Феклуша покачала головой:
- А всяко, милая. Жизнь наша от моря: и приласкает, и бедой обожжет. Не по сердцу он мне был, да выдали, не спросили. А оно и ладно вышло. Не любила я его крепко, да зато тихо прожила. Коль большого добра не ждешь, так и малому рада. Вот Дарьица моя ино живет. Любит она своего Тимофея - все сердце прикипело к нему, а он ведь мужик, ему и невдомек. Ушел в море на десять ден, и знатья ему нет, что все эти десять ден бабье сердце кровью исходит. Хоть жди, хоть нет, а раньше своего срока море не отпустит…
- А если б он ушел куда?
- Куда ему идтить? Не нами установлено: море - мужикам, земля - бабам. С того живем. Да ты не помысли, что жалюсь я тебе - обе, мы с Дарьицей моей богом не обижены: с людьми в мире и с землей не в раздоре. А что еще человеку надо?
Солнечные зайчики плясали на ветхих стенах сарая, на мокрых грудах сетей. Один по-молодому зажег глаза Феклуше, она зажмурилась, отмахнулась рукой, как от мухи. Улыбнулась Анне. Та не заметила. Смотрела в море, катившее к берегу солнечную рябь, - словно само золото текло из непонятного далека и у берега умирало на камнях, в руках детей и на сетях легкой радужной пеной. Но взамен его оставались у людей бочки с огненной влажной икрой и серебристые рыбьи реки, бьющие из пастей рыбонасосов, и лиственничные дома, пахнущие счастьем.
И только в руках у Анны скользила пустая сеть и дом ее стоял на ничьей земле, и предвечерний ветер в остывшей трубе выдувал из дома счастье. Сулил дорогу.
- Феклуша, милая, а если нет у человека своего места, своей земли, как тогда?
- Не знаю. Не живали мы так. Да и как это - нет? Быть такого не может. Разве что сам не берет.
В пору белых ночей море сердится редко. Анне скоро стало казаться, что оно и вообще не бывает другим. Но однажды на рассвете в окна ударили тугие струи южного ветра. Ветер пах высокими травами Приморья и горечью молодых листьев, и острым коричным запахом розовых болотных ирисов. Он заставлял верить в невозможное…
Но так было недолго. Скоро ветер стих, и пришли тучи. Небо померкло первым, и только потом, словно нехотя, погасло море. Волны его катили к берегу уже не золото, а тяжелый серый свинец. Верха их оделись яркой белой пеной. Откуда-то прилетели птицы с острыми черными крыльями. Они реяли над волнами, как обрывки грозовых туч. Чайки сгрудились возле самой полосы прибоя. Поникла редкая трава на береговом откосе. Все ждали чего-то: тревожно, долго. И наконец пришел шум. Ему не было названия, и шел он оттуда, где море сливалось теперь уже не с небом, а с седою тучей. Он заполнил собою все, и в нем потонули все другие мелкие звуки. Только одного он не смог заглушить - голоса заплакавшей Маринки. Анна бросилась укачивать дочь.
В дверь громко постучали. Обрадованный ветер подхватил клеенку на столе, сдернул с окна занавеску. На пороге, чуть пригнувшись, стоял Тимофей.
- На рыбозаводе беда - море чаны заливает. Помогать надо, - коротко сказал Тимофей. - Пошли, паря!
Никифор исподлобья глянул на гостя, зачем-то поднял и снова поставил кружку на стол.
- Оно верно… надо бы помочь, да только кости у меня с этой непогоды разломило - сил нет. Уж ты извини, друг, не могу я…
Тимофей как-то удивленно, долго глянул ему в лицо и ушел. Все стихло, словно ветер ушел вместе с ним. Никифор сейчас же распрямился, усмехнулся:
- Вот тоже дурака нашли! Так я и пошел им задарма спину гнуть. Да… я вот думаю: пока время не ушло, не податься ли на прииск, в старатели? Тут, видимое дело, проку не жди. Разнепогодится - ищи ее, рыбу-то! А там - был бы фарт, а уж погода ни к чему, кости терпят.
- Никеша, - вдруг глухо сказала Анна. - Никеша! Чем хошь тебя прошу - догони Тимофея. Ведь людям же в глаза глянуть будет стыдно.
- Это каким еще людям? Этим-то?
Ветер стучал в раму, свистел в жестком былье на забытом огороде, сулил дорогу. К новому чужому дому, к новой чужой земле. А над морем туча вдруг лопнула, и хлынул на сизые тяжкие волны золотой водопад. Чайки закружились в нем всплесками немыслимого белого света.
Анна накинула жакетку, покрепче завязала платок.
- Что ж, ты не пойдешь, я пойду. Авось и мои руки лишними не будут.
…Он догнал ее уже возле крайних домов. Схватил за плечи. Анна вырвалась.
- Пусти! Все равно пойду! Не нужны мне твои долгие рубли!
- Ах, уже не нужны стали! Спуталась, видно, с кем-то, пока я в море ходил?! Не с Тимошкой ли этим косым? А? То-то я смотрю: в гости к ним повадилась.
- Не понимаешь ты, не понимаешь, - Анна горестно затрясла головой. - Ведь к людям мы пришли, нас, как родных, приняли, а мы что? Пусти, не мешай мне!
Со всей силой, какая была, оттолкнула его руки, вырвалась, побежала. Он не догонял. Через плечо увидела мельком, что Никифор так и остался стоять, вяло опустив плечи. Ветер ерошил седеющие волосы.
На какую-то секунду Анна приостановилась: как же бросить его такого? Позвать, увести с собой. Оглянулась снова - Никифора уже не было на прежнем месте. Далеко на тропинке парусила под ветром его рубаха. Вот уже и не видно его. Там, где он прошел, только море, берег и ветер, а перед ней почти у самых ног в сумеречном грозовом свете мерцают огни рыбозавода.
…Усталость надвое переломила спину, нет сил поднять голову, оторвать от колен руки. Анна поудобнее прислонилась к груде мокрых сетей - все кругом такое же мокрое, в едкой соленой пене. Тревожно воет сирена катера, мелькают огни. Все равно. Ей уже ничего не хотелось. Только, как в смутном сне, плыли странные обрывки мыслей, образов. Увидела вдруг себя молодой.
…Осенний сахарный ледок похрустывает на лужах, пахнет дымом. Легко и просторно дышится. Стоит у плетня статный парень, она - на шаг не доходя, и между ними, как последняя преграда, ветка рябины в огнистых ягодах. Анна зубами трогает спелые ягоды, и холод их жжет, как чужие губы. Она вздрагивает, смеется, а на нее неотрывно смотрят темные глаза парня, и губы у него яркие, как спелая, схваченная морозом рябина. Он медленно и спокойно отводит в сторону ветку.
А вот парным летним днем Анна окучивает цветущую картошку. Белые и лиловые кудри цветов пахнут вянущим сеном - тонко и горько. От запаха растревоженной ботвы чуть побаливает голова, но ноги легко ступают по теплой родной земле, а высоко в небе звенит и звенит жаворонок. Его не видно, он - только голос радостного летнего дня. А на траве, в тени люлька, где спит Колюнька, первенец… И на душе - тихий покой.
…Но вот видится Анне эта же земля, выжженная солнцем, бесплодная, рассыпавшаяся в серую, горячую пыль. Из этой пыли и могилка сына. Разнесло ее ветром размыло осенними дождями. И нет уже больше под ногами земли - только тряский пол вагона да мокрые валкие пароходные палубы. И летит, сгорает в черном паровозном дыму ее радость, ее молодость, ее счастье.
- Остановите! Остановите! - вскрикивает Анна - так хочется удержать что-то последнее, важное, без чего уж вовсе незачем жить.
Теплые шершавые ладони Дарьицы гладят щеки:
- Угомонись, милая, угомонись. Кого останавливаешь?
- Жизнь… - тихо, не открывая глаз, отвечает Анна.
Вечер первого снега
"Сегодня понедельник. За окном гостиницы беззвучными хлопьями падает снег. В детстве я слышала, как от такого же снега поют деревья чуть слышно. Лучше всех пела большая сосна возле околицы нашего села. Это было очень давно. В совсем другой жизни.
Здесь, на Колыме, деревья не умеют петь. Все отяжелело от снега. Лиственницы встряхиваются и опять стоят прямые и молчаливые, чуть прикрытые последними желтыми хвоинками.
Туч не видно: они слишком низко. Кажется, что все вокруг пронизано серебристо-серым светом и прямо из этого света возникает снег. Он летит отовсюду, он везде. И совершенно неизвестно, когда все это кончится, снова полетят самолеты и я смогу добраться до своего поселка.
Вчера начался октябрь - первый месяц колымской зимы.
В моей сумочке лежит твое письмо. Я не успела на него ответить… А возможно, просто не знаю, что отвечать. Так все это далеко - Москва, мир театральных премьер, чьи-то слова о ком-то и о чем-то.
Ты пишешь, что твое имя на театральной афише уже можно прочесть издали. Значит, ты не забыла, как три года назад мы великодушно лгали друг другу, уверяя, что его отлично видно через улицу? Это был твой дебют. Мы простояли возле афиши до сумерек.
Ты была удивительно хороша в тот вечер. До того, что мне даже не было завидно. Просто я знала: надо уезжать. Я не хочу всю жизнь быть твоей тенью.
Это не было неблагодарностью. Твои родители приютили меня, когда я осталась одна, я любила их, но… я все равно не забывала родной сосны за околицей и верила, что впереди меня ждет другая такая же сосна.
…За окном снег превратился в белый ливень. Отдельных снежинок не видно - сплошной молчаливый слепящий поток. Щедрый первый снег, пахнущий праздником..
Скоро придет вечер. Особенный, единственный в году вечер первого снега. Я всю жизнь верила, что в этот вечер бродит по дорогам счастье.
Ты пишешь, что устала от "современной любви". Мне не дает покоя эта строчка. Как можно устать от любви? И разве она не одинакова во все времена? А может быть, я просто ничего не понимаю в современной жизни и любовь сегодня действительно - усталость, скука, иногда развлечение. Хотела бы я этого для себя? Я не знаю. Но если это правда, лучше мне не надо ничего. Ты, конечно, будешь смеяться надо мной. Скажешь, что я еду на подножке у своего времени, что мои сказки о счастье, бредущем среди метели в вечер первого снега, сегодня не нужны никому. Как хочешь. Но я не могу…"
Наташа положила ручку. Вдруг расхотелось писать дальше. Иначе пришлось бы сказать такое, что трудно доверять словам. Это можно только чувствовать.
За окном по-прежнему стояла мерцающая снежная мгла, и где-то в ее глубине прятался маленький поселок. Там ей жить. Интересно, растут ли сосны на Колыме? Наверное, нет…
Вместо сосны у въезда в поселок стояла могучая лиственница. А чуть дальше двумя цепочками вдоль дороги вытянулись дома. Белые стены слились со снегом, а темные глаза окон с любопытством провожали идущие во трассе машины.
Поселок был совсем лишен привычной замкнутости городских кварталов, но он не был похож и на деревню. Там дома веками сбивались один к одному, как обороняющееся стадо. Здесь они казались случайной группой зевак, выстроившихся вдоль дороги и готовых разбрестись кто куда, как только зрелище кончится. В редких, веточках тальника, уцелевшего на задворках, посвистывал ветер. Было удивительно тихо. Только на другом конце поселка временами возникала музыка. Наташа стояла у края дороги, не зная, куда пойти. Машина, подбросившая ее сюда, давно ушла. Спускались быстрые зимние сумерки. Наташа боязливо оглядывалась: ей столько наговорили о Колыме. Но все было мирно. Медленно разгорались окна домов, за ними беззвучно мелькали тени людей. Мороз крепчал. Наташа так устала и озябла, что даже не услышала скрипа шагов за спиной.
- Это вы кого же тут ждете, девочка?
Наташа обернулась. Перед ней, дымя папиросой, стояла высокая женщина, в куртке и лыжном костюме. Лица не разобрать, лишь гаснет и вновь разгорается, освещая морщинки возле рта, огонек папиросы.
- Я… не жду. Я библиотекарь. Техникум окончила. Теперь буду здесь работать, но я никого не знаю…
- Ну как это - никого? Вот теперь меня знаете - Вера Ивановна Коврова, начальник местного дорожного участка, огромная величина во всех смыслах. А вам надо было позвонить, что едете, мы бы вас встретили. Что же, так и мерзнуть будете? Пойдемте.
Она так решительно взяла в руки Наташин чемодан, что той только и оставалось пойти следом. И стало спокойно. Как в детстве, когда Наташу находила мама и за руку вела домой. И дальше все было совсем так же. Добрые руки размотали платок, сняли пальто, растерли замерзшие пальцы. И чай в большой белой кружке был душистым и обжигающим, как дома, а темное густое варенье из непонятных ягод пахло смородиной.
Наташу уложили на диване под часами с лисой, которая воровато туда-сюда шмыгала глазами. Часы были тоже совсем такие, как дома, только не висели на гире мамины ножницы…
- А сосны здесь есть? - спросила Наташа, не открывая глаз. Вера Ивановна нагнулась над нею, но ничего не ответила. Наверное, подумала, что Наташа спит.
Утро того дня началось обычно. К десяти часам солнце наконец выбралось из-за сопки. Сначала порозовели крыши, затем сугробы возле заборов. Ночью кто-то прошел снежной целиною. Утром следы на снегу стали синими. Поголубела и санная колея возле магазина. Опять будет большой мороз.
Первым в библиотеку, как всегда, пришел "продавщицын" Вовка. Сначала над довольно высоким барьером появилась остроухая, жарко дышащая морда большого черного пса. Потом рядом возникло задранное ухо шапки-ушанки и, наконец, круглое Вовкино лицо.
- Теть Наташ, а ту книгу не принесли?
"Той" книги, конечно, не оказалось, и Вовка, вздохнув, утешился "Робинзоном Крузо". Потом звонил телефон и разные голоса спрашивали:
- Еще не приехал?
Это уже относилось к киномеханику, уехавшему за новым фильмом. Из окна библиотеки Наташа первой видела его возвращение, и через десять минут весь поселок знал, горевать ему или радоваться.
И только после того как звонки прекратились, зашла Наташина соседка, Дина Марковна, прозванная "порядчицей". Всю жизнь эта ленивая, рыхлая женщина грозится "навести порядок" где только можно. На этот раз она обрушилась на больницу:
- Уж я бы навела там порядок! Человек неделю без глаз лежит, а Оки хоть бы газету ему почитали!
- Да о ком вы, Дина Марковна? - спросила Наташа.
- Вот те раз - о ком! Битый час толкую - горняка с прииска привезли. Старый шпур, говорят, в шахте взорвался, породой в лицо хлестнуло. Теперь у парня одного глаза как не бывало, да и второй-то спасут ли, неизвестно… И лежит он один-одинешенек, хоть бы кто к нему приехал, что ли.
Если бы Дину Марковну можно было слушать больше десяти минут, Наташа вряд ли пошла в больницу. Она бы просто постеснялась. Но Дина Марковна явно не собиралась уходить. В конце концов Наташа взяла первые попавшиеся под руку журналы и сказала, что сама пойдет в больницу. Дина Марковна удивленно глянула на нее, промолчала.
На небе светили три солнца. Одно расплывчатое, радужно-рыжее в середине и два - по бокам, как огромные светлые капли, которые никак не могли скатиться с мерцающего серебристого кольца. Нижний край кольца исчезал за сопкой, верхний таял в белесом морозном небе. Снег рассыпался под ногами сухой скрипучей пылью. На реке зеленела и курилась туманом наледь. Стоял конец марта. От снежного света ломило глаза. Может быть, от этого Наташа не сразу рассмотрела человека, лежавшего на кровати. Его словно и не было среди безликой больничной мебели. Потом Наташа поняла, откуда это ощущение: он и старался не быть, уйти, исчезнуть.
Наверное, он был высок и силен, но сейчас его тело не по-живому плотно лежало на кровати. Руки равнодушно вытянуты вдоль одеяла. На лице из-под бинтов пробивалась рыжеватая вьющаяся бородка. Он долго возвращался из своего далека, когда Наташа его окликнула.
- Кто вы? Что вам нужно?
- Я… я Наташа. Библиотекарь. Мне рассказали о вас… вот я и пришла. Ведь вам же скучно лежать все время вот так. Я могу почитать вам что-нибудь, время у меня есть.
- Спасибо… Только мне все это ни к чему. Ведь я не вижу ничего! Не вижу, понимаете вы, что это такое?!
Он кричал. Наташе стало страшно. Просто, чтобы отвлечь его, она спросила:
- А как вас зовут?
Он осекся, точно остановился с разбегу. Прежним далеким и бесцветным голосом ответил:
- Александр… - и больше не сказал ничего.
И все-таки она пришла и на другой день, и на следующий. В больнице скоро привыкли к Наташе, уже не спрашивали, к кому она идет. Только сестры иногда смотрели ей вслед с сожалением. Ей казалось, что в жизни ее ничто не изменилось, все как было. Просто решила помочь человеку - только и всего. Но однажды ее не пустили в палату. Знакомая сестра сказала, что сегодня Александру будут делать вторую операцию. Последнюю.
Придя домой, Наташа долго бродила по комнате, без толку переставляя вещи. Вера Ивановна молча наблюдала за нею. Так уж само собой вышло, что Наташа осталась у нее. Как пришла в тот вечер - озябшая с крутым детским локончиком на лбу, - так и осталась. И теперь уже сама Вера Ивановна не знала бы, как без нее жить.
Наташа взяла стул и все так же, неизвестно зачем, понесла его к окну. Тогда Вера Ивановна сказала:
- Ох, Наталья, смотри! Втюришься ведь в своего подшефного, а что он за человек, мы и не знаем. Может, у него другая есть или семеро по лавке…
Наташа вспылила:
- Да при чем тут это?! Вовсе я не собираюсь в него влюбляться! А если у него жена есть, что ж она его бросила? Приезжала бы…
Вера Ивановна промолчала. Солнечный зайчик на стене отсчитывал минуты. Вот перескочил со стены на край зеркала, вспыхнул маленькой радугой. Наташа зажмурилась. В сердце точно медленно вошла игла, стало нечем дышать: ведь я совсем не хочу, чтобы она была, чтобы она приезжала. Как же быть? Может быть, я не должна туда больше ходить? Наверное, так… Да, так будет лучше.
Она поставила стул на место. Прошлась по комнате, вздохнула:
- Вера Ивановна, а вы не знаете, что о нем врачи говорят?
Наташа выбрала самый интересный рассказ. Во Всяком Случае, журнал с ним уже успели зачитать до того, что отвалилась обложка. Она читала, а глаза то и дело соскальзывали со страниц, останавливаясь на лице Александра. Оно не отражало ничего. А может быть, это просто оттого, что не видно глаз? Ведь без глаз лицо умирает. Нет, он не слышит, не хочет слышать. Наташа замолчала, оборвав на полуслове какую-то длинную фразу. Стало тихо. В коридоре звенели водяные капли. Одна, вторая… десятая. И тогда он чуть повернул голову в ее сторону.
- Вы еще не ушли?
- Нет…
- Вы бы лучше рассказали мне что-нибудь… Не из книг… А то застит, все застит… Земля падает…
Он замолк, мучительно наморщив губы.
Наташа приподнялась:.
- Но… я не знаю, что рассказать!
Он не ответил, и она увидела, что лицо его вновь замерло. Он больше ее не слышал. Она тронула его большую неподвижную руку. Пальцы чуть заметно ответили на пожатие, и Наташа сейчас же отдернула свои, точно обожглась. Но лицо молчало, и она тихо пошла к двери. Капля в коридоре упала в сотый раз.
…"Этого письма ты все равно не получишь, я пишу его для себя. Так мне легче во всем разобраться. Мы - разные, но я знаю: ты можешь (всегда могла) то, что для меня - стена. Тебе было бы легко рассказать о себе, а ему - интересно слушать. Ведь ты - артистка. В твоей жизни все так ярко. А что такое я? Ну, кончила техникум, ну, поехала работать на Колыму. Так ведь тысячи едут. И ничего особенного со мной никогда не случалось. Я совсем-совсем такая же, как все! Помнишь, один твой знакомый (забыла его имя) говорил, что мы с тобой как воскресенье и понедельник. Тогда я мирилась с этим, но как сейчас мне хоть ненадолго, хоть на минутку необходимо стать воскресеньем!"