Дыхание сжималось, и Рогов, не протягивая до последнего усилия, потому что на последнем усилии выныриваешь спеша и жадничая, встал на ноги. Воды - по грудь, и вода - теплее, чем воздух. Радио все кудахтало- о муке. А ведь мы не хотели пока брать муку: танки не освобождены из‑под горючего, и муку девать некуда, разве что на палубу. Но вдруг - дождь, бешеный и внезапный тропический ливень?
Он разжмурил глаза. Вспыхнула, взорвалась радуга на мокрых ресницах, но тотчас пропала, и её никогда не было.
2
Преодолевая телом упругость воды, Ротов двигался к струе, чтобы - спину под нее, пусть помассажирует, и тут вдруг - Антошин на палубе, в плавках и туристской шапочке с целлулоидным козырьком. В таком виде чиф ещё не появлялся на людях, но Рогов узнал его мгновенно, едва темные очки увидал. Чиф стоял неподвижно, как истукан, как неподвижно и терпеливо стоят у моря под солнцем загорающие люди. Из‑за очков не попять, то ли в упор смотрит на стармеха, то ли просто обращен к нему лицом, а глаза закрыты. Но в любом случае что‑то бесцеремонное было в позе старшего помощника, в самом его неслышном появлении здесь - бесцеремонное и бесстыдное. Все уже загореть успели, а этот бел, как барышня. Да ещё эти темные очки, которые он никогда не снимает, даже ночью на мостике… Ротов не любил старпома.
- Доброе утро, Михаил Михайлович, - негромко и внятно произнес чиф, а сам хоть бы пошевелился. И в этой неподвижности, в этом запоздалом и подчеркнуто вежливом приветствии стармех легко разглядел высокомерие и скрытую насмешливость. Даже в прямой маленькой фигурке - подтянутой и молочно–белой-сквозило сознание своего превосходства.
Рогов ответил, не присовокупив имя–отчество, настырно выпятил свой огромный живот. Не обращая внимания на чифа, подставил спину. Струя ударила мощно и бурно, колыхнула, хотя такая масса. Стармех блаженно зажмурился. Но не от удовольствия зажмурился - от сознания, что он испытывал бы сейчас удовольствие, не глазей на него эти слепые очки.
Выше, развитей, интеллектуальней всех (вот именно интеллектуальней, его словечко) считал себя Антошин, а уж стармех и вовсе не чета нам.
Вчера схлестнулись из‑за абстрактной картины, что висела в кают–компании. Такая же картина-не такая же, но тоже абстрактная-была в каюте стармеха (как, впрочем, и у капитана, и у чифа: шведы, строившие судно, не баловали разнообразием внутренней отделки), но стармех ещё два года назад, едва судно прибыло из Гётеборга в наш порт, аккуратно наклеил поверх стекла "Утро в сосновом бору".
"Так вы полагаете, это шарлатанство? Но ведь шарлатаны были всегда, а подобной живописи не было. Чем же тогда, Михаил Михайлович, вы объясняете её появление?"
Первый помощник слушал и посмеивался. Первый мудро считал этот разговор баловством, тратой времени. А вот у Рогова недоставало здравомыслия промолчать или отделаться шуткой. Все слишком всерьёз воспринимает- стармех честно критиковал себя за эту тяжеловесность, за свое внутреннее неизящеетзо, что ли, но легко не мог.
А вот сейчас контрдовод пришел: "Шарлатанство, как все в мире, развивается", - но пришел с запозданием, причем ни на какую‑то там минуту - на сутки. В спорах со старшим помощником Рогов неизменно терпел поражения…
Второй рейс делал чиф на их пароходе, и второй рейс длился между ними этот затаённый поединок. Самое же поразительное, самое необъяснимое для Рогова заключалось в том, что он не мог взять и просто отмахнуться от чифа: в нем жила удивительная потребность что‑то чифу доказать. Доказывал, спорил, но то, что он доказывал вслух, словами, и то, о чем они вслух спорили, было не главным предметом их разногласия и спора, а что же тогда было главным предметом их разногласия и спора, он не знал. Он негодовал, отстаивал, ругался, и это не было притворством, но в глубине души он был тих и за себя спокоен. Он знал, что он не то что умнее чифа, но понимает и ведает то, что высокообразованный чиф не понимает и не ведает.
Антошин произнес что‑то - губы зашевелились, а все другое неподвижным оставалось, вся белая фигурка. Секунду назад етармех не слышал струи, но едва чиф заговорил, она прорвалась, заглушая, и одновременно он увидел внутренним взором и эту сверкающую струю, и свою лоснящуюся под солнцем мокрую загоревшую спину, и каскад брызг, что разлетались от нее. Он подождал и вышел из струи - неторопливо и грузно, плоско ступая подошвами по скользкому брезенту. Присел на корточки, так что вода теперь до шеи доставала и, волнуясь от теплой струи, щекотала шею.
- Как вкусно вы "купаетесь!
- Присоединяйтесь, - ответил Рогов, распуская по поверхности красные руки.
Три долгих прощальных. гудка протянулись в воздухе. "Ваганов"? -подумал Рогов и встал. "Боцман Ваганов" пятился от них кормой, на малых оборотах, на самых малых. На удаляющейся палубе сновали тонконогие матросы в шортах. Ноздреватой горой громоздился сухой трал. Неправдоподобно медленно ползал черный. пес-маленький, как галка. Не ползает он, понимал Ротов, носится, чуя близость траления и свежей рыбы, и не такой уж маленький он, но эта уменьшенная расстоянием, замедленная расстоянием бесшумная игрушечная картина странно соответствовала зною и тропикам. Казалось, три прощальных гудка и не звучали никогда - пригрезились.
Стармех вспомнил об Антошине и "спохватился, что чересчур долго, чересчур с интересом глядит - и это моряк, который плавает уж четверть века! Буркнул:
- Быстро отшлепали. - И двумя руками зачерпнул воды, швырнул в разгоряченное лицо.
- Быстро, говорите? - с иронией, уличает. Все, дескать, зависит от угла, под которым смотришь на предмет- они уже говорили об этом, не раз. Причем здесь угол! Суда простаивали, и мы вынуждены вкалывать без передышки - разве это не достойно восхищения? С любой точки зрения! С любой!
Рогов замолк. Опять не выдержал, сорвался - мальчишка! Когда наконец он научится владеть собою! Сжал губы, мокрыми ладонями провел по волосам - короткому седеющему ёжику.
- Так вы не представляете иной точки зрения? - Чиф так и не пошевелился ни разу, головы не повернул. Вы нервничаете, вы горячитесь, а мне хоть бы хны. Идиот! - да он просто обгорит: можно ли с его бледным телом торчать столько (и неподвижно!) под тропическим солнцем! - Увы, Михал Михалыч, такая точка зрения возможна. Представьте индивидуума, который ничего не смыслит в наших земных делах. Марсианина, например.
- На Марсе нет жизни.
- Ну хорошо, не устраивает марсианин- пусть будет обыкновенный, земной музыкант. Всю сознательную жизнь он занимался музыкой, только музыкой, и вот, представьте, оказался здесь, на промысле. Что он увидит? Огромные корабли, фантастическая техника, шум, неразбериха. Зачем все это, подумает он. Для чего лезут из кожи вон все эти люди? Вероятно, здесь решаются судьбы мира - а чем ещё можно оправдать такое нечеловеческое напряжение? Отнюдь! Конечная цель всего этого - ломтик жареной трески. Вы представляете, как изумится наш музыкант? Вот вам иная точка зрения.
А тело по–прежнему не шевелилось, и уже не белым казалось стармеху- нежно–розовым, того красивого ровного цвета, какой предвещает волдыри. А чиф - все о своем дурацком музыканте: вот если музыкант работает день и ночь, не спит и не ест - это понятно, он рождает гармонию… Стармех перебил:
- Черт вас побери с вашей гармонией! Обгорите, как куропатка. Лезьте в воду или ступайте наденьте что‑нибудь.
Чиф смолк, точно выключили. Лицо Рогова пылало, как расплавленная сковородка. Он смочил его водой. По радио приказали вирать концы, живее вирать, и это вдруг успокоило стармеха.
- Тропики же, - сказал он примирительно. - В момент сожжетесь.
Смешно, что приходится объяснять такое - не салага ведь, старший помощник капитана, не одну тысячу миль наплавал. Экватор пересекал - неужто нет? Рогов окунулся с головой, потом встал на ноги, разжмурил мокрые пеки (мгновенная радуга) и остолбенел: на чифе не было очков. Выпуклые голые глаза. Неподвижные. Голубые. Голые. Все запротестовало в стармехе- он не сказал и не сделал ничего такого… Стыдно было смотреть на голые глаза, он юрко отвернулся, заплескался, зафыркал.
Когда через минуту чиф опасливо влезал в воду, очки на нем уже были.
3
Двое матросов, один в татуировке, с шумом и брызгами ворвались в бассейн. Стармех попятился в угол. Матросов не знал - новые: что ни рейс, на треть обновляется команда. Ещё бы! Поработай‑ка в таких условиях, а сумасшедших денег, какие раньше были, теперь нет, грузчик на берегу больше имеет. А там - дом, выходные, жена под боком… Несправедливо.
Чиф забился в другой угол, напротив - из воды по–лягушачьи торчала неподвижная круглая голова в очках. Так и жались они по углам, а в середине бесились матросы.
Рогов подпрыгнул, подтянулся с трудом, сел. На швартовку шел "Альбатрос", отжимное течение заносило нос - круто, аж судно разворачивает. Успеют подтянуть? Не океан - озеро, гладь, стыдно не (пришвартоваться с первого раза. И тотчас сказал себе строго: для него, глядя из бассейна, нет ничего проще, чем поставить одно судно бортом к другому, а каково капитану "Альбатроса"? Течение, остойчивость, манёвренность машины - сколько разного учесть надо! "Все зависит от точки зрения…"
Посмотрел на Антошина - сквозь брызги и суету барахтающихся матросов. Чиф выпрямился в своем углу, по–бабьи обмывал ладошками белое тело. А дальше, на втором плане, три сгорбленных матроса в шортах волокли по корме что‑то тяжелое. Черепаха! -догадался Рогов, ещё не увидев. Проворно соскочил, зашлёпал туда, торопясь. В спешке ступил босыми ногами на сухое, охнул, обжегшись, подпрыгнул, перескочил туда, где мокро. Осторожный, держался теперь воды, которая струилась и растекалась по палубе; сбежав со ступенек, круто поворачивала к правому борту: крен. Стармех растерянно остановился. Несколько метров раскаленного железа отделяли его от черепахи.
- Живая? - крикнул он, по радио заглушило. С "Альбатросом" не клеится?
Матросы бросили ношу, пот вытирали. Четвертого механика увидел и обрадовался стармех.
- Сурканов! - окликнул грозно, и тот неспешно повернул - свое черное лицо. - Живая, я спрашиваю?
Сурканов, цыган проклятый, ослепительно улыбнулся- плевать, что с ним стармех разговаривает, непосредственный начальник.
- Жареная черепашина будет, Михаил Михайлович.
И тут Рогов увидел, как дёрнулся и подтянулся серый черепаший ласт. Живая! Беспомощно оглядел - сперва пышащее жаром пространство перед собой, затем босые свои ноги. Сандалии и вся одежда - наверху, на шлюпочной палубе; пока поднимешься… Да и как поднимешься? - там теперь тоже плавится все. Старый чурбан! Не терпелось ближе взглянуть на живую черепаху - на транспортных судах это гостья редкая. В отчаянии перетаптывался в теплой, как чай, струящейся воде.
- Вы что с ней делать собираетесь?
Сурканов скалил зубы.
- Жарить.
Черепаха подтянула второй ласт, трудно стронулась с места.
- Так она ж живая!
Опять радио залаяло. Блестя зубами и глазами, Сурканов полоснул горло ребром черной ладони. А тем временем огромный, обросший ракушками панцирь неуклюже разворачивался на месте.
- Живодёр, - сказал Рогов, когда радио смолкло. - Цыган проклятый.
Сурканов смеялся.
- А какой нож у меня, Михал Михайлович!
По ступенькам размеренно спустился чиф-мокрый, белый, в резиновых синих шлепанцах. На пылающей палубе отпечатывались один за одним мокрые следы. Рогов глядел на них с завистью; нельзя ли перебежать но ним? - но следы тотчас испарялись. Антошин приблизился к черепахе, и она замерла вдруг, втянув голову.
И тут Рогова осенило. Он взлетел наверх, схватил тяжелый, трепещущий от напряжения шланг и, предупредив окриком, направил струю на корму. Чиф недоуменно обернул к нему свои темные очки, отошел спокойно, и матросы отошли, а Сурканов, цыган проклятый, сиганул под струю. Рогов обеими руками удерживал дрожащий шланг. Пусть барахтается, это же праздник для тела, когда оно спеклось и изныло все под тропическими лучами, и тут вдруг - дождь среди сумасшедшего солнца. Живой мост протянулся между мокрыми ладонями Рогова и красивым маслянистым телом, что ликовало и блестело в сверкающих брызгах.
Бассейн опустел - все внизу были.
- На старуху! - крикнул Сурканов, захлёбываясь, но лица не отворачивая. - На старуху, Михал Михайлович!
Рогов понял и направил на черепаху, которая как замерла, так и не двигалась больше. Струя разбрызгивалась о панцирь. Теперь, мокрый, он был не грязно–серый, как потрескавшаяся пустыня, а зелёный, свежий, яркий, синий, блестел солнцем. Ласты дрогнули и глубже втянулись, но тотчас недоверчиво, а после все смелее, узнавая свое, выпрастались навстречу воде, зацарапали по железу, задвигались, отталкивая чужое - быстрее, быстрее. Черепаха ползла, и струя, разбудившая её, двигалась вместе с ней. Люди смотрели. Черепаха ползла, и теперь не Сурканов, а она была тем, другим, концом живого моста, что опрокинулся к ней от уже поуставших рук старшего механика. Палило солнце, голые люди полукольцом стояли среди океана, пузатый человек на тонких ножках удерживал в ладонях рвущийся шланг, струя, сверкая, описывала дугу, а там, внизу, ползло и торопилось куда‑то и не могло сдвинуться с места зеленое и такое вдруг понятное существо… Рогов понял, что не позволит Сурканову убить черепаху. Он бросил шланг, упруго подпрыгнувший на деревянном борту опустевшего бассейна, сошел вниз. Теперь он шагал, не глядя под ноги, не боясь обжечь голые ступни - все было мокро и тепло. В струящейся воде плыл, покручиваясь, окурок - из укромного места вымыло. Стармех (не замедлил шаг, а внутренне будто споткнулся-мерзавцы, на палубе курят!
Совсем близко подошел к черепахе, но та не втянула голову, как от чифа, и это мстительно обрадовало стармеха. Она словно узнала его. Её круглый выпученный глаз глядел на него не моргая, в упор.
Антошин произнес:
- Одно из - самых загадочных существ в мире.
Услышала и втянет сейчас голову, подумалось Рогову, или хотя бы глаз прикроет, но она не шевелилась, смотрела, только тейерь уже это был взгляд не на него, стармеха, - просто в мир.
Антошина спросили и он, выждав паузу, скупо объяснил, почему одно из самых загадочных. В мире всего несколько мест, где морские черепахи откладывают яйца, и всякий раз они неизменно возвращаются на эти гнездовья. Сотни, тысячи миль плывут. Никто не знает, как они ориентируются в океане.
Любопытно и с причастностью всматривался Рогов в торчащий глаз: силился проникнуть через него в ту темную глубину, откуда глаз выпучился. Чиф продолжал:
- В Америке, между прочим, этим вопросам заинтересовалось военное ведомство. Они полагают, что в черепахе скрыт некий сверхсовершенный навигационный прибор.
- Скоро мы узнаем это. - Зубы Сурканова блестели- ослепительные зубы на матовом лице.
Стармех глянул на него исподлобья. Не шутит, зарежет… Нож‑то есть у него-обоюдоострый клинок, каким ры<бу шкерят.
- Жрать тебе, что ли, нечего?
- Так то ж говядина, Михал Михалыч. Мороженая–перемороженая. Зубы вязнут. А тут черепашина, парная. Пальчики оближите.
Здесь же, только давно и пароход другой, ели прямо у камбуза, руками, под полуденным солнцем черепашьи отбивные -горячие и с перцем, припорошенные золотистым луком. Стармех вспомнил и разозлился, что вспомнил, потому что захотелось. Откуда взялась тогда черепаха?
- Ну её к черту! Пусть живёт.
Но настаивать не решался. Всем своим телом ощущал чифа рядом и, ощущая, понимал: сентиментальная чушь все это. Рыбу‑то ловят! И потом, не мог он радеть за черепаху- неискреннее это было б радение: что‑то не додумал он, не дочувствовал до конца то чувство, какое завозилось в нем, когда поливал из шланга.
В неровностях панциря сверкала вода, как осколки зеркала. Где сверкала, а где синела: небо отражала.
И вдруг увидел: вытаращенный неподвижный глаз светлеет, наливается влагой - все больше, больше, влага грузнеет, скапливается, и вот уже, выкатившись, бежит по старушечьей коже прозрачная слеза. Ротов слышал, что черепахи плачут, но видел впервые.
- Ревет, паскуда, - оказал Сурканов.
Стармех не двигался и сопел, выпятив губу. За первой слезой скатилась вторая, и ещё, ещё - торопливые, частые слезы - как у ребенка, которому не велят плакать.
- К черту! - не выдержал стармех. - Выбросить её!
Подошли ещё моряки, и все обсуждали, но не. всерьёз, балагуря - то ли на мясо её, то ли за борт. Вперёд пролез камбузник в поварском колпаке, присел на корточки.
- Глаза промывает…
Черепаха молчала. Но молчала не потому, что была бессловесной тварью, ни звука не умела издать - иначе. Она молчала, понимая - Рогов вдруг осознал это. Он шагнул к ней, нагнулся над ней, решительно говоря что‑то, но он не знал, как приступиться к ней, и потом она была такой огромной - стармех вконец рассердился. Цепко, гневно оглядел матросов, и тех, кого знал, назвал по фамилии. Не подчиниться было нельзя - такая властность звенела в голосе. Но Сур канон а не назвал, хотя тот был ближе всех и ослепительно, неподвижно улыбался ему в лицо.
Подняли, поволокли к борту. Рогов держался лишь одной рукой--его вытеснили: всем его огромный живот мешал. Тонкие ноги неудобно семенили. Камбузник в сползшем набок колпаке тоже тащил, хотя стармех не помнил его фамилии. и не называл.
Поднатужившись, перевалили через борт. Шлепнулась панцирем, но сейчас же перевернулась, заработала ластами. Так лягушка ныряет. Вода была прозрачной и, казалось, просвечивала. глубоко, но черепахи через секунду уже не было.
Чиф к бассейну подымался. Сурканов стоял на том же месте и белозубо скалился, один. Запыхавшийся стармех прошел мимо. Пожалуй, уже одиннадцать, а до обеда надо проверить, как выпаривают донкерманы ёмкости. Коли уж муку складывают на палубу, нужно форсировать с ёмкостями.