В Алмазове Шмаков как‑то разом оправился. Он работал ветфельдшером, не пил, по вечерам и все воскресенья возился с хозяйством, которым мы постепенно обзаводились. Лицо его загорело и теперь не оттеняло своей бледностью розовой лысины. В совхозе его уважали, звали по имени–отчеству - Родионом Яковлевичем, - но когда мы втроём шествовали в клуб, с ним и с моей молодой, не по–деревенски разодетой матерью, раскланивались несколько настороженно.
Местами дно светлело так высоко и отчетливо, что я удивлялся, как мы не задеваем его рулем. Лена вытягивала шею, чтобы первой разглядеть в зарослях камыша вход в реку.
Вливаясь в неподвижную воду плеса, река на солнце чешуйчато серебрилась.
Сын корыстно радовался каждому приезду любовника матери -он видел в этих приездах залог будущей городской жизни. В своих мыслях он давно уже переехал в город, и на жизнь нынешнюю смотрел, как на жизнь прошедшую.
Усыпляя бдительность мужа, мать живо интересовалась хозяйством, к которому прежде была равнодушна. Это вдохновляло его. С энтузиазмом предавался он домашним заботам: копал, полол, поливал, вслух прикидывал, какой славный урожай белой черешни ожидает их в этом году. Понукаемый примером матери, сын с жаром говорил о предстоящем сенокосе, про себя же нетерпеливо отсчитывал дни, отделяющие его от начала волшебной городской жизни. Как было в этом алчном ожидании выкроить минуту, чтобы разглядеть рядом стареющего одинокого человека, которого они, галдя и юродствуя, готовились оставить навсегда?
В очереди на такси стояла старушка. Нам было по пути, и Антон сказал, чтобы она садилась с нами. Торопливо взобралась она на переднее сиденье, пристроила на коленях марлевый узелок.
Вышла она раньше нас. Молодцеватый, в лихой кепочке шофер потребовал с нее полную сумму, выбитую счетчиком. Спеша и приборматывая, отсчитывала она медяки. Шофер доверительно подморгнул нам в зеркало. Долю секунды мы глядели в глаза друг другу, потом я открыл дверцу.
- Идите, бабуся, - сказал я. - Ничего не надо, идите.
Старая женщина растерянно повернулась к водителю. Тот зло сузил глаза.
- Вы, что ли, заплатите за нее?
Я ответил, что он получит ровно столько, сколько покажет счетчик. Шофер побледнел.
- Молокососы, - процедил он и захлопнул дверцу, но поторопился, включая скорость, и двигатель заглох.
Прежде чем мы рванулись с места, я заметил устремленный на меня растроганный взгляд старухи. Каким благородным человеком был я в её глазах!
Человечек с прилипшими к лысине редкими волосами прыгает перед пятнадцатилетним мальчишкой, умоляет не покидать его, норовит поцеловать руку. Лицо подростка бесстрастно, а глаза устремлены на дверь.
Может быть, Антон помнит, как на одном из семинаров у нас вспыхнул спор о тезисе Сократа: "Зло совершается по незнанию". Я молчал тогда, по своему обыкновению, но хмне хотелось верить, что Сократ прав.
Когда мы бежали из Алмазова, мне не было и шестнадцати…
Мать лишь намекнула сыну о предстоящем отъезде. Он понял, обрадовался, но избегал говорить с ней об этом, и даже книги и свои мальчишеские причиндалы отбирал и упаковывал тайком от нее. Стало быть, в душе он понимал, как скверно затеянное им дело, однако трусливо не позволял себе осознать это чувство нравственной брезгливости.
Река сужалась, сдавливаемая лесистыми берегами. Появился слепень - насекомое редкое в наших засушливых краях. Глядя, как садится он на голую руку или борт лодки - с разгону, не выбирая места, будто прилипая - я вслух подивился меткости названия: слепень. Лена, оторвав взгляд от берега, как‑то рассеянно посмотрела на меня и ничего не ответила.
Шесть лет отделяют бегство из Алмазова от путешествия на байдарке, когда с нами была Лена.
- Мы можем выпить на дорогу, - великодушно сказал любовник своему поверженному сопернику. Под окном стояло такси. Оно ожидало любовника, женщину, которую он увозил с собой, и её сына. - Я захватил кое‑что. Три бутылки "столичной". Я вам оставлю.
Вдвоём со Шмаковым посадили мы сад перед домом- черешневые и абрикосовые деревья и виноград, разбили клумбу. Мать в хозяйственные дела не вмешивалась- даже когда у нас появилась корова, отец доил её сам. Он купил мне маленькую косу, и по утрам мы отправлялись за перелесок косить траву. Изредка здесь попадались маслята. Пройдя косой мы обнаруживали их уже срезанными. Они были свежими и молодыми - ни былинки не приставало к их тугому, розовому телу.
Однажды нам особенно повезло - мы доверху наполнили грибами отцовскую кепку. На высоком крыльце стояла, ожидая нас, мать. Утреннее солнце ярко освещало её тонкую фигуру. Я издали приподнимал кепку, чтобы мать увидела грибы.
- Красивая она у нас, - тихо проговорил отец, и что‑то такое послышалось в его голосе, что я удивленно посмотрел на него.
Вологолов был со Шмаковым на "ты", но предлагая в качестве компенсации за увозимую им женщину три бутылки "столичной", он сказал Шмакову "вы". "Я захватил кое‑что, - сказал он. - Три бутылки "столичной". Я вам оставлю".
Хозяйства мать не касалась, но непостижимым образом вдыхала душу во все наши дела. Мы оба чувствовали это, когда она уезжала в город к сестре, хмоей тетке. Пусто и неуютно становилось в доме, мы почти не говорили друг с другом, и я все время помнил, что вовсе не отец он мне, а так - чужой, непонятный человек…
Ласточка–береговушка, высунув голову из гнёзда, провожала лодку внимательным взглядом. Лена долго не отрывала от нее глаз.
Левый берег равнинно простирался вдаль, заросший высокой и сочной травой, в одном месте уже скошенной. Правый обрывисто нависал над нами. Торчали, извиваясь, корни деревьев.
Мы с отцом непременно ходили встречать автобус, на котором возвращалась из города мать. Она появлялась в дверях нарядная, с покупками, узко перехваченная в талии белым широким поясом с медными заклёпками. Мы бросались к ней, как две собачонки, надолго оставленные хозяином в пустой квартире. Нас прорывало- мы говорили, говорили, рассказывали о новостях в нашем маленьком хозяйстве и то, что ещё час назад казалось скучным и обыденным, приобретало блеск новизны и значительность большого события. Мать. со скупой улыбкой (ока вообще улыбалась хмало) поглядывала то на него, то на меня, но на меня чаще, и, хотя шла она обычным своим шагом, мы почему‑то бежали, каждый со своей стороны, мелкими нелепыми шажками. Мы снова говорили с отцом, предвкушали новые дела, смеялись - опять чувствовали себя людьми близкими и необходимыми друг другу.
Брошенный старик приехал в город и через мальчика вызвал на улицу подростка, который ещё несколько дней назад звал его папой. Старик сказал ему, что прощает и жену и даже её любовника и, если она хочет, этот человек может по–прежнему бывать в их доме. Пусть только она вернётся…
Подросток слушал, кивал и думал, как бы скорей улизнуть обратно в дом. Когда он был у ворот, отец снова окликнул его, но он не обернулся. Это была их последняя встреча.
Пока мы с Антоном разбивали палатку, коричневая, в крупный горошек блузка Лены мелькала между молодыми соснами. Опытный в походных делах Антон взял на себя костёр и ужин, а я с удочкой спустился к реке. Берег оказался песчаным, я глубоко изрыл его в нескольких местах, но червя, естественно, не было. Я поднялся выше. Всюду под тонким слоем сероватой земли лежал спрессованный песок. Тогда я поймал кузнечика - их звенящий неумолкаемый галдёж несся со всех сторон. Ослабив кулак, хотел взять его, но он упруго оттолкнулся и вылетел из руки. Лена засмеялась.
Когда мы уехали из Алмазова, твердил я себе, мне не было и шестнадцати. Разве мог я помешать уходу матери - ведь она даже не спрашивала моего согласия? Взрослые вершили свои запутанные дела, и какое имел я право совать в них нос?
Вологолова привел в дом сам Шмаков. Приехали, сказал он, из конторы "Заготскот", от этого человека многое зависит и, может быть, он согласится заглянуть к ним. Он суетился и упрашивал мать приготовить хороший ужин.
Мать молчала. Она часто теперь была не в настроении. Возвращаясь - из города, не выглядела, как прежде, молодой и устало–счастливой. Мы больше не лазили с отцом в гору за шиповником, который он приучил нас пить вместо чая, не путешествовали в соседнюю Щегловку на Плачущую скалу. Выпив, отец петушился, кричал, что в город не отпустит её больше. Мать молча курила. Лишь однажды, резко повернувшись и глядя на него через плечо сузившимися глазами, процедила: "Хочешь, чтобы я вообще не вернулась?"
Важный гость должен был вот–вот заявиться, а мать и не думала - вставать со своего кресла. Шмаков нервничал и шарил по полкам.
Существует такой прибор - гироскоп, который всегда сохраняет по отношению к земле строго вертикальное положение, как бы ни кренился корабль или самолет. Мне запомнилась мысль одного нашего преподавателя, что и в человеке есть свой нравственный гироскоп, и потому мы даже без помощи разума ощущаем, что хорошо, а что плохо.
Несколько лет подряд он звал этого человека "папой", после же, когда у матери появился любовник и подросток понял, что жизнь его выгодно изменится, он перестроился и отныне отец в его сознании стал существовать как "он".
Я забросил удочку, а Лена носилась по берегу и то замирала, прислушиваясь к треньканью кузнечиков, то проворно приседала. Потом быстро подошла ко мне и протянула обеими руками скомканный носовой платок.
- Что? - прошептал я, беспокойно оглядываясь на дрогнувший поплавок.
- На! - В глазах её было удивление - как это я не понимаю! -Поймала! Кузнечика…
Я кивнул на спичечную коробку.
- Туда положи.
Но она даже не шелохнулась.
- Ты что? - Я внимательно взглянул на нее. - Боишься, что ли?
Она хмурилась и не отвечала. Я осторожно опустил на траву удилище, взял у нее из рук платок и вынул кузнечика. Она тотчас умчалась за новой добычей.
Терпеливо высвобождал я из её шелкового платка каждое насекомое, которое она с гордостью доставляла мне. Когда я засовывал его в коробок, где царапалось и шуршало, в щель нахально вылезали ножки и усики, и мне приходилось осторожно заталкивать их обратно. Лена сосредоточенно следила за моими действиями, но едва я клал коробок - убегала.
Шмаков подобострастно распахнул перед Вологоловым дверь. Мать, поджав под себя ноги, сидела в просторном кресле, курила. Вологолов не сразу заметил её в полумраке.
- Супруга‑то ничего? - проговорил он капризно и снисходительно. - Не побеспокоим?
- Ну что вы, совсем наоборот, супруга рада очень!
Он щелкнул выключателем. Вологолов стоял неподвижно и щурился. На нем было пальто из дорогого темно–синего драпа и сверкающие сапоги. Заметив мать, он слегка растерялся.
- Прошу прощения…
Мать глядела на него исподлобья, словно зверёныш. Он приблизился к ней, бережно взял её руку и поцеловал. Мать усмехнулась.
- А это мой сын, - поспешно представил меня Шмаков. - В девятом классе учится.
Я перестал крутить приемник и сдержанно поклонился- как Мафануил из рассказа "Толстый и тонкий", который мы проходили в это время.
У меня никогда не было по–настоящему - своего дома- меня терпели, как неизбежное приложение к моей матери. На бунт и недовольство я не имел права - только на благодарности. Мать, связав свою жизнь со Шмаковым, пожертвовала собою ради меня - разве я не был обязан ей за это? Перед Шмаковым я тоже был в долгу: он дал мне свою фамилию, свое отчество, шесть лет кормил и одевал меня. Вологолов увез меня в город, в его доме я жил до окончания института…
Отец все подливал Вологолову, а хмелел сам. Вологолов учтиво, но настойчиво уговаривал мать выпить с ними. Мать отрицательно качала головой. Она пощипывала виноград, чудом сохранившийся до этого весеннего месяца и изредка внимательно взглядывала на гостя. Потом вдруг, когда мужчины забыли о ней, подвинула свою рюмку.
- Налейте…
Отец потянулся было к бутылке, но Вологолов опередил его. Мать глядела на его массивную, в рыжих волосах руку, и губы её нехорошо улыбались.
- Ваше здоровье! - Он бережно коснулся стопкой её рюмки и выпил, забыв чокнуться с отцом.
Протянутая рука Шмакова неподвижно повисла в воздухе.
- Ваше здоровье! - глупо повторил он.
Брошенный старик приезжал в город ещё раз, он просил через соседского мальчика выйти к нему сына, но сын выйти отказался. До вечера не перешагнул он порога дома.
Мать говорила мало, лишь отвечала - да, нет. Размеренная речь Вологолоза казалась мне в тот первый вечер умной и красивой. Об отце они забыли, и тот тихо напивался себе, пока вдруг не встал и не начал читать, пошатываясь, монолог об умирающем лебеде.
Вологолов вопросительно взглянул на мать. Она с неудовольствием шевельнула бровями - она считала себя свободной от Шмакова. Вологолов понял это. Он слегка наклонился к ней - так, чтобы выкрики Шмакова не заглушали его слов.
- У вас красивые брови…
Мать посмотрела на его лоб, боксёрский ёжик, усмехнулась и ничего не сказала.
- И плачет он, маленький лебедь, совсем умирающий, - простонал отец и захлюпал носом.
Вологолов хотел что‑то сказать, но поглядел на меня и промолчал. В глазах подростка, которому нравилась сдержанность, этот новый человек сильно выигрывал рядом с разнузданным хозяином дома.
Дом Вологолова, в котором я прожил шесть лет - десятый класс и пять лет учебы в институте - был полной противоположностью нашего алмазовского дома. Все в нем покоилось строго на своих местах, - все сверкало, жизнь без отклонений текла по раз заведённому порядку, но странно - порой это злило меня, хотя и чистота и порядок были для меня необходимостью.
Уехать Вологолов собирался утром, но, вернувшись из школы, я застал его у нас. Мать была в том редкохМ для нее приподнятохМ настроении, которое я очень любил в ней. Она не сразу заметила меня. Они сидели. Наклонившись, она весело рассказывала что‑то. Распущенные черные волосы её колыхались, глаза и влажные губы блестели. Вологолов глядел на нее с восхищением.
Увидев меня, мать осеклась на полуслове. Медленно отодвинула с лица волосы. Вологолов повернулся ко мне всем корпусом и тоже смотрел на меня. Его широкое лицо было густо усыпано чуть различимыми рыжими крапинками - накануне при электрическом свете я не заметил их.
Я вытащил ерша. Лена была тут как тут. Увидев, как от моего прикосновения щетинится на радужной спине колючий плавник, она, выждав, провела мизинцем по чешуйчатому боку рыбы. Плавник не шевельнулся. Лена подняла на меня глаза.
- Умер…
Но когда я, насадив кузнечика, потрогал серебристое рыбье брюшко, ёрш тотчас грозно вскинул плавник. Меня самого удивила эта его разборчивость, а Лена, почудилось мне, даже обиделась - на ерша ли, на меня ли, на нас обоих. Она гордо выпрямилась и не смотрела на ерша даже тогда, когда он, отлежавшись, коротко и отчаянно бился в траве.
Небрежно попросила она поудить немного. Я хотел наживить для нее, но она заявила, что все сделает сама.
- Но ведь ты боишься их, - сказал я. - И потом, это жестокая процедура.
Не слушая меня, она извлекла из коробки сучившего лапками кузнечика с жёлтым брюшком. Лицо её хмурилось. Между бровями пролегла настырная складка.
Из Алмазова приходили ещё некоторое время толстые письма, и почти все они были адресованы сыну. Мать не давала ему читать их, а он и не настаивал.
Закруженный вихрем городских впечатлений, скоро я и вовсе перестал думать о Шмакове. Но вот все чаще и чаще в памяти моей приходили в движение улегшиеся эпизоды прошлого. Они возникали свежо и ярко и всегда неожиданно- один такой случай мне особенно запомнился. Это была минута, когда наша случайная попутчица по такси, старая женщина, за которую я заступился, смотрела на меня растроганно и с благодарностью.
Диплом, распределение - все было позади. Меня ждала новая жизнь, и я отмахивался от счета, который предъявляла мне моя память.
С переездом из Алмазова в город такая абсолютно новая жизнь не началась для меня. Оставались мать и Вологолов, и моя материальная зависимость от них - еловом, наш основанный на давнем заговоре союз все ещё не распался. Мы продолжали вкушать его плоды. И вот только теперь я окончательно расставался с прошлым. Впереди простиралась прямая дорога, и разве имело значение, по каким запутанным тропинкам я выбрался к ней?
Перед ужином я принес в пластмассовой фляжке воды и попросил Лену полить мне - мыться с обрывистого берега было неудобно. Аккуратно положив на траву скользкое мыло, приготовил ладони, но вода не лилась. Я поднял голову. Минуту назад по–детски ликующая первому в своей жизни улову, Лена смотрела на меня странным серьезным взглядом. Она не сразу отвела его. Мгновение или два мы молча смотрели в глаза друг другу, потом взгляд её дрогнул и опустился, и на руки мне обильно полилась вода.
Растерянный человечек с крысиными зубками пытается заглянуть в глаза подростку.
- Ты не сделаешь этого! Ты ведь не сделаешь этого?
Лицо подростка бесстрастно, он подтянут и аккуратен, как манекен.
У нас был только один надувной матрас, и я думал, что Лена, желая на равных делить с нами трудности походной жизни, заартачится, как со спасательным кругом, но она с готовностью и удовольствием признала свое женское право на большие удобства. Нам даже не пришлось напоминать, что матрас предназначен для нее: когда я протиснулся в палатку, она уже лежала на нем. Фонарик, прикрученный алюминиевой проволокой к распорной палке, освещал её улыбающееся, в капюшоне спальника, лицо.
В субботу, как обычно, приехал любовник матери, но отец, вернувшись с работы, даже не заглянул в ком–на ту, а долго переодевался в кухне. С гостем поздоровался сухо и не глядя на него. Что могло означать это? Быть может, кто‑то открыл ему глаза и он собирается дать бой? Мать держалась в тот вечер с редкой для нее весёлой беспечностью. Заигрывая с мужехМ, шутливо коснулась его пальцем. Он хрюкнул и подпрыгнул на диване. Мать засмеялась.
- Родя щекотки боится, - сказала она и снова пощекотала его.
Загораживаясь локтями, он буркнул что‑то, но тут же визгливо захохотал, захрюкал, повалился на диван.
Жена - смеялась и щекотала его, а он, как ребенок, сучил босыми ногами. Её сын понял, что опасность миновала и в радостном порыве поймал одну ногу. Он щекотал её, а нога вертелась в его руках, вырывалась, сжимала и распрямляла пальцы - словно живое плененное существо. За столом благодушно потягивал пиво любовник матери.
Когда старика отпустили, он икал и долго не мог отдышаться. Жена щедро налила ему водки. Враг был раздавлен.
В ту ночь, в затихнувшем лесу, в палатке, где бесшумно спала на надувном матрасе Лена, я долго не мог заснуть. Я помнил, как Лена смотрела на меня, забыв о воде в пластмассовой фляжке, и меня не покидало ощущение, что я обманываю её, - что она принимает меня не за того, кто есть я на самом деле.
Новая жизнь ждала меня… Антона удивит, что я и о ней намерен рассказать ему. Разве весь последний год я, при всей моей - замкнутости, не был у него как на ладони, разве он не знает обо мне - всего? И все‑таки часто ему были известны лишь внешние события, тогда как действительные причины некоторых моих поступков оставались скрыты от него. Подозревает ли он, что конфликт с Императором доставил мне - скорее удовлетворение, нежели горечь и разочарование?