Он предложил мне выбрать коньяк, я пробормотал что‑то насчет коллекции, но он в ответ молча продемонстрировал несколько початых бутылок.
- Это же коньяк, - повторил он, поражаясь моему невежеству. - Я каждый день по тридцать граммов выпиваю.
- Почему по тридцать?
- По тридцать, - повторил он, откупоривая бутылку.
Он ко всему относился очень серьезно, - но его серьезность не была утомительной, потому что не претендовала на ответную серьезность. С неистребимым добродушием воспринимал он те незлобивые улыбки, какие частенько вызывали у окружающих его суждения и поступки.
Старика повара, у которого мне предстояло жить, звали Федором Осиповичем. Он был высок, подтянут, крупное лицо его то ли казалось коричневым, резко оттеняемое седенькими волосами - короткими и благообразно причесанными, то ли впрямь потемн–ело от многолетнего стояния у плиты. Над верхней губой светлела тонкая полоска седых усов, и лишь чуткие брови оставались по–молодому черными.
- Проходите, пожалуйста, - негромко произнес он и - сделал движение, словно (собирался шагнуть к нам навстречу, но остался на месте.
Миша Тимохин церемонно представил сперва Федора Осиповича, потом - меня. Я заметил, как в глазах моего будущего хозяина приглушенно заискрилась ирония. Он перевел взгляд на подоконник. Там лежала, свернувшись клубком, холеная дымчатая кошка.
- А это - Вера…
Лицо его лукаво разгладилось, но длилось это секунду, не более.
- Кирилл Родионович, - произносил Император, и мне по–прежнему казалось, что он уличает меня словом "Родионович".
Я твердил себе, что отвечаю лишь за себя нынешнего, отвечаю за себя с того момента, как сделался самостоятельным, когда сознание, что хорошо, что плохо, развилось во мне в полную меру и я приобрел силу следовать курсу, который указывал мне мой гироскоп.
Я не видел изъяна в этих рассуждениях, но логика не помогала мне: человек с крысиным встревоженным личиком не оставлял меня в покое.
Вологолов был щедр, он поил отца, а матери и мне делал подарки. Как и раньше, мне было неприятно это, но я перебарывал себя и принимал подарки со сдержанной благодарностью.
Несмотря на ранний час - лось разбудил нас, едва рассвело - клёва не было. Я осторожно положил удилище. По реке плыла ветка орешника. Она задела осоку, и я различил внятный шуршащий звук - такая тишина стояла кругом.
Не знаю, сколько времени продолжалось так. Когда неподалеку громко всплеснула рыба, я вздрогнул. Солнце освещало верхушки старых сосен на том берегу.
Мы собирались удрать из Алмазова тайком, по–воровски, не попрощавшись со Шмаковым и ничего не объяснив ему. Мы бы и уехали так, не Вхмешайся случай. Шмаков застал нас в последний момент, когда мы упаковывали вещи.
Я решил поменять наживу и поднялся за хлебом. В стороне от палатки, недалеко от того места, где час назад стоял лось, сидела Лена. Заслышав шаги, она медленно повернула голову. Я подошел близко к ней.
- Не спится?
- Нет…
- Душно опять?
Она не ответила. Она сидела на перевернутом котелке, подстелив газету.
- А здесь? - спросил я. - Здесь не душно?
- Здесь - нет.
Теперь уже солнце коснулось и наших сосен.
- Почему кузнечиков нет? - спросила вдруг она.
Я не понял её.
- Как нет?
- Нет…
Я осмотрелся.
- Куда же они делись?
- Не знаю. Вчера были, а сегодня нет.
Я прислушался. Потом, глядя под ноги, шагнул - раз, другой, но ни одно насекомое не вылетело из‑под мокрых от росы кед - как это было вчера вечером.
- Спят, наверное, - сказала она.
Я отыскал горбушку, которой мы угощали лося, помешкал, искоса взглядывая на Лену, и пошел к реке.
Больше года минуло со времени нашего путешествия на байдарке и сейчас мне трудно определить, действительно ли Лена в то утро, когда к нам приходил лось, чувствовала свою обреченность или последующие грустные события дорисовали что‑то в моей памяти…
Мне нравилась улыбка Федора Осиповича. Каждая черточка оживала, добрела, губы вздрагивали, словно он собирался сказать что‑то. Но обычно он так и не произносил ничего и лицо его до конца не разглаживалось- улыбка лишь зарождалась, начиналась… Скорее, это была не улыбка, а лишь затаённое преддверие её.
"Официальную часть" взял на себя Миша Тимохин. Он показал мне мою комнату - это была отделенная аккуратной деревянной перегородкой часть единой большой комнаты, из которой, собственно, и состояла квартира Федора Осиповича, - подробно изложил, какие преимущества имеет эта квартира, дом, район (хотя обо всем этом говаривал мне и раньше), честно предупредил, что внизу подвал и оттого пол холодный- словом, добровольно и добросовестно исполнил обязанности хозяина. Затем заговорил об оплате.
- Ваше слово, дядя Федуля. Вы должны назначить цену, а уж дело Кирюши - принять её или торговаться с вами.
Я смотрел на Мишу, ошеломленный.
- Так делается всегда, - невозмутимо пояснил Миша. - Квартиросдатчик назначает, а квартиросъёмщик торгуется, если не согласен.
Губы Федора Осиповича озорно дрогнули. Он помолчал и произнес:
- А нельзя ли начать со второй части?
В конце концов Миша был вынужден саАм назвать цену. Федор Осипович спросил у меня - не дорого ли - и этим дело кончилось.
- Тебя считают совестью лаборатории, - сказал мне Миша Тимохин, довольный тем, что обо мне думают хорошо и что он имеет возможность сказать мне приятное.
Пока любовники оставались в доме вдвоём, он торчал с учебником в палисаднике, бдительно охраняя их от человека, которого называл отцом. Заметив его издали, быстро входил в дом и бросал, направляясь к этажерке с книгами: "Идёт…"
На хлеб тоже не клевало, я насадил кузнечика (из пойманных вчера, в спичечном коробке ночевал) и сразу вытащил окуня. Оглядевшись, бросил его в заросшее травой углубление на берегу. Скоро в траве забилось ещё несколько рыбешек. Наверху гудел голос Антона, стучал топор. С котелком спустилась за водой Лена. Я снимал с крючка крупную плотву. Её холодное скользкое тело упруго извивалось. Высвободив крючок с уцелевшим кузнечиком, я бросил её на землю, но в углубление не попал, и плотва забилась у ног Лены. Она живо подняла её. Рыба смирно вытянулась у нее на ладони.
- Теплая какая…
Я осторожно поправил кузнечика, и тут только до меня дошёл смысл её слов.
- Как теплая?
Лена бережно опустила плотву в углубление.
- Рыба теплая… Никогда не знала.
Я пытливо смотрел на нее. Мои ладони помнили ещё холод мокрого чешуйчатого тела. Я положил удочку, подошел к Лене и взял её за руку. Она была ледяной.
Секунду Лена с недоумением глядела на меня, потом поняла и, быстро опустив глаза, с усилием потянула к себе руку. Я придержал её.
- Тебе нездоровится?
Она не ответила. Упрямо высвободив руку, зачерпнула котелком воды и пошла наверх.
Словно духи по ночам приводили в порядок нашу квартиру: я никогда не видел Федора Осиповича "с веником или шваброй. Мне было неловко, что он убирает мою комнату, и однажды я заранее предупредил его, что в субботу моя очередь мыть полы. Федор Осипович раскладывал пасьянс. Он поднял глаза, и лицо его на мгновенье разгладилось. Но он так и не произнес ни слова, не возразил мне, а когда в субботу я хотел взяться за веник и тряпку, квартира, как всегда, безукоризненно блестела. Федор Осипович невозмутимо сидел за картами. Я был занятым человеком в его глазах, и он считал своим долгом ограждать мой интеллект от сиюминутных бытовых забот.
Приехал за нами Вологолов днём, когда Шмаков был на работе. Мать давно уже исподволь готовила вещи, и теперь оставалось лишь уложить их. Предупрежденный ею за день - она сказала мне об этом мимоходом, как о чем‑то незначительном - заблаговременно отобрал я нужные мне книги и мальчишеские причиндалы.
Торопливо и молча укладывала мать чемодан. Вологолов неподвижно сидел в стороне-не причастный к нам, отдельный от нашей суеты и нервозности. Он был посланцем иного, высокого мира, снизошедший до нас, и лишь поводил глазами, наблюдая за нашими сборами.
Память равнодушно и независимо от меня сберегла мельчайшие подробности тех далёких дней, чтобы после предъявить мне их, как предъявляют счета. Мысль о неизбежности расплаты не выходит из головы у меня. Что за всевидящий беспощадный бухгалтер ведёт в своем холодном далеке наши лицевые карточки?
Мать никак не могла сложить мою рубашку. Она торопилась и нервно кусала накрашенные губы. Вологолов, не меняя позы, посмотрел на свои золотые, плоские, утопающие в рыжих волосах часы.
- Время есть…
В этот момент хлопнула входная дверь. Мать вскинула голову. Я застыл посреди комнаты с портфелем и связкою книг в руках.
- Не беспокойся, - произнес Вологолов. - Говорить буду я.
Мне запомнились его расставленные могучие ноги в новых сандалиях, сверкавших лаком.
Почему я вижу все со стороны: себя - подтянутого сухопарого подростка с устремленным на дверь взглядом, молодую женщину, замершую над чемоданом с поднятой крышкой, и невозмутимого посланца иного, далёкого мира в его сверкающих сандалиях?
Никогда после эти три человека не были так сплочены между собой. Враг объединил их…
Шмаков распахнул дверь и замер на пороге. Он тяжело дышал. На покрасневшей лысине слиплись мокрые волосы. В руке он сжимал пачку синих листков. Его юркий мышиный взгляд обежал комнату.
- Очень хорошо, что ты пришел, - сказал Вологолов, не поднимаясь со стула. - Нам надо поговорить с тобой. Как мужчина с мужчиной.
Мать встрепенулась, собираясь уйти, но Вологолов остановил её движением руки.
- Обожди. Ты тоже должна присутствовать. Родион поймет. Она едет со мной, Родион. Мы так решили.
Метнувшийся взгляд Шмакова остановился на матери. Она не поднимала глаз. Я не шевелился.
- Ты должен понять, Родион, - продолжал Вологолов. - Ты человек умный. Ты ещё устроишь свою жизнь. У тебя будет семья. А с Марией тебе трудно. У вас разные характеры. Ты сам знаешь это. Разные взгляды на жизнь. Я всегда считал тебя человеком благородным. Ведь ты хочешь, чтобы Марии было хорошо?
Шмаков немо смотрел на мать. Между брюками и съехавшей, расстегнутой внизу рубашкой просвечивало тело. Я пытался положить связку книг на стул, но она проваливалась куда‑то, я приподнимал её, а она снова проваливалась.
- Это правда, Родион, -выговорила мать.
Губы Шмакова дрожали. Белели два ряда остреньких злых зубов. Я обернулся и увидел, что там, куда я норовил положить книги, стула не было.
- Заканчивай, - сказал Вологолов матери.
Прошло долгое мгновение, прежде чем смысл этих слов дошёл до Шмакова, и он загнанно повернулся к Вологолову.
- Мы можем выпить на дорогу, - произнес Вологолов тем же размеренным тоном, но я заметил, как неспокойно передвинулись его доселе неподвижные ноги в сверкающих сандалиях. - Я захватил кое‑что. Три бутылки "столичной". Я вам оставлю. Мария, - сказал он нетерпеливо и встал. - Машина ждёт…
Сам того 1не ведая, семидесятилетний Федор Осипович непрестанно напоминал мне, что Шмаков существовал не только в прошлом -он существует в настоящем, и мое предательство по отношению к нему продолжается. Как он там теперь, сейчас? За столько лет я не послал ему даже открытки. Надеялся, что новая жизнь, добропорядочная и напряженная, все спишет?
Шмаков одеревенело опустился на диван. Мать побросала в чемодан аккуратно разложенные на столе платья и захлопнула крышку, но запереть чемодан не могла. Вологолов, помогая ей, надавил сверху. Распущенные волосы мешали матери, она их раздраженно откидывала. Замок не поддавался. Тогда Вологолов отодвинул мать, снял чемодан со етола на пол, прижал крышку коленом. Бесполезно! Его большой лоб покрылся испариной. Схватив незапертый чемодан в охапку, кивнул матери и двинулся к двери. Отец, вскочив, загородил ему дорогу.
- Нет! - взвизгнул он. - Она не поедет! Она моя жена! Я не разрешаю ей. Ты негодяй! Ты подлец!
Вологолов, откинув голову на побагровевшей шее, обеими руками прижимал к груди огромный чемодан. Потом двинулся на выкрикивающего ругательства Шмакова и оттолкнул его чемоданом в еторону. Шмаков упал, но тут же, пронзительно крича что‑то, вскочил на ноги. Чемодан застрял в двери. Вологолов навалился на него всем телом. Потом отступил назад и попытался протиснуться боком. Шмаков вырвал у матери набитую битком яркую сумку и швырнул её на диван.
- Я запрещаю тебе! Я твой муж! Я запрещаю тебе!
Торопливо нагнувшись, подальше отпихнул сумку.
Мать вскинула голову.
- Какой же ты дурак! - с одышкой, ненавистно произнесла она. - Да хоть все возьми!
Она бросила на диван саквояж и хотела выйти, но в дверях толкался с чемоданом поперек груди Вологолов. Взгляд Шмакова, оторвавшись от саквояжа, панически забегал по комнате, юркнул мимо меня, но тотчас вернулся ко мне, задержался, и в глазках вспыхнула надежда. В следующее мгновение Шмаков был возле меня. Он отталкивал меня в глубь комнаты.
- Кирилла не возьмёшь! Он останется! Убирайся, а он останется! Он любит меня! У меня документы! Сынок мой, миленький!
По моему лицу, по шее запрыгали мокрые торопливые губы. Руки мои были заняты, и я с трудом увертывался от него, а он старался оттеснить меня в спальню. Под ногами шелестели, выроненные им, синие листки. Я увидел, что Вологолов протиснулся наконец со своим чемоданом, и шагнул было к двери, но Шмаков, растопырив руки, загородил мне путь.
- Ты воображаешь, он хочет остаться здесь? - холодно - спросила мать.
Шмаков быстро обернулся, хотел сказать ей что‑то, но, увидев, что выход свободен, цепко схватил меня за руку.
- Сынок мой, миленький, родной мой, ты же останешься, ты обещал, мы сено хотели косить. Сено, помнишь, сено! - обрадовался он и засмеялся, обнажая острые зубки. - Ты обещал…
Мне почудилось, что он норовит поцеловать мою руку. Я вырвался.
За пасьянсом Федор Осипович просиживал часами. Меня поражало, какой напряженной жизнью жило в эти минуты его лицо - брови, губы, глаза… Со стороны казалось, будто старик ведёт с незримым собеседником изящную, исполненную смысла беседу.
По правую руку уютно дремала на краю стола Вера. Иногда она приоткрывала глаза и следила за раздумчивыми движениями хозяина.
Мне не часто приходилось видеть эту идиллию: едва я появлялся, Федор Осипович мягко сталкивал со стола кошку. Недовольно и лениво спрыгивала она на пол. Что было причиной такой неучтивости по отношению к Вере? Боязнь показаться сентиментальным старикашкой? Опасение, что восседающий на столе зверь вызовет во мне брезгливое чувство?.. С "бережным, строгим уважением относился старик к своему квартиранту.
Я был уже в машине, когда с сумкой и саквояжем вышла мать. Шмаков бежал за ней, хватал её за платье и за руки, потом цеплялся за дверцу "Волги", не давая закрыть её. Вологолов, высунувшись, оттолкнул его. От машины разлетелись, хлопоча крыльями, белые куры.
- Мужчина! - брезгливо процедил Вологолов и выругался.
В институте я считал, что истинные испытания - стерегут меня в будущем, в той новой самостоятельной жизни, к которой я стремительно приближался. Я закалял себя, ожидая хлестких ударов неприукрашенной действительности, но случилось неожиданное. Не настоящее поднялось на меня-его уколы оказались не такими уж болезненными, не сегодняшний день, а полудетское прошлое. Его робкий поначалу бунт превратился вдруг в грозное восстание, которое свирепствовало с каждым днём все неукротимей. Лена, Федор Осипович, старая женщина - случайная попутчица по такси, за которую я заступился, Миша Тимохин - все это были агенты Шмакова. Он объединил их против меня, и они передавали меня из рук в руки, как эстафету.
Клевало хорошо, а из головы у меня не выходила Лена - как сидит она на перевернутом котелке, и её ледяная рука, и усталые движения. Я раздумывал, не сказать ли Антону, что ей плохо, когда услышал за спиной его тяжелые, скользящие по косогору шаги. Он встал рядом, но я не повернулся к нему.
- Надо возвращаться, - хмуро произнес он. - С Ленкой не лады.
Я покосился на его помятое со сна лицо и уставился на поплавок. Как подействует на нее наше неожиданное возвращение - ведь мы рассчитывали пробыть здесь дня три? Она ждала эти три дня весь год…
- От переутомления у нее. Или впечатлений слишком много… А может, ещё дома было что.
Поплавок повело, я подождал, надеяеь, что рыба высвободится, и медленно вытащил крупного ерша. Он глубоко заглотал крючок, и я никак не мог отцепить его. Антон угрюмо следил за моими действиями. Мне было неловко, что я так много наловил сегодня.
На этажерке, во всю среднюю полку, что‑то плоское было накрыто вафельным полотенцем с рубцами от глаженья. Когда начало смеркаться, Федор Осипович попросил меня не ходить сегодня в столовую - с ним поужинать.
- Если, конечно, это не нарушит ваши планы, - прибавил он, и лицо его на секунду разгладилось в преддверии улыбки. Расстелил на столе крахмальную скатерть, поставил тарелки и лишь после этого бережно снял с этажерки полотенце. Ровными рядами белели пирожки - сырые, продолговатые, аккуратные.
Старик ловко перекинул полотенце через плечо, один конец зажал под мышкой, другой - ладонью и, как на поднос, стал проворно укладывать пирожки - так, чтобы ни один из них не касался другого. Отработанность движений выдавала профессионала. И все равно я не мог представить себе Федора Осиповича в колпаке и, повар. ском халате.
Миша Тимохин рассказал мне: пирожковая, где работал Федор Осипович, была примечательностью города. Одни звали <её "Дюймовочка", другие - "Федулины пирожки". Даже приезжих водили сюда…
Несколько лет назад, когда неподалеку выстроили кафе "Космос", "Дюймовочку" закрыли. Федора Осиповича пригласили в это новое кафе, но он отказался.
Что отпугнуло его? Быть может, сверкающие никелем бездушные автоматы?
Федор Осипович приложил ладонь к стакану с горячим кофе. Он вспоминал о чем‑то, и лицо его жило, как. в минуты, когда он раскладывал пасьянс.
- Знаете, - произнес он, - характер многих людей можно определить по тому, как он ест пирог. Именно пирог. В ресторане человек притворяется. А в пирожковой- нет. Здесь ему не перед кем притворяться. Есть, например, такие, что откусывают и сейчас же глядят на начинку. А другой сперва разломит, изучит, что там внутри, а уж после съест.
Он поднес пирожок ко рту, придержал собираясь что‑то прибавить, но раздумал, и лишь глаза его озорно и коротко блеснули.
Я отпил кофе.
- Иногда любопытно было наблюдать, - продолжал старик после паузы, и я видел, что ему доставляет удовольствие говорить об этом. - Вот возьмёт он два пирога, съест, помучается, возьмёт ещё один, потом-ещё… Или стоит В очереди и считает, сколько ещё на противне. Хватит ли ему… Вы знаете, - Федор Осипович посмотрел на подоконник, и по спокойному, уверенному повороту его головы я понял, что он все время помнил о Вере, которая молчаливо сидела там - это была очень деликатная кошка. - Вы знаете, даже наша Вера, если она ест самое свое любимое и её позовешь - подойдет. Оставит колбасу и подойдет. А ведь кошка… - Он посмотрел на меня и слегка улыбнулся, как бы прося не принимать слишком всерьёз его слова. Взгляд его остановился на моем кофе. - Остыл… Заговорил я вас.