Напрасно убеждал я себя, готовясь к поездке в Алмазово, что люблю этого человека, люблю хотя бы из благодарности, из‑за того, что виновен перед ним-это была ложь. В те редкие минуты, когда я не презирал Шмакова, я был к нему равнодушен. Вероятно, даже его смерть не слишком тронула бы меня - будь только спокойна перед ним моя совесть.
Иногда мой ум с любопытством и волнением останавливается на христианских заповедях, известных даже нам, детям чистокровного атеизма. "Возлюби ближнего…" Я думаю над этими словами и удивляюсь: почему не сказано о главном - КАК возлюбить, ради чего? Ради ближнего или ради самого себя?
Во всем дворе светилось лишь одно окно - на лестничной площадке. Мне хотелось пить-наверное после Мишиного коньяка.
Тая, приготовив все, бесшумно и быстро села за стол, но тотчас поднялась и включила радиолу. Я уже слышал где‑то эту мелодию, которую вёл саксафон - должно быть, зимою на катке - и она нравилась мне, но сейчас она меня раздражала.
Тая стояла у радиолы. Может быть, она ждала, когда я обернусь к ней, потороплю её. Я молчал. Она села и внимательно посмотрела на меня. Я достал сигареты.
- У тебя случилось что? -произнесла она. - Неприятности? Ты поэтому раньше приехал?
- Ничего, - усмехнулся я. - Разве что повзрослел. Как ты и предсказывала когда‑то. Помнишь? - Я взглянул на нее с натужной улыбкой и сейчас же отвел глаза. - Курить можно?
- Конечно.
Она подвинула пепельницу. Я предложил ей сигарету.
- Не сейчас, - негромко сказала она. И прибавила - ещё тише: - Когда выпьем…
Я молча положил сигареты на стол. Женщина, которая сидела рядом, была чужой мне. Но я помнил, что мне все дозволено теперь, и не уходил.
Мне хотелось пить, но в комнате воды не было, а дверь, ведущая в коридор, скрипела. Федор Осипович наверняка проснется…
Почему это тревожит меня? Надо быть последовательным. Я всего–навсего квартирант, мне хочется пить, и какое мне дело до того, что скрипит дверь? Я уйду отсюда, как только найду квартиру. Надо быть последовательным. Теперь у меня нет времени няньчиться со стариком- готовить ему, стоять по вечерам в очереди за кефиром. Год пролоботрясничал- хватит. Сразу после отпуска дам понять Императору, что больше не намерен конфликтовать с ним. Он с радостью пойдет на мировую, потому что боится меня. Я получу тему, и мне не придется больше корпеть над канцелярскими выкладками. Все остальное - пустяки и жеманство.
Мои сослуживцы скажут: пообтесался, притерся молодой Кирилл Шмаков. Рано или поздно, скажут сини, это случается со всеми.
Может быть, они правы… Пожившие, опытные люди, они, может быть, знают, что путь, который выпал мне - не случаен, только каждый проделывает его по–своему.
Надо быть последовательным… Но я медлил и не отходил от окна, хотя в горле пересохло от жажды.
В наш город поезд прибывал вечером. Когда я добрался до дома, Федор Осипович с племянницей ещё не спали. Он лежал, до пояса прикрытый одеялом - сильно осунувшийся, но опрятный, выбритый, в свежей полотняной рубашке. Седенький чубчик был аккуратно зачёсан набок. Когда он увидел меня, в его живых, не подвластных болезни глазах, блеснула радость, тотчас сменившаяся тревожным вопросом: почему я вернулся так скоро? Не случилось ли что? Мне было неприятно, что я заметил это.
Племянница бурно обрадовалась моему приезду. Тут Же объявила, что ей срочно надо домой, но она не могла оставить дядю одного, а теперь, если ей удастся достать билет, она улетит завтра же, Я холодно отметил про - себя, что, .по–видимому, она завершила покупки, ради которых и приехала сюда.
- Вы ведь никуда не поедете больше? -прибавила она требовательно и недовольно.
Должно быть, равнодушно подумал я, меня подвела страсть к абсолюту: или - или… В группе никто, кроме меня, не переписывал из‑за ничтожной помарки страницы курсового проекта.
Я осторожно вышел из комнаты. В темноте белела постель Федора Осиповича. Я тихо отодвинул задвижку. Дверь протяжно заскрипела.
- Вы… - обращаясь ко мне, выговорил непослушным языком Федор Осипович. - У вас…
- Он спрашивает, у вас никаких дел нет, - живо перевела племянница.
Федор Осипович болезнено поморщился.
- А что ты спрашиваешь? - удивилась она.
Старик с лёгкой досадой махнул здоровой левой рукой. Я терпеливо ждал. Он ободряюще, жалко улыбнулся мне и кивнул, отпуская меня.
- Но вы хотели что‑то сказать.
- Что ему говорить - он накормлен, напоен! -громко сказала племянница. - Как за ребенком хожу - вон какой чистенький.
Она раскладывала на столе покупки, прикидывая, как лучше упаковать их. Старик неподвижно лежал с закрытыми глазами, но ресницы его чуть–чуть дрожали. Я прошел в свою комнату.
Подождав, пока сольется теплая вода, подставил под струю кружку, наполнил её и выпил до дна. Потом медленно завернул кран. И вдруг я понял, о чем хотел спросить меня Федор Осипович. Он хотел спросить, все ли у меня в порядке. Когда я появился на пороге с чемоданом в руке, в глазах его вслед за радостью метнулось беспокойство- слишком скоро я возвратился.
Капли звонко стучали о раковину. Я туже закрутил кран. Дверь, когда я открывал её, снова противно заскрипела.
Проигрыватель щелкнул и умолк. Наступила тишина. Тая сидела, не шевелясь. Я взял бутылку.
- Выпить надо, - проговорил я. - Коньяк Миши Тимохина.
На втором этаже, над нами, что‑то глухо стукнуло. Я налил коньяка. В полумраке он казался густым и темным.
- Нет, - задумчиво сказала Тая. - Ты не повзрослел. Ты все такой же.
- Может быть. Но я стараюсь.
Она невесело улыбнулась:
- Повзрослеть.
Я пожал плечами и взял рюмку.
Я быстро вышел из клуба. Меня преследовал визгливый голос женщины, поднявшей скандал, когда я ударил мордастого парня.
Навстречу мне летел в клуб Тима Егоров. В алмазов–ской школе мы сидели с ним за одной партой.
- Кирюша! А я к тебе! Мне сказали - ты приехал, я не поверил.
Рыженькое лицо его светилось радостью. Я благодарно пожал ему руку, извинился и прошел мимо.
Через полчаса Тима зашёл ко мне. Шмакова не было- он выклянчил пятерку в компенсацию за оторванную пуговицу и умчался с нею в магазин.
Тима не подавал виду, что знает о скандале в клубе. Он старался развлечь меня. Но победоносно ворвался Шмаков с двумя бутылками вина, и Тима деликатно удалился.
Мы выпили ещё по рюмке и закусили яблоком. Хмель не брал меня, а мне, как и позавчера у Вологолова, хотелось опьянеть. Я закурил. Тая тоже взяла сигарету. Темнело. Мы не смотрели друг на друга, и мы молчали, словно кто‑то приговорил нас к этому тягостному сидению за столом.
Я прикрыл дверь в комнату Федора Осиповича, сел на кровать и закурил. Раньше я никогда не. курил среди ночи.
У Федора Осиповича было тихо, но я знал, что он не спит. Если он и спал, то я разбудил его скрипом двери.
Кто‑то торопливо и не таясь прошел по двору.
- А это наш проспект! - весело объявила Лена. - Имени святого Михаила. - Она хитро взглянула на меня, но смилостивилась и объяснила: - Главврач наш. Михаил Генрихович.
Она вновь была беспечна, как час назад, когда мы добирались до укромной скахмейки в глубине больничного парка.
Я свернул было к лечебному корпусу, но она упрямо замотала головой.
- Я провожу тебя!
Мы вышли за крашеные железные ворота. Вечернее солнце тихо освещало пустынную улицу. Неторопливо проехали на велосипедах парень и девушка.
- Я напишу тебе после операции…
- У тебя нет моего адреса, - сказал я.
- Улица Юбилейная, дом семнадцать, квартира три.
Она улыбалась, поддразнивая меня. Я старался держать себя, как и она - безмятежно и весело, но у меня это получалось плохо. Меня не покидала мысль, что, может быть, я вижу её в. последний раз.
- И за гостинцы спасибо, - прибавила она и смешно поклонилась. - Только все почему‑то фрукты тащат. Они у меня уже вот здесь сидят. Я селедки хочу.
- Я не знал…
- Селедки не разрешают, - сказала она и вздохнула. - Ничего острого.
Было душно, я откидывал простыню, но от окна тянуло прохладой, и я укрывался. Глаза слипались, когда же я начинал забываться, меня будил страх, что Лена умрет. Странное чувство испытывал я в беспокойном своем полузабытье. Мне казалось, что если умру я, в этом не будет и части той чудовищной несправедливости, которую несет в себе смерть Лены. Моя смерть лишь необъяснимым образом очистит меня, превратит в того, кем я стремился и надеялся быть ещё два дня назад. И если после этого кто‑то увидит мою жизнь -всю, без утайки, он скажет, что этот человек жил честно. А предстань я перед тем же судьей живым - иною будет оценка. Но моя смерть касается одного меня, смерть же Лены сделает нелепым все - не для меня, безотносительно ко мне. Она сделает нелепым весь тот мир, который существует кроме меня и кроме нее, кроме каждого человека "в отдельности.
Я снова откинул простыню, но было по–утреннему свежо, и я укрылся. Светало.
Попрощались мы легко и небрежно - словно завтра предстояло увидеться вновь. Ни на мгновенье не посмел я задержаться у больничных ворот, боясь, что Лена обернется и увидит, как я смотрю ей вслед.
Когда, очнувшись после беспокойного короткого сна, я пошел умываться, Федор Осипович уже сидел за столом одетый и выбритый. Он ничего не делал - просто сидел, и, как в былые времена, по–правую руку от него дремала Вера. При племяннице он не позволил бы себе такого.
Я поздоровался. Старик встрепенулся, хотел встать, но остался сидеть и даже не прогнал Веру, как это он всегда делал при моем появлении.
Я вышел в коридор. Что‑то необычное почудилось мне в поведении старика… Я сунул в ручку двери полотенце и открутил кран.
За дверю Таи было тихо. Наверное, она спала ещё.
Я снова налил коньяка-осторожно, чтобы >не пролить в темноте. Тая встала и зажгла свет. Я сощурился. Когда я открыл глаза, она стояла по ту сторону стола. Она спокойно смотрела на меня. Я чувствовал себя виноватым перед нею.
- Уходи, - сказала она.
Я не двигался. Мне трудно было подняться. Я знал, что если уйду, то потерплю ещё одно поражение.
За окном пьяно затянули песню. Я глядел на рюмку с коньяком.
- Сейчас, - сказал я.
Тая молча ждала. Я поднялся. В эту минуту она опять нравилась мне - в своем простеньком открытом халате, спокойная и теперь уже недоступная.
- Извини, - сказал я и вышел.
Я вытер лицо жёстким накрахмаленным полотенцем и снова посмотрел на дверь, за которой спала Тая. Ночью, в хаосе сменяющих друг друга мыслей о Шмакове, матери, о Лене, были мгновения, когда я видел вдруг Таю, её лицо и голые руки, и остро жалел, что все кончилось так. Сейчас я был рад этому.
Федор Осипович, когда я открыл дверь, стоял посреди комнаты с авоськой в руке. В авоське были молочные бутылки. После инсульта он ещё не выходил из дому. Я глухо подумал, что раньше бы я непременно отобрал у него бутылки и отправился в магазин сам.
Молча прошел я мимо. Федор Осипович издал звук, напоминающий мое имя. Я обернулся. Старик бодро ковылял ко мне, улыбаясь и протягивая вчетверо сложенный листок. Он улыбался теперь часто, но не прежней чуть приметной улыбкой, а широко и немного деланно - приободрял меня, чтобы, наверное, мне не было неловко за собственное свое безукоризненное здоровье.
Я шагнул к нему и взял листок. Федор Осипович хотел что‑то сказать, но не решился и лишь закивал, просительно глядя мне в глаза. Потом торопливо засеменил к двери, опираясь о тросточку, которую купила ему племянница.
Я вошёл в свою комнату, медленно сложил полотенце и аккуратно повесил его.
Выйдя от Таи, которая спокойно ожидала у ненужного теперь праздничного стола, когда я уйду, я тупо постоял перед своей дверью и лишь потом открыл её. Федор Осипович старательно писал что‑то. Рядом сидела Вера. Когда я вошёл, старик заторопился, убрал здоровую левую руку с карандашом под стол, и на лице его, мгновение назад напряженно сосредоточенном, виновато затрепетала улыбка. Другой рукой он сталкивал со стола Веру.
- Добрый вечер, -сказал я и прошел в свою комнату.
Я медленно развернул листок. Печатными крупными ученическими буквами - неровными и дрожащими - было нацарапано: "Уважаемый Кирилл! У меня так сложились обстоятельства, что я вынужден просить Вас подыскать себе другую квартиру. Я чувствую себя нормально и вполне могу обслужить себя. Спасибо Вам за все. Извините, что вынужден объясняться с Вами письменно. Ф. О."
Несмотря на открытую затянутую марлей форточку, воздух в палате был спертым.
- Вам со мной… - выговорил Федор Осипович и умолк, вспоминая слово. - Заботы…
Я успокаивал его, как обычно успокаивают в таких случаях. Полмесяца уже лежал он на этой узкой казённой кровати.
- Я… Я не могу вас… отрезать, - произнес он и тотчас замотал головой. - Нет… От…отрезать, - снова выговорил его язык, но движением головы он опять отверг это слово. - Спасибо, - раздельно проговорил он, умоляя взглядом понять его. - Спасибо не смогу. От…отрезать.
Я прочел записку два, а может быть, три раза. Прошло несколько часов, но я помнил её дословно. На улице хлестал дождь. А утром, когда я, сунув записку в карман, выбежал из дома вслед за Федором Осиповичем, с безоблачного неба пекло солнце.
Я сидел у окна. Серый от густого дождя двор был мертв, как сегодня ночью.
Старик стоял, незаметно привалившись боком к обшарпанной стене дома. Голову он держал прямо - делал вид, будто просто ожидает кого‑то. Я молча отнял у него авоську с - бутылками. Старик запротестовал было, но тут же подчинился и, поддерживаемый мною, послушно двинулся к дому. Он не скрывал больше, как трудно даётся ему каждый шаг.
Опять все было неясно и нелепо, вся моя, с таким тщанием возведённая постройка рухнула, и я не знал, как жить дальше.
Дождь лил отвесно, но отдельные капли залетали в форточку. Я прикрыл её.
Неужели обостренное болезнью чутье старика распознало, что я хочу уйти от него, и он решил помочь мне?
Сейчас в его комнате было тихо. Мне хотелось, чтобы дождь лил как можно дольше.
Я посадил его на кровать, снял с него туфли и, когда о, н прилег, бережно поднял и опустил на одеяло его больную ногу. Он подчинялся мне беспрекословно и доверчиво, как ребенок.
Я взял авоську с бутылками. Они звякнули. Федор Осипович медленно открыл глаза. Вчера он не выглядел таким слабым.
Я вынул из кармана смятую записку и положил её на стол.
- Никуда я не уйду от вас, - сказал я.
Старик молча глядел на меня, потом трудно проглотил что‑то и утомленно прикрыл глаза. Я вышел на улицу. Я не спрашивал, что купить ему - за полтора месяца болезни я изучил его неприхотливый вкус: двести граммов докторской колбасы, бутылку кефира и городскую булочку, которую старик называл по–старому - французской.
Запертый ливнем, я сидел у окна и курил сигарету за сигаретой. В какое‑то мгновенье мне пришла в голову мысль рассказать обо всем Антону - хотелось увидеть все со стороны, бесстрастными и честными глазами. Но нет, я слишком самолюбив, чтобы выворачивать себя перед кем бы то ни было. Удивительное дело: я очень повзрослел за эту неделю, но о том, как жить дальше, ведаю теперь куда менее, чем в любой другой момент моей жизни.
Неудачный день в тропиках
1
Рогов лежал в бассейне - через (борта на палубу плескалась вода - на спине, раскинув толстые руки. Сверху из пожарного рукава била струя. Ступнями ощущал стармех, как меняется вдруг температура струн. Когда кондишены выключались - неслышно и далеко отсюда, в утробе судна - вода холодела - до забортного уровня. Холодела… ,Плюс двадцать четыре - августовское море в Сочи, а тут - апрель, самое начало апреля.
Рогову нравилось работать в тропиках. Пусть лучше пекло, ад, чем гнилые нескончаемые туманы Джорджес–банки или остервенелые ветра Ново–Шотландского шельфа.
Сумасшедший предыдущий рейс - сутками штормовали носом на волну (Атлантика в феврале!). Сорвало холодильник в верхнем салоне…
Сладко втянул носом жаркий воздух. Сквозь прикрытые веки горячо и багрово пробивалось солнце. Он наслаждался. Как далёк от сегодняшнего тропическото солнца тот февральский кошмар!
Струя погорячела. Теплое, как игрушечный Гольфстрим, течение обволокло ступни, щиколотки, бедра, спину защекотало. Не слишком ли коротка пауза между включениями? Но не тревога была, нет - безмятежное и лестное ему сознание, что вот он, старший механик, мог бы обеспокоиться сейчас этим слишком скорым включением, а не обеспокоился - так уверен во всей своей технике.
Не открывая припеченных солнцем глаз, видел Рогов, как переливается под солнцем вода через борт бассейна (срочно соорудили па переходе из досок и брезента), растекается плоско по палубе, сбегает по крутым металлическим ступенькам вниз, на корму, за борт уходит. Днём - вода как вода, а ночью так и играет вся живым огнем. Подставь руку под струю и бурно (фейерверк!) разлетятся взбудораженные искры. Стало быть, не просто бассейн, примитивное сооружение с забортной водой, а вырванный из живого организма клок плоти. Удивительно и неуютно представлять так - что лежишь в чем‑то немертвом, роящемся, осязающем.
Опять холодок, словно тараканы, торопливо побежал от щиколоток к спине: выключились кондишены. Минуты три работали - режим напряженный, но ведь тропики, плюс сорок в тени. Сейчас ещё не сорок, конечно, - рано, но будет. Рогов совсем запрокинул голову - пусть прямо в лицо жжёт солнце.
Лентяй, подумал он о себе, боров, бай! Ну и что? Бездельничаешь, но все, что вверено тебе - все машины, все механизмы работают безукоризненно и пусть попробуют выкинуть что‑либо! Во всяком случае - сейчас, когда на борту такие напряженные вахты. Восемь судов на промысле- восемь! - и ещё двое суток назад все восемь простаивали, набитые рыбой и рыбной мукой: транспорта ждали. После полдника и ты со своим пузом полезешь в трюм на подвахту, хотя подвахта и не распространяется на тебя-будешь таскать двухпудовые коробки со свежемороженой. А сейчас лежи, курортничай - благо, никого. Через полчаса проснется ночная вахта - в лягушатник превратится бассейн.
Закудахтало радио на главной палубе - гневно и невнятно. Стармех открыл глаза. Небо синее - до боли, до черноты, и стармеху вдруг почудилось, что он то ли спал, то ли в забытьи был. Радио не умолкало, и он приподнял голову: не с лебёдкой ли что? Говорили о муке - куда муку складывать.
Сейчас, с напряженно поднятой большой головой на короткой шее он вдруг напомнил сам себе морскую гигантскую черепаху. Нелепая, неловкая поза - едва осознав это, Рогов потерял равновесие. Но не барахтался, позволил погрузиться телу. Пятками коснулся брезента - скользкая твердая складка. Вынырнуть не спешил. Тело наклонно лежало в теплой воде и слегка поворачивалось из стороны в сторону - не свое тело, чужое. Неужто же это все, что есть ОН, и нигде больше нет его? Не в бассейне лежит (мгновение было так), в этом тесном корыте на раскаленной палубе, а на дне океана, далеко и - глухо от всех, среди водорослей и морских звёзд. Одно мгновение так было…