Племянница, нагрянувшая недели через полторы, оказалась женщиной шумной и толстой и недостойной той чуткой деликатности, какую проявил в письме к ней Федор Осипович. О болезни она спросила мимоходом и не столько слушала, сколько рассказывала о себе, бахвалясь своим благополучием, своим мужем, своим сыном. Письмо старика явилось для нее приятным и неожиданным поводом рассеяться да походить по магазинам большого города. Громко недоумевала она, как это дядя не имеет представления о том, где и что можно купить здесь.
- Я вам чрезвычайно признательна! -сказала она с пафосом и блеснула очками в мою сторону. - Вы настоящий человек - поверьте, я разбираюсь в людях.
Меня покоробила её высокопарность, но ощущения, что я не тот, за кого она принимает меня, не было. Перед племянницей я чувствовал себя незапятнанным, как ангел. Шмаков не уличал меня.
Я спешил уехать, потому что видел, как страдает Федор Осипович - не столько, может быть, из‑за её самодовольной бесцеремонности, сколько из‑за того, что бесцеремонность эта распространяется и на меня тоже.
Вновь, как и семь лет - назад, называл я Шмакова отцом - мысленно. Временами мне мерещилось даже, что я испытываю к нему чувство, похожее на сыновью привязанность.
Выкупавшись в ледяной воде, я, дрожа, растянулся на нагретой солнцем, густой и короткой траве. Из‑за кустов терна и садового кизила, неизвестно кем посаженного здесь, вышел Шмаков. Он был в трусах и линялой майке. На худой груди синела татуировка. Шмаков присел передо мной на корточки и протянул мне ладонь, полную ежевики. Я взглянул на свои мокрые, в налипших соринках, руки. Осторожно, одну за одной, брал я двумя пальцами с ладони Шмакова иссиня–черные ягоды. Шмаков терпеливо ждал, пока я не съем все. Когда я хотел положить ягоду ему в рот, он замотал головой.
- Я ел, ел…
Я не услышал, а угадал его слова: в нескольких метрах от нас шумела, падая с невысокой скалы, вода.
По вокзалу объявили, что до отправления поезда осталось пять минут. Антон поднялся.
- Будешь у Ленки, так это… Насчет операции не говори. Она не знает, что опасно.
- Когда операция?
- Недели через две.
Я кивнул.
- Только я, может, не сразу у нее буду, - сказал я.
Антон молчал, но я так и не объяснил ему, чем буду занят в первые дни. Мне не хотелось говорить, что я прямиком отправлюсь в Алмазово. Он зорко, сбоку, глянул на меня, пожал руку и двинулся к выходу.
Прошло две недели после нашего неудачного путешествия на байдарке. Вечером накануне отъезда мы собрались у Антона.
Кроме домашних Антона были ребята из группы - не успевшие уехать по направлению и те, кого оставили в Светополе. Лена появилась в дверях оживленная, в открытом вечернем платье и с прической, которую я никогда не видел у нее. Широкий лакированный пояс с золотой пряжкой узко схватывал талию. Я не сразу узнал её - такой показалась она мне взрослой и красивой. Тонкие каблуки делали её выше ростом. Встретив мой взгляд, она радостно улыбнулась мне.
Теперь я подозреваю, что в этом был неосознанный расчет - поехать сперва в Алмазово, а уж после пойти к Лене в больницу. Я боялся, что при виде Лены во мне поднимется прежнее чувство, будто я обманываю её, выдавая себя не за того, кто есть я на самом деле.
С чутким вниманием прислушивалась Лена ко всему, что говорилось за шумным нашим столом, и все, что слышала она, тотчас отражалось на её лице - раздумьем, удивленностью, но чаще и охотней всего - улыбкой, будто в каждом слове нетерпеливо ждала она что‑то радостное.
Я не сомневался в тот вечер - прощальный студенческий вечер в доме Антона, - что трудолюбием и строгой честностью отделаюсь от Шмакова. К концу вечера я немного охмелел и меня подмывало выпить с Антоном "За новую нашу жизнь", но неприязнь к высокопарным словам удержала меня от этого тоста.
В просторном доме Вологолова меня дожидалась моя комната, но прямо с поезда я отправился в гостиницу. Утром я собирался ехать к Шмакову в Алмазово и остановиться в доме Вологолова я не мог. Одно исключало другое.
От гостиницы до больницы, где лежала Лена, ходил автобус.
Когда Лене наливали шампанское, она цепко следила за бутылкой, словно опасалась, что ей не дольют.
Потом. весело глядела. на свой большой, полный, пенящийся бокал. Когда она бережно подняла его, мне почудилось, что он слишком тяжел для её тонкой руки. Медленно и сосредоточенно пригубила.
Прежде чем отвести меня к Федору Осиповичу, у которого мне предстояло жить, Миша Тимохин затащил меня к себе.
На широкой тахте, обхватив руками огромный мяч, сидел серьезный, годиков двух, мальчуган. У окна гибко склонилась над приемником со снятой задней крышкой молодая женщина в тесных джинсах и красной блузке без рукавов. Её темные гладкие волосы были схвачены сзади в "хвост". В руке она держала отвертку- по–женски неумело, двумя вытянутыми пальцами.
- Проходи, -оказал Миша, легонько подталкивая меня. - Проходи.
Повернув голову, женщина внимательно посмотрела на меня через плечо. У нее были светлые глаза и темные прямые брови. Миша познакомил нас.
- Меня зовут Тая.
В полупустой чистой комнате было прохладно, и меня удивило, что рука её, голая от плеча, оказалась не холодной, а теплой и мягкой.
- А это Борис Михайлович! - проговорил Миша и ласково потрепал сына по щеке. На мальчике были строгие выутюженные брючки и белоснежная матроска. - Проигрыватель опять? - спросил Тимохин у жены, показывая глазами на приемник.
Она посмотрела на Тимохина и кивнула.
- Может быть, я смогу вам помочь? -сказал я.
- Может быть, -ответила она.
Я склонился над приемником. Она медленно положила на подоконник отвертку. На её узких ногтях блестел свежий перламутровый лак.
- А вы разбираетесь в этом? - шутливо спросил я.
- Разумеется, нет. - И прибавила: - Вы разве встречали женщин, которые смыслят в этих штуках?
- Встречал. У нас в кружке были.
Она промолчала. Мне хотелось обернуться и посмотреть на нее.
То, что я испытывал к Лене, не было ни любовью, ни даже увлечением - я всегда понимал это. Не было это и тем, что означают словами "братская привязанность". Этого чувства я не знаю - я не испытывал его ни к одной девушке. Что‑то иное было тут, очень важное для меня. Пожалуй, именно это ощущение важности её существования - важности лично для меня, не вообще - и определяло мое отношение к ней.
Мне не удалось починить приемник: отпаялся контакт, а у Миши не было паяльника. Тая смотрела на меня с лёгкой насмешливостью. Не знаю, уловил ли я тогда запах свежего лака для ногтей, но только теперь в моем сознании этот запах неотделим от Таи, мне кажется, он дразнил меня с самого начала, едва я увидел её.
Я протянул ей отвертку.
- Придется без музыки.
- Жаль, -ответила она. - Мне без музыки скучно.
Сейчас, спустя несколько месяцев после той первой встречи, моя память, думаю я, воспроизводит эту встречу искажённо, с поправкой на события, которые произошли после. Но и понимая это, я не могу отделаться от ощущения, что уже тогда, в первые минуты нашего знакомства между мною и женой Тимохина установилась незримая, нечестная по отношению к Мише связь.
И все же одно чувство было испытано мною наверняка - испытано, а не дорисовано после. Это чувство- удивление, что у Миши такая жена. Вероятно, я ожидал увидеть тихую домашнюю женщину, преданную, безотказную, не замечающую мужчин, кроме своего мужа.
Тимохин между тем выбрал из своей коллекции бутылку, и мы сели. Сын пристроился у него на коленях. Миша с воодушевлением рассказывал о пирожковой Федора Осиповича. Глаза Таи были опущены. Она маленькими глотками пила коньяк. Я видел на её обнаженном плече две крупные оспины.
Антон включил проигрыватель. Я заметил, как сосредоточенно и ревниво глядит Лена из своего угла на танцующих - не на их лица, а на их ноги. Я пробрался к ней и тихо пригласил её. Она встрепенулась, ожила, но взгляд её задержался на матери и вспыхнувшее было лицо медленно погасло. Она не смотрела на меня.
- Я не хочу танцевать, - выговорила она.
Я мысленно выругал себя, что не дождался танго - после недавнего приступа быстрые движения, наверное, были трудны для нее.
Лена гордо вскинула голову. Теперь она смотрела на танцующих со взрослой снисходительностью. Она была некрасива в этот момент-подбитая хорохорящаяся птичка с худой шеей.
В дверь постучали- негромко и по–женски часто. Я открыл. На пороге стояла Тая. На ней был темный строгий костюм. Из‑под расстегнутого жакета сверкал белизной тонкий свитер. Полные губы - слегка накрашены.
- Пожалуйста, дайте сигарету.
Я отступил на шаг.
- Заходите…
Федора Осиповича не было дома, но она не перешагнула порога. Выйдя в коридор, я протянул бесшумно вспыхнувшую зажигалку.
- Спасибо. - Она со вкусом затянулась. - Вы идите, я здесь. Чтоб Миша не видел.
Я осторожно и не до конца прикрыл дверь.
- Вы из школы?
Придержав сигарету у губ, она отрицательно качнула головой.
- Сегодня у меня нет уроков.
Со свидания пришла? Отлично помню, как задело меня это предположение.
Она курила, утомленно прислонившись к стене, и казалась ниже, чем всегда - тихая, нуждающаяся в защите женщина. До сих пор не знаю, какого она роста- когда мы не одни, она кажется мне высокой.
Мы молчали. Я не мог уйти, оставив её одну в коридоре, но меня раздражало не то, что я торчу здесь, связанный вежливостью, - раздражало волнение, которое я не умел побороть.
От нее пахло духами. У них был неуловимый исчезающий запах. Этот запах злил меня. Мне хотелось или вовсе не слышать его, или обонять его отчетливо и постоянно. Но он словно играл со мной - то бесследно растворялся : в сигаретном дыму, то вдруг снова возникал.
Последние затяжки она сделала быстро, одну за одной, как бы спеша отпустить меня.
Никогда, ни разу, не напомнил о себе Шмаков в присутствии жены Миши. Тимохина. Когда я видел её или - просто думал о ней - он успокаивался и не трогал меня, он был доволен мною.
Много раз, ложась спать, я со страхом ждал, что мне приснится Шмаков, и сон этот рисовался мне ещё наяву- не зрительными образами, а жутким запутанным ощущением - то ли панический, беспомощный - бег на месте, то ли что‑то надвигается на меня, и я просыпаюсь в холодном поту.
Сон этот так и не привиделся мне.
Посетителей в больницу, где лежала Лена, пускали с пяти - позже, чем уходил последний автобус в Алмазово. Странно, но меня обрадовало это.
Музыка смолкла, все сели, и напряженное высокомерие, с которым Лена смотрела на танцующих, сошло с её лица. Но, не воодушевлённое, как вначале, ожиданием радости, оно оставалось некрасивым - худенькое, большеротое, с полудетскими чертами и взрослой прической.
Она сделала движение, собираясь повернуться ко мне, но что‑то удержало - её.
- Вам не грустно ехать? - не глядя, сосредоточенно спросила она.
Почему - "вам"? Нас с Антоном имеет в виду, или это меня вздумалось ей величать на "вы"?
- Не очень, - ответил я. - Наоборот.
Её лицо было совсем близко от меня, и я различал его бледность.
- Я бы тоже хотела поехать, - тихо сказала она.
- Куда?
Ответа я не дождался.
Автобус был наполовину пуст. Я исподволь оглядывал пассажиров. Мне не хотелось бы встретить здесь кого‑нибудь из знакомых мне алмазовских жителей.
Мать, не посоветовавшись со Шмаковым, купила мне серый, с короткими штанишками, костюм. Это было трудное для нас время - мы только переехали в Алмазово. Шмаков поднял скандал. Он стоял посреди комнаты и, жестикулируя, с раскрасневшимся лицом, говорил, говорил, и ему не было дела до того, что я - рядом и мне обидно слышать его обвинительную речь. Мать сидела в кресле, положив на подлокотники руки. Мне казалось, она даже не слышит его. Только раз, очнувшись от своих загадочных мыслей, сверкнула в него раскосыми глазами. Он не заметил.
Матери о своем приезде я сказал ; по телефону. Я сказал, что остановился в гостинице и завтра уезжаю - не прибавив, впрочем, что уезжаю в Алмазово.
Я ожидал недоумений и вопросов - куда и зачем уезжаю, и почему не пришел домой, а звоню по телефону, и что за нелепый каприз с гостиницей - но она молчала. В трубке слышалось её дыхание.
- Я приеду сейчас, - оказала она.
Слева к шоссе подкрадывалась лощина, в которой ютилось Алмазово. Справа, сужаясь, утомительно тянулись до горизонта ряды виноградников.
Из гостиницы мы вышли в двенадцатом часу. Я проводил мать до дома. Уличный фонарь освещал её тонкую удаляющуюся фигуру. Ей было за сорок, но сзади она казалась девочкой.
Я ходил по тесному гостиничному номеру между двухмя одинаковыми кроватями. Я не видел её год и волновался, - какой увижу её и как объясню свое решение остановиться в гостинице. Я не мог забыть её учащенного дыхания - каким слышал - его в телефонной трубке. Может, она больна, а я вытащил её на улицу?..
Помешкав, я перезвонил, намереваясь положить трубку, если к телефону подойдет Вологолов. Никто не ответил.
Когда автобус, свернув с шоссе, спускался в Алмазово, мне впервые подумалось, что Шмаков за эти годы мог найти себе женщину. Слева мелькали белые одинаковые домики - при мне их не было. Чем ближе подъезжали мы, тем сомнительней представлялось затеянное мною предприятие.
Полная дама изучала отрез в руках Шмакова - темно–синий, плотный, с крохотными звёздочками. Мать лежала в больнице, и Шмаков утащил отрез у нее из шкафа.
Я стоял рядом, гордый тем, что только что пригубил- впервые в жизни - терпкого вина из полного, до краёв, стакана, (который бережно держал в руках Шмаков. Мне было девять лет, и я не успел ещё привыкнуть к слову "папа".
Пощупав материю, женщина отрицательно покачала головой. На толстой белой шее звякнули янтарные бусы. Она пошла, а Шмаков семенил сбоку и, - сбавляя цену, умолял:
- Ради ребенка! Ради ребенка!
Схватив меня за руку, толкнул на женщину. Она остановилась и брезгливо отряхнула то место на платье, которого я коснулся.
- А где же мать твоя? - подозрительно спросила она.
- Скажи, где мама твоя! - обрадовался Шмаков. - Окажи, - скажи!
- В больнице моя мать! -с вызовом произнес я.
- Не мать, а мама, -елейно и торопливо поправил Шмаков и пригладил воротничок на моей рубашке.
Женщина смотрела на меня, поджав накрашенные губы. Потом снова пощупала материю, ещё сбавила цену, и Шмако–в, не торгуясь, угодливо вложил отрез ей в руки.
Сколько раз в течение последнего года пытался я мысленно воскресить обиды Шмакова, чтобы защититься ими, но они выглядели вялыми и случайными и не задевали меня. Сейчас же они сами пробуждались во мне - полнокровные, жёсткие.
Независимо шагал я по центральной алмазовской улице, так мало изменившейся за эти годы. Возле конторы. висел все тот же ржавый баллон - в него били рано утром, созывая на наряд. У деревянного выбеленного забора сидела, - как и семь лет назад, старуха - в белой панаме - имени её я не знал.
Сердце мое билось учащенно, но вовсе не от умиления, что вижу связанные с детством места. Меня нехорошо, непонятно тревожило, что места эти так мало изменились за эти годы. Наверное, мне было б спокойнее идти сейчас к Шмакову, найди я Алмазово неузнаваемо преобразившимся.
Когда мать уезжала в город, в доме становилось неуютно и пусто, и я, называя Шмакова "папой", всякий раз помнил, что он не отец мне.
А мать уезжала - в - город все чаще и все дольше оставалась там. Отец выпивал без нее, но мать не только не бранила его, а возвращаясь - помолодевшая, усталая, с модными обновками - ещё и сама давала ему на бутылку вина. Он тянул его понемногу, хмелел и без умолку, горячо говорил что‑то, обращаясь к матери, но она не - слушала его, лишь изредка поглядывала на него сбоку раскосыми черными плазами, в которых отраженно светилось по маленькому окошку. Редко и глубоко затягивалась она длинной папиросой.
Мать должна была вот–вот прийти, и я, не запирая номер, сбегал в буфет, купил сухого - вина, плитку шоколада и первого, недозрелого ещё - винограда. Чемодан мой был забит гостинцами, но среди них не лежало и безделушки, которая предназначалась бы матери. Одному Шмакову вёз я подарки.
Внешне дом не изменился - те же обшарпанные стены, те же стертые высокие ступеньки, ведущие в сводчатый подвал, где обитала наша живность. Только крыльцо Лопатиных помолодело, залитое свежим цементом.
Безоглядное бегство, молчание в течение нескольких лет и вдруг -неожиданное появление: с раскаянием, щедрыми подарками в чемодане и словом "папа" на устах.
На месте клумбы, где у нас до ноября цвели мелкие красные георгины, буйствовали сорняки. Просвечивало ржавое ведро без дна. Рядом копалась курица.
Абрикосовые деревья, которые мы >сажали когда‑то, пышно разрослись, но ни единого плода не желтело в зелени сочных листьев. Шиповник засох, в его темном скелете белели понизу перья. Ветер слабо шевелил их.
Я узнал на двери прежний наш могучий замок.
Уезжая к себе - уезжая гораздо раньше, чем я предполагал, не отгуляв и половины отпуска, - я думал о матери, а не о Шмакове, и мне было непонятно и стыдно, что мысли мои были далеко от матери в тот момент, когда мой поезд несколько дней назад приближался к Светополю.
Мать быстро вошла в номер - радостно возбуждённая, с распущенными по плечам волосами, в платье спортивного покроя - и мое волнение, и мой стыд перед нею разом улеглись. Она крепко прижала меня к себе.
Потом она огляделась - словно искала что‑то. Я смотрел на нее. Она сдергивала с рук белые кружевные перчатки.
Мы выпили немного вина, она спрашивала, как я живу, и я повторял то, что она знала уже из моих коротких писем. Мое решение поселиться в гостинице не вызвало у нее ни обиды, ни удивления. Она даже не говорила об этом. Но 1мне казалось, она с беспокойством ожидает чего‑то.
Я оставил между деревьями чемодан, вышел из палисадника и, приподняв калитку, которая держалась на одной ржавой петле, осторожно прикрыл её. На высоком, недавно обновленном крыльце стояла соседка. Она постарела и раздалась, но я узнал её. "Лопатина", -без труда вспомнил я. Втиснув руки "между фартуком и толстым животом, она невозмутимо смотрела па меня.
- Здравствуйте, - ответила она.
Сейчас узнает, всплеснёт руками - я уже подыскивал слова, какие акажу ей, но её толстое лицо - с бородавкой и поджатыми тубами оставалось непроницаемым.
- Вы не узнаете меня?
- Отчего же не узнаю? - сказала она. - Узнаю.
Я вспомнил, как называл её семь лет назад - тетей Алей.
- Один приехал? - Голос её был равнодушным.
- Один, - ответил я и понял, что она спрашивает о матери. - А где - не знаете? - я кивнул на калитку.
- Где же ему быть? В магазине, если дома нету.
- В каком магазине?
- В каком! Один у нас магазин, где вино продают. Или забыл. Сколько не был‑то - лет пять?
- Семь.
- Почему же это семь? - спросила она с неудовольствием.
- Семь.
Она подозрительно смотрела на меня маленькими глазками.