Сжать первый в году сноп - награда, она предоставляется не случайному человеку, ее нужно заслужить. Таким человеком мог быть не только полевод, но и доярка, удивившая удоем, и конюх, вырастивший славных жеребят, и свинарка, и птичница. Этот день в колхозе имени Чапаева - праздник. Тут же на поле поют, пляшут, расстилают платки, ставят закуску… А председатель, Алексей Трубецкой, подхватив первый сноп, садится на Жаргона, лучшего рысака в колхозе, и летит в Кузовки показать всем, что он начал уборку, похвастать новым урожаем.
В районе стало привычкой: первый сноп из колхоза Чапаева - это сигнал, после которого торопливо передается телефонограмма: "Начать выборочную жатву…"
Уборка… Обрабатывают ли осенью стерню, - думают об уборке; ремонтируют ли зимой тракторы, - думают об уборке; выезжают ли весной на поля, - думают об уборке; следят ли в разгар лета за наливом зерна, - ни о чем другом, только об уборке! Уборка - экзамен за целый год работы каждого колхозника, каждого колхоза, всего района!
Утром, когда деревня словно вымерла, - на улице куры да дети, весь народ на полях, - Роднев, собравшийся с газетами во вторую бригаду, заметил несущуюся к Лобовищу легковую машину. Он издалека узнал райкомовский "газик" и догадался, что едет Паникратов.
"Газик" въехал на лужайку около правления, остановился. Шофер вылез из машины и, прихватив ватник, стал спокойно укладываться в тень на травку. Кроме него, в машине никого не было.
Роднев подошел к шоферу.
- А где хозяин?
Тот снисходительно ухмыльнулся.
- По дороге потерял.
- А именно…
- Да обычное дело - слез у повертки, сказал, чтоб к вам ехал, а сам пешком по полям… Пора бы знать, Федор Алексеевич - не кабинетная фигура.
Роднев пошел на поле. Там ему сказали:
- Был… Со Спевкиным под Ключи на ячмень ушел.
На Ключах ему сказали, что Паникратов уже направился в третью бригаду.
Только под вечер Василий наткнулся на секретаря райкома и Спевкина. Лицо Паникратова почернело от загара, ресницы припудрены пылью. Увидев Роднева, он широко улыбнулся:
- А-а, Василий, куда ж это ты провалился? Полколхоза обходили, нигде не встретили. Ну, здравствуй, здравствуй. Не надоело тебе в Лобовище? А мы овес смотреть идем, по пути на лен заглянем.
- Так мы уж видели лен, Федор Алексеевич, - заметил Спевкин.
- Какой лен? Что у дороги? Э-э, брат, знаю, - все, что у дороги растет, для глаз начальства назначено. А мы на Сугоры завернем, подальше, в глушь, вот там поглядим, что за лен у вас.
Осмотрели овсы, завернули на лен. Вернулись в правление усталые, пыльные, голодные. Роднев пробовал было заговорить о том, что неплохо бы в райкоме серьезно посовещаться об учебе отстающих колхозов у лучших, но Паникратов перебил:
- Вот что, у меня к тебе предложение есть: приходи в райком денька так через три-четыре, к тому времени я из командировки вернусь. Там и поговорим.
Стоявший за спиной Паникратова Груздев многозначительно переглянулся со Спевкиным.
11
Поднялось солнце.
Дорога шла сквозь молодой осинник. В нем не было густой тени, солнечные лучи, попадая в осиновую заросль, как бы растекались по всем уголкам, словно вода в прозрачной заводи.
Роднев прибавил шагу. Попутных машин не было. В это раннее время попадались только встречные - из села на станцию. За поворотом извилистой дороги показался трактор. Он стоял на обочине: рослая трактористка наливала воду в радиатор из помятого, блестевшего мокрыми боками ведра. Трактористка повернулась, взглянула на Роднева и вдруг смутила его неожиданно яркой красотой: одета в промасленный комбинезон, а лицо чистое, белое, с крепким румянцем, пушистые ресницы, темные глаза и широкие, на зависть любому мужчине, плечи.
Пройдя мимо, Роднев с минуту чувствовал - лопатками, затылком, всей спиной - ее взгляд на себе.
Глуховато взревел мотор. Через минуту трактор поровнялся с Родневым и, сбавив ход, остановился. Из окна кабинки выглянула трактористка.
- Эй, прохожий! - обратилась она с усмешкой. - В Кузовки?
- Да.
- Садись, подвезу.
Роднев влез, уселся на промасленное сидение. Трактор легким рывком тронулся. Трактористка молчала, глядела вперед. Роднев, косясь, всматривался: невысокий выпуклый лоб, толстые, как рука у запястья, косы. Что-то шевельнулось в памяти - забытое, совсем давнее.
- Не вспомните? - Трактористка с усмешкой глянула из-под ресниц. - Коротка у вас память, товарищ Роднев.
- Подождите, подождите…
- Вот и выходит, - память короче девичьей. Макарову Машутку помните?
- Ты!.. Ну, уж…
- Не похожа?
- Да ты раньше на мальчишку смахивала! И волосы торчком, и дралась - ребятам не уступала.
- Ну, вас-то не била, - усмехнулась она.
- Я ж тебя постарше был, а вот Евлампию попадало. Где он теперь?
Она помолчала, через минуту строго сказала:
- Убит.
- Жаль.
- А я уж отжалела… Хорошим он мужем был.
Они учились в Раменской семилетней школе. Эта школа и до сих пор стоит в двух километрах от Лобовища. Те же березы растут перед широкими окнами, те же вороньи гнезда на них. В эти гнезда Васька Роднев вместе с другими ребятами на переменках забрасывал шапку на уговор - чья шапка скорей застрянет в гнезде. У Василия была шапка с твердым кожаным верхом - здорово летала, ему чаще других приходилось лазить за ней.
Те же березы, та же школа, но теперь бросают шапки другие ребята, другие ученики сидят за партами, другие учителя приходят к ним на уроки. И не слышно там голоса Митрофана Алексеевича. Он преподавал математику, а увлекался сам астрономией… Роднев, его ученик, и сейчас больше всяких увлекательных книг любит читать о звездах, планетах. Было праздником для ребят, когда Митрофан Алексеевич начинал рассказывать о какой-нибудь безвестной звездочке из созвездия "Золотой рыбки"… Школьники забывали все на свете, слушая о звезде, которая - встань на место солнца - выжгла бы жизнь на земле, океаны превратила бы в пар, а тот человек, который бы хоть мельком смог взглянуть на белую стену, освещенную этой звездой, навсегда бы ослеп. В такое время звонок на перемену звучит как наказание. Митрофан Алексеевич сдерживает улыбку, видя досаду на ребячьих лицах. Он-то понимает: его слова - не простые слова, они имеют силу заговора, самые неусидчивые, беспокойные готовы, как прикованные к партам, сидеть и слушать весь день. Как сейчас, видит его Василий - ходит по классу маленький, худенький ворожей с тихим, глуховатым голосом.
Как-то раз, когда Роднев учился в седьмом классе, по школе разнеслась весть: будет лыжная вылазка на Татарское Лбище. Дал согласие идти и Митрофан Алексеевич. Вся школа встала на лыжи. Для Василия вылазка была интересна вдвойне: во-первых, Митрофан Алексеевич; во-вторых, там, конечно, будет и Машутка Макарова, самая бойкая из девчат, всегда сверкавшая белозубой улыбкой. Колючая девчонка, задиристая, обидишь - мало что накричит, не постесняется, оттаскает за волосы. Но скучной казалась жизнь, когда долго не видел ее Василий.
Митрофан Алексеевич, одетый в негнущееся - колоколом - ватное пальто, беспомощный на лыжах, но веселый, покрикивавший на расшалившихся ребят голосом молодого петуха, стал между Пашкой Ярцевым и Иваном Щегловым. Оба они, великовозрастные семиклассники - и ростом повыше учителя и в плечах шире, - по собственному желанию стали телохранителями Митрофана Алексеевича.
Машутка одета в черный полушубок, на руках - грубой вязки еще новые, не обмятые красные рукавицы. На лыжах она бегала лучше многих ребят и вырвалась далеко вперед. Василий бросился за ней. Он хотел догнать, опрокинуть в снег, а там - завяжется веселая кутерьма, до которой большая охотница Маша Макарова. Но Василия обогнал Евлампий Подьяков, в кубанке, лихо посаженной на одно ухо, в тесноватом пиджачке, - между короткими рукавами и шерстяными перчатками виднелись покрасневшие на морозе руки. Он двумя рывками обошел Василия, налетел на Машутку и кувырнул ее в сугроб. Та взвизгнула, забарахталась, поднялась вся в снегу и бросилась за Евлампием.
- Ужо я тебе, горячий! Выкупаю в сугробе - охолонешь!
И окружавший мир вдруг потускнел перед Василием, стал скучным, серым.
Чем больше слышалось вокруг него смеху, тем тоскливее становилось на душе. Он, сердито втыкая в снег палки, нехотя шел вперед.
Поднялись на высокую гору - Татарское Лбище. С нее видно километров на десять кругом: седые от снега леса, белые просторы полей, черные кучки домов - деревни. Склон, поросший кое-где молодым ельничком вперемежку с ольхой и березнячком, сбегал к берегу Важенки. Здесь никто из ребят не осмеливался спускаться на лыжах - кинет под берег на наледи, можно разбиться насмерть. Но есть и другой склон - по нему, мягкому, как постель, несет тебя на лыжах неторопливо, долго - под самую деревню Лобовище, что стоит чуть ли не в трех километрах от горы. Ради этого удовольствия и взобрались сюда школьники.
Подошел Митрофан Алексеевич со своей свитой. Павел и Иван с усердием выполняли обязанности телохранителей:
- Митрофан Алексеевич, осторожнее - тут кочка…
- Митрофан Алексеевич, ставьте лыжу, как я ставлю…
- Митрофан Алексеевич, протяните мне палку, я вас вытащу, - и дюжий Иван Щеглов тащит вверх на палке раскрасневшегося учителя.
Несмотря на их старания, по пальто Митрофана Алексеевича было видно, что он не раз основательно садился в сугробы.
Евлампий и Маша стояли рядом. Из-под белого пухового платка горели Машины щеки; ее глаза счастливо блестели.
Василия вдруг охватило желание доказать, что Маша не замечает около себя необыкновенного человека. "Эх, что будет!.." Он приналег на палки и толкнул лыжи на крутой спуск к Важенке. Зашуршал снег, резко ударил в лицо ветер. Ветер ли обманчиво прошумел в ушах, или же на самом деле так было, но ему почудилось за спиной испуганное:
- Вась!
Но некогда было гадать. Спокойная раньше земля понеслась, закружилась… Не хватало воздуха. Маленькие елочки впереди вырастали прямо из-под снега, надвигались со страшной быстротой, увеличивались и со свистом проносились мимо. Ветер рвал полы тужурки. Ровная гладь реки разворачивалась, яснее выделялись зеленоватые разводья наледей. "Вправо! А там с берега - на косу".
Чем бы это кончилось, неизвестно, если б не подвернулся занесенный куст вересняка. Снег обвалился под лыжами, и Василий почувствовал, как его легко подняло в воздух.
Он упал в мягкий сугроб, наметенный вокруг ельника. Не хотелось двигаться, обиды показались ничтожными. И вдруг ноющим от холода запястьям рук стало горячо, пот выступил под надвинутой на лоб шапкой: Василий услыхал шуршание лыж о сухой, сыпучий снег - кто-то зигзагами, осторожно спускался по горе к нему. Ближе, ближе шум лыж, вот уже слышно неровное, напряженное дыхание.
- Васька… Вася… Слышь, Вася?
От красных губ ее поднималось клубами дыхание, оседая сединой на черных бровях, на ресницах, на прядке волос, выбившейся из-под платка.
- Я думала - насмерть зашибся… Ишь весь вывалялся. - Красной рукавичкой она бережно смахнула с его щеки прилипший снег.
Радостная уверенность, что все на свете прекрасно, не оставляла в этот день Василия.
12
Высокий, плечистый, без седины в черных волосах, со звучным голосом, Паникратов невольно вызывал уважение.
В отношениях к людям он не знал середины: одних он презирал и не скрывал этого, других любил и скрывал это.
…В райкоме Паникратова не было.
- Придет только к вечеру, на бюро, - сообщили Родневу. - Раз дело есть, идите на дом.
"Не поворачивать же обратно в Лобовище". - Роднев направился к дому Паникратова.
Секретарь райкома партии, в сорочке с расстегнутым воротом, сидел над листом бумаги и водил по ней кисточкой. Рядом стоял стаканчик с замутненной водой и лежали детские акварельные краски. Младшая дочь Паникратова, светлоголовая, светлоглазая, не в отца, пользуясь теми же красками, только не клеточкой, а пальцем, художничала на старой газете.
Паникратов поднялся навстречу Родневу со смешанным выражением смущения и скрытого недовольства. На листе Роднев увидел почти законченную надпись:
"Привет будущему отличнику Вите Паникратову!"
- Видишь, каково быть отцом, - сказал он серьезно, скрывая смущение. - Сегодня первое сентября, а этот день для отцов из всех дней знаменательнейший… Подожди, женишься, появятся вот такие Наташки, - его большая рука ласково потрепала мягкие волосы дочери, - узнаешь. Садись. Сейчас сын из школы должен вернуться. Праздник у меня…
- Эк, ведь, как не во-время, - огорчился Роднев. - Ладно, Федор Алексеевич, сына встречай, я пойду.
- Ну уж нет. Назвался груздем… Будешь гостем и не возражай, не выпущу… Только, чур, я тебя работать заставлю. Успеем наговориться.
И они с самым серьезным видом стали обсуждать, откуда быстрей всего может броситься в глаза плакат.
Мать Паникратова, маленькая, по грудь рослому сыну, семидесятилетняя, но подвижная старушка, принялась накрывать на стол.
Наконец, пришел под охраной старшей сестры, двенадцатилетней Катюши, и первоклассник Виталий. Насколько девочки Наташа и Катюша были не похожи на отца, обе светловолосые и сероглазые, настолько сын - копия Федора Паникратова: черная челка на лбу, гордый отцовский разлет бровей, порывистые, решительные движения. Хотя он был всего один день школьником, однако портфель с букварем кинул на диван с размаху, привычно, словно проделывал это множество раз.
Паникратов взял перевязанную шпагатом коробку и, церемонно вытянувшись, загремел раскатистым голосом:
- Ученику первого класса…
- "А", - подсказал сын, закинув голову и глядя в лицо отцу с серьезным видом.
- Правильно! Ученику первого класса "А" Виталию Паникратову в ознаменование начала учебы вручаю подарок: коньки на зиму! Желаю учиться на "отлично"!
По комнате разнесся запах поджаренного пирога с капустой.
- К столу, гости дорогие, к сто-олу, - пропела старушка.
Паникратов уселся, подмигнул Родневу на черную бутылку:
- Смородиновая… Так сказать, приятное развлечение для взрослых на детском празднике.
О деле Паникратов заговорил первым. Он отложил в сторону вилку и деловым тоном, в котором сразу же зазвучали привычные нотки начальственной строгости, сообщил, что райком хочет предложить Родневу работу заведующего отделом партийных, комсомольских и профсоюзных организаций.
- Нет, Федор Алексеевич, не согласен.
- Что ж, - Паникратов холодно взглянул на гостя, - силой не поставим. Но лично буду считать, что ты из тех людей, которые живут по пословице: "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". Окопался в Лобовище на тихом месте… Стыдно!
- Сильно сказано. Но неправильно! Мне нужно кончить институт. У меня - другой путь в жизни. Нет, Федор Алексеевич, не согласен. Да потом и отрываться от Лобовища не хочу, только-только в колхоз вжился.
- А ты не отрывайся. Ты будешь в райкоме, а глаза твои - в "Степане Разине" и еще в добром десятке других колхозов. Вот как надо! А что до института - кончай! Знания тебе и здесь пригодятся. Сегодня ты завотделом, не завтра, так послезавтра будешь секретарем райкома. Мне б такой институт кончить, да беда - поздно, годы ушли…
- Ладно, подумаю…
- И думать не дам. Да или нет?
- Нельзя же за горло брать, Федор Алексеевич.
- Меня тоже берут за горло: почему до сих пор нет заведующего отделом? И не пойму, чего ты упрямишься? Поработаешь в райкоме, а когда кончишь институт, будет видно: может, и в самом деле тебя лучше зоотехником оставить. Так решай - да или пет?
Роднев упирался, Паникратов настаивал до тех пор, пока Роднев не замолчал.
Наконец, Василий поднял голову.
- Что ж, уговорил.
Паникратов весело прищурился.
- Ну, вот и все. Только это мне и хотелось от тебя услышать.
Они еще долго сидели за столом и разговаривали. Роднев рассказывал о Юрке Левашове, о Сомовой, о Груздеве, Паникратов курил, кивал головой: "Славно, славно".
Спевкин и Груздев, предчувствуя недоброе, давно уже поджидали Роднева в правлении.
- И ты согласился? - спросил Спевкин.
- Согласился.
У Спевкина потемнели глаза, он отвернулся, а Груздев густо прокашлялся и сказал:
- Так… А мы, Вася, по простоте думали, ты в наш колхоз душой врос, не выдерешь… Та-а-ак!
- Да что, навек я ухожу от вас, что ли? - рассердился Роднев. - Работать же вместе придется. Кузовки не за морями.
- Нет уж, знаем: отрезанный ломоть, - возразил Груздев.
А Спевкин, отвернувшись к окну, с нарочитым равнодушием выбивал пальцами по подоконнику: "Чижик, чижик, где ты был?.."
13
Паникратов знал, что Мария должна приехать из колхоза в МТС за агрегатом.
Вечером после заседания бюро, с тяжелой от табачного дыма и долгих разговоров головой, он зашагал не торопясь на другой конец села.
У низенького домика, темными окошками глядевшего на мир из-под двух больших сосен, он привычно толкнул калитку, взошел на крыльцо и у входной двери погремел задвижкой. Долго не было ответа, наконец раздались вкрадчивые шаги.
- Федор Алексеевич, это вы, сокол? Нету Марии-то. Толечко сейчас выскочила. Забежала, и гляжу - нет. Даже словцом не перекинулись. Ни единым словечком… Да чего вы стоите? Заходите в комнату. Ни вы мне, ни я вам не помешаем…
Хозяйка Марии, Анфиса Кузьминична, в наспех натянутом платье, внесла зажженную лампу, осветив фотографии по стенам, опрятно прибранную кровать, столик, где на скатерти осталась еще не заштопанная дырка, прожженная папиросой Паникратова в прежнее его посещение.
Анфиса Кузьминична зевнула у двери и, уходя, проговорила:
- Прости, господи… Сидите себе, ни я вам, ни вы мне не мешаете…
В Кузовках уже с весны считали Паникратова и Марию мужем и женой.
Два года назад, поздней осенью, произошло несчастье. При случае еще и сейчас вспоминают о нем в Кузовках. Грузовик, у которого оказались испорченными тормоза, разогнавшись под крутой спуск у села Шолгово, сорвался с отвесного берега в реку, пробил ледяной припай и затонул. На грузовике сидело семь человек, только трое успели спрыгнуть… Среди утонувших была ехавшая в командировку Александра Николаевна Паникратова.
Паникратов был не из тех, у кого горе выходит слезами, и не из тех, кто долго и покорно носит его в себе камнем, пока этот камень не выветрится со временем по крупинке. Он не был и таким, что обманывают себя, заливают горе вином… После смерти жены Паникратов стал лишь ожесточеннее работать. Он летал из одного конца района в другой на вертлявом "газике", мерял поля широким шагом, придирался к мелочам, и в те дни повсюду боялись люди тяжелого взгляда его глубоко запавших глаз.
Старушка, мать Паникратова, прибегая к соседям, плакала: