
Через толстое стекло открылось освещенное до слепящей белизны помещение. Стальной округлый сосуд с блестящими ответвлениями трубопроводов не отбрасывал тени. Никого, ни одного человека в этом пустынном отсеке. И реактор, заключенный в свою непроницаемую камеру, поражал зловещим безмолвием. Ни движущихся механизмов, ни отблеска пламени, хотя бы один клубок пара, свист, дыхание… Ничего. Лабораторная стерильная чистота. Сердце субмарины было полностью изолировано, никому не проникнуть сюда… Хотя не всегда так. Ушаков отвел глаза от впервые познанного всем своим существом зрелища и увидел осунувшегося, побледневшего Лезгинцева. Неужели у него всегда такие впавшие щеки, серая смуглость кожи и потускневшие, отрешенные глаза? Заметив пристальный взгляд, Лезгинцев встрепенулся, потер щеки ладонями, и лицо его приняло прежний вид. В последний раз оборотился Дмитрий Ильич к люку. Внутренность безупречно герметизированной камеры внезапно осветилась другими тонами, словно откуда-то проник луч солнца и насытил отсек теплым светом. Причиной было стекло, и ничто иное.
- Под нами главная циркуляционная система насосов, преобразователи и прочая техника, ею вам не заниматься, оставим ее в покое, - сказал Лезгинцев.
Они быстро миновали оставшийся участок и, очутившись вне его, Ушаков почувствовал облегчение. Лезгинцев категорически отверг всякие "естественные психологические нюансы".
- Вы как хотите, для вас - впервые, а для меня - работа, мой цех. Помилуйте, какие тут могут быть переживания? Если все в порядке, нет "нюансов". И ради бога, не вздумайте убеждать других в некой сверхъестественности нашей службы.
Раньше были кочегары, и мы такие же кочегары… Теперь прошу посмотреть пульт главной энергетической установки.
Вахту несли молодые офицеры. Они сидели в штыревых вращающихся полукреслах, обитых искусственной кожей. Отсюда они управляли реактором, паросиловыми установками, всем тем, что двигало корабль и давало ему жизнь. Сюда поступали команды из центрального поста по автоматическим каналам связи.
Вряд ли можно усомниться в том, что все здесь налажено по правилам и офицеры, следящие за регистрирующими приборами пульта, не новички в своем деле. Ушаков наблюдал прежде всего за Лезгинцевым. Куда девался человек, застенчиво и робко наведывающийся за тем или иным в каюту, а тем более, тот, береговой, Лезгинцев, в своей квартире, уныло сутуливший плечи и горячими до жуткости глазами следивший за каждым движением жены. Пожалуй, и ростом он стал выше, и выражение лица совсем другое, строгое, непреклонное, расправлены плечи… Он командует боевой частью, и потому он такой. Офицер, доложивший ему, ободренный приветливым словом, опустился в кресло, огладил редкие волосы на темени. С впалых его щек медленно сходили пятна кирпичного цвета.
Подрагивали на приборах чуткие стрелки, горели сигнальные лампочки, повторялись команды центрального поста. Лодка продолжала движение.
Трудно представлялась внешняя обстановка, все, происходившее за пределами корпусной стали. "Касатка" шла на глубинах, предохраняющих от столкновений с ее главным врагом - льдом. Возможно, субмарина оставляла веретенообразный след гребных винтов или стрелообразную линию, как быстро плывущая рыба. Зрительные представления были абстрактны и потому расплывчаты и нетверды. И не стоило мучить себя…
В турбинном отсеке дежурил Глуховцев, старшина, комсорг корабля, приземистый, плечистый парень, приходивший в библиотеку за пособиями. Глуховцев учился на втором курсе технического вуза.
Лезгинцев заметил небрежность записи в журнале эксплуатации энергетической установки и в повышенных тонах разнес старшину. Оказывается, он мог быть запальчивым, крайне резким и, пожалуй, жестоким.
- Вы не очень переживайте, товарищ Глуховцев, - тихонько пособолезновал Дмитрий Ильич.
- Мало, за такое упущение мало, товарищ капитан третьего ранга! - безрадостно отчеканил старшина.
Лезгинцева рядом не было. Подвижный, требовательный, он проникал в каждую мелочь своего сложного хозяйства. Есть такие неугомонные, дотошные командиры. Себя не жалеет и других не щадит. Вспомнилось предупреждение, сделанное Волошиным: "Вы, командир боевой части, отвечаете за движение. Я, командир корабля, отвечаю за вас!" Волошин признавал во всем ровный ритм и приучал к нему своих подчиненных.
Лезгинцев вернулся к Ушакову. Чтобы прийти в себя, он несколько раз глубоко вдохнул воздух, приподнимая плечи и выпячивая грудь.
- За ними следи и следи, - пробурчал он, - надо мною подшучивают - король параметров. А юмористы не понимают накала этого технического слова. Параметр - их роэ, гемоглобин, красные шарики, печенки и селезенки. Рабочие параметры точно рассчитаны. Случись что, сирены так заревут - волосы торчком, пилотку скинут… - Он задумался, стал строже и, вытерев пот куском ткани такого же качества и цвета, что на халатах, бросил в корзину. - Если не возражаете, вернемся, - предложил он.
Они возвращались тем же путем. Все было абсолютно реально - и переборки (за них иногда инстинктивно хотелось схватиться), и палуба под ногами, и наглухо задраенные люки, за ними медленно жевали уран мрачные идолы, отлитые из невероятной крепости сплавов. Изощренный человеческий мозг представал в своих болезненных крайностях. Трубить ему славу, пасть ниц или, зажмурив глаза, бежать поскорее отсюда. О, если бы можно было попасть на лесную поляну, свалиться в одуванчики и незабудки, увидеть глубокие просторы атмосферы, стволы сосен, будто налитые воском!.. Предупреждающее табло подмаргивало мертвым глазом. Нервически зудко отзывалось напряженное тело субмарины, преодолевающей усилием своих стальных мышц беспощадное давление больших глубин.
В жилом отсеке спали сменившиеся с вахты матросы. При рассеянном голубоватом свете их лица казались пепельно-бледными.
Двое ребят осторожно постукивали плашками нард. Бесстрастно наблюдавший болельщик прислонился спиной к переборке, скрестил на груди руки. Это был мичман Снежилин. Мичман кивнул Ушакову, посторонился.
В кают-компании рядового состава готовили юмористическую стенновку "Гайка левого вращения". Гидроакустик Донцов старательно отрабатывал карикатуру на несложный сюжет о полюсе, медведях и каком-то простаке, прозевавшем захватить "белую шапку планеты".
Вернувшись в свою каюту, Лезгинцев попробовал краник, сделал приглашающий жест:
- Стучко-Стучковский уверяет, что, побывав у меня, он ощущает на лице паутину… Как вы?
- Очевидно, разновидность психологических нюансов, - намыливая руки, ответил Ушаков. - Все же у вас ответственная контора, Юрий Петрович.
- Еще бы, - удовлетворенно согласился он, - и как все просто. Почему черти липовые раньше не придумали? Заставляли дедов болтаться под парусами, отцов восторгаться паровым котлом. - Он причесался, поудобнее устроился в кресле, включил степной пейзаж и, прищурив глаза, любовался им. - Мир устроен прекрасно, Дмитрий Ильич, и никаких возражений. Уйду на пенсию, отправлюсь в равнину. Жаворонки, ящерицы, чабрец, солнце, как и положено, вода в колодце, дождь, радуга… Елки зеленые, красотища-то!..
Ушаков вытянул уставшие ноги. Его мозг не остыл от впечатлений и еще не мог осмысливать мечты другого человека, совсем не такого, каким он хотел показаться. Дождь, радуга, запахи трав - к чему бы? Ведь он сознательно лишил себя всего этого, расстался раз и навсегда. Даже на окоеме континента, избранном им, нет чабрецов, колодцев, жаворонков, все так кошмарно недосягаемо, удлинено неясными годами ожидания. Самообман, желание вернуться к оставленному, зов предков или отравленной крови?
Фальшивое солнце над деревянной мозаичной степью теперь не вызывало радости, а будило гнетущую тоску. Веками укрепленные чувства и нормы сопротивлялись имитациям. Тощая зелень покинутой земли, щупальца бледных корешков трагически цепко, словно в агонии, обвивали красноватые камешки, омываемые питательной смесью гидропоники. Каждый побег говорил о жизни, тянулся к свету, пытался остаться самим собой. Природа не протестовала, тюремная беспомощность довлела над нею, и все же не сдавалась и продолжала, применяясь, развиваться.
- Нас закупорили, мы сделали то же, - согласился Лезгинцев, выслушав путаные мысли Дмитрия Ильича. - Когда я наблюдаю за этими травками и цветочками, невольно сравниваю их с собой, с нами. Мы в таком же плену. Человек в отместку тиранит природу. Ему хотелось бы чем-то утешить себя, обмануть… Хотя зачем заниматься самокопаниями, с головы на ноги переворачивать ассоциации?.. У вас не болит голова?
Ушаков потер лоб, невесело усмехнулся:
- Если сказать по секрету, побаливает. И не в самом темени, а вот здесь, справа, чуточку повыше уха. Что там?
- Правое полушарие, если определять конспективно. - Лезгинцев посоветовал: - Только не признавайтесь. На первых порах бывает, а потом приходит привычка, она вас спасет. Человеческий организм - великий приспособленец… - Он проглотил плоскую желтоватую пилюлю, запил ее водой. - У меня хроническая головная боль. Если говорить откровенно, я не строю иллюзий. Мне доверен хитрый и опаснейший зверь. Клетка его не удержит. Приходится быть начеку, в любую минуту зверь может хватить меня лапой. - Он закрыл глаза, вяло пошевелил пальцами. Его лицо казалось зеленовато-бледным. По-видимому, оставили свой след бессонные напряженные ночи.
Лезгинцев продолжал говорить тихо, еле-еле шевеля губами, и смысл слов не вязался с его внешним видом - он пытался изъясниться выспренно, метафорическими категориями, как бы пытаясь примениться к собеседнику или утонченно поязвить над "рыцарями пера и бумаги". Он говорил о том, как в преддверии атомного века наука судорожно толкалась в тупике, перед наглухо затворенными воротами. Наконец замок был сбит, появился терпеливый и безотказный робот. Уран и вода - все тот же пар на лопатках турбины, но нет угольных бункеров и мазутных цистерн.
- Пусть робот трахнет по затылку, столкнет вниз. Идешь шаг в шаг по кромке бездны…
- Вы не сходите с ума, - перебил его Ушаков, - не радуйтесь! Чуть оступились - и в тартарары.
- И что же… в тартарары! Вы не пробовали, взявшись за поручни, нестись на курьерском на последней ступеньке. Не приходилось? А я обожаю. Кондукторы воют от меня. Близко шпалы, ельники, запахи мокрого бора, рельсы…
9
"Достижение Северного полюса можно до некоторой степени сравнить с выигранной шахматной партией, в которой все ходы, приведшие к благоприятному исходу, были задуманы до начала игры". Так писал Пири.
Рассуждая об арктическом переходе, можно подтвердить мнение Пири - все ходы были задуманы до начала игры.
В вахтенном журнале преобладали спокойные, деловые тона, и опубликование выдержек из него ни на кого из современников не произвело бы впечатления.
Командир редко прибегал к записям в журнале, но, когда штурман с точностью, подтвержденной инерциально-навигационной системой, докладывает волнующие координаты, Волошин склоняется над журналом и "своеручно" вписывает дату и добавляет стереотипное "никаких происшествий". Нет упряжных собак, снежных хижин, знаменитого пеммикана, обмороженных рук, посмертно дошедших листков трагических дневников мучеников и героев. Все стало проще и не менее сложно, если отбросить удачи.
Уверенный голос командира транслирует о прохождении Северного полюса и поздравляет всех членов экипажа.
Не всякому дано таким путем достичь полярной крыши мира.
Приборы отмечали сплошной лед-многолеток. Безопасная глубина в четверть километра предохраняла корабль от всяких случайностей. После полюса шли полным ходом примерно по сто семидесятому меридиану, по разграничительной линии арктических владений Советского Союза.
- Где мы сейчас? - переспросил Исмаилов, проходивший мимо Ушакова. - Пожалуйста, к карте! Мы ее держим на самом людном проспекте, возле старшинской кают-компании.
Исмаилов исчез. Дмитрий Ильич прошел к указанному месту, где полдесятка матросов, сменившихся с вахты, изучали пройденный за смену путь.
- Идем быстро, - сказал один из них, - ишь где полюс остался.
- Да, отмахали ничего себе.
- Держим курс на Беринг, стрелой к нему.
- Подожди, возле Беринга потопчемся.
- Пошли в душевую, да и спать.
- Больше ничего не остается, - сказал первый, - на мостик не выйдешь, белыми медведями не полюбуешься…
Вот так позубоскалят матросы, разойдутся кто куда. У каждого есть свое заведование, своя точка ответственности. Нужно - и к соседу заглянет, и сообразит не хуже. Взаимозаменяемость - один из важнейших устоев моряцкого братства.
Дмитрий Ильич зашел в центральный, к штурманам. Свернувшись калачиком, на диване спал Лезгинцев. Кто-то прикрыл его курткой. Исмаилов отрабатывал показания "инса". Стучко-Стучковский сидел с расстегнутым воротом, обнажавшим его потную, толстую шею, и внимательно следил за вспыхивающими на табло цифрами.
Он кивнул Ушакову и продолжал свое дело. Тонкая стрелка хронометра бежала по кругу. Одна, две, три минуты… Штурман щелкнул тумблером. На приборной панели погасло табло.