- Да нету, мама, у меня денег!
- А куда от отца-то с прииска ходишь?
- Ну, мало ли куда!
- Вот-те славно! Ты эк матери отвечаешь?
- Ну и только! Заробим - не ситцевый, а кашемировый фартук сошью, а сейчас нету.
- Ну; погоди, ужо поймаю я тебя.
Она, улыбаясь, смотрела на Макара снизу вверх.
- Экий ведь ты какой стал - выше меня. Весь в дядю Федора растешь. Экой же - гвардеец!
Макар сшил себе рубаху из яркокрасного Манчестера, вышитую фисташками, и черные плисовые шаровары. В высоких, с набором гармонией, сапогах, прибоченя на голове черный широковерхний суконный картуз, щеголял он по праздникам в артели холостяжника, помахивая берестяной тростью.
Полинарья говорила Якову:
- Отец, гляди-ка, у нас сын-от от всех чище парень, а?..
- Чистяк-то чистяк, да вот где он денег берет на свои наряды?
- А ну и пусть!., на дело они у него идут!
- Да ты чего! Потатчица! У тебя одни речи!
Утром в праздник, пока Макар еще спал, Яков запустил руку в карманы новых шаровар сына, висевших на стене, и нашел там пятирублевую бумажку. Глаза его радостно блеснули.
- Мать, смотри-ка, куда дело-то пошло?
Он положил кредитку обратно. Когда же Макар сел за стол завтракать, Яков, будто ничего не подозревая, сказал сыну:
- Макар, ты дай-ка мне Денег, рублишек пять, хлеба надо покупать.
Макар так же спокойно, как и отец, достал деньги из кармана, подал ему.
- Где взял?..
- Где взял там еще много!
- Это отцу-то так говоришь?
- А как надо? - улыбаясь, спросил Макар.
- Отец я тебе или нет? Пою-кормлю тебя?..
- И обязан…
- Это как надо понимать? - сдвинул брови Яков.
- А так! Я ведь не просил тебя, чтобы ты меня на свет рожал. Ну, а раз родил - воспитывай!
Такие речи сына покоробили Якова.
- Мы и мыслей таких не держали раньше, кои ты говоришь! Родителей почитали, как бога.
- Ну, залезай на божницу, я буду молиться на тебя.
- Ой!.. Вон как!
Якову захотелось выругать сына, но он сдержался и, свернув пятирублевку, сунул ее в карман.
Вскоре после этого разговора Макара привезли домой пьяного. Лицо его было красное, а глаза пустые, хмельные. Выпятив грудь, подняв брови, он шумно ввалился в избу.
- Тятя!.. Вот я!.. Видишь?..
- Вижу, вижу, - ласково и зловеще сказал Яков. Вытянув шею, он шел, точно подкрадываясь к сыну. - Молодец!.. Как стелька!
- А что?..
- Из каких это видов-то нахлестался? Богата-бога-тина!
- А-а!.. не твое дело!
- Я вот знаю, чье дело. Я вот покажу тебе, чье дело!
Яков звонко ударил сына по щеке.
- Ты еще не отбился от моих рук!.. Я еще эких, как ты, десяток уберу!
Глаза Макара сверкнули. Он, как зверь, зарычал.
- Тятя!.. Ты… ты бьешь меня?!
- Да, бью!.. Отец бьет - уму разуму учит…
- А я тебе скажу, чтобы это было в первые и последние… Слышь?
- Ну, не хропай, молодец!
Макар скрипнул зубами и стукнув кулаком по столу, заплакал.
- Ну, ладно, тятя! Ладно!..
- Ладно, ладно, богата-богатина. Тут нужда заела, а он на-ка тебе, что выдумал.
Макар поднял глаза, полные слез, на отца и, ударив себя кулаком в грудь, крикнул:
- Тятя! Из-за тебя я сегодня слезы пролил… Тятя?! А ты думаешь, я не богатый?..
- Ну, как же! Видать по втокам по твоим!
- Тятя!.. Ты меня не выводи из терпенья!..
Макар тяжело поднялся. Покачиваясь, он запустил руку в карман и вытащил горсть денег.
- Нате! - крикнул он, бросив деньги на пол.
По полу покатились золотые и серебряные монеты. Яков остолбенел. Он наклонился, поймал пятирублевый золотой и стал торопливо бегать по избе, собирать серебро и золото. Макар, покачиваясь, исподлобья следил за отцом.
Полинарья тоже подняла две серебрушки, но Яков, заметив это, кинулся к ней:
- Отдай!
- Да хоть на дрожжи мне!
- Отдай!!!
- Да на ты, подавись ты, кобель шелудивый, - сердито сказала Полинарья, сунув деньги в горсть мужу.
- Мама!.. - крикнул Макар, - дам я тебе денег, не тронь эти… Пусть берет.
Он достал из кармана десятирублевую бумажку и сунул матери.
- На-на! Ты фартук просила - сшей-вышивай!.. Тятя! Выпьем!
Яков сразу смяк. Он пристыженно заговорил с сыном.
- Макар, бог с тобой! Окстись!
- А я хочу… С тобой хочу!..
Макар достал из кармана бутылку.
- Варна-ак! Да, ты что это, с ума сошел? - улыбаясь, проговорил Яков, пряча деньги в карман. - Ну-ка, мать, дай чего-нибудь перекусить… капустки, что ли, там!
Макар сам не пил. Он наливал стакан за стаканом отцу, который, ласково глядя на сына, говорил:
- Ежели я тебя ударил - стерпи, потому отец бьет. Я, сынок, женатый уж был, а меня отец - твой дедушка Елизар, - мало того, что дома вздувал, как Сидорову козу, так еще в волости два раза выпорол.
- А я не хочу. Я тебе, тятя, еще раз говорю, чтобы это в последний раз… Опоздали вы нас бить. Вот… Да!.. А… а ты, тятя, давай строй дом, ломай этот балаган.
- На вши, что ли, строить-то?
- А я тебе говорю - строй. Эх, жители!.. Кроме худых штанов ничего не нажили!
Яков, как ужаленный, привскочил на месте.
- Эх, ты!.. Да… я!.. Да… у меня!.. У меня двухэтажные дома бывали… Хоромы были… Кони были… Как звери… Только сядешь, крикнешь - грабят, мол!.. - башку на плечах держи.
- Врешь ты, тятя!..
- Я вру?.. Это отец твой врет?! Мимо моих домов-то ходишь?
- Где? По этому порядку, что ли? Никитки Сурикова?.. Врешь ты, тятя!..
- Мало ли что было, да сплыло, - язвительно крикнула из кухни Полинарья.
- Эх, вы!
Яков, захлебываясь, доказывал:
- Да я… Да я! И нищим был, и в золоте ходил. На Патраковой улице, где живут Лапенки, чей был дом? Мой!.. А на Ключевской, где живут Назаровы, чей был?.. Мой!.. Эх вы!.. В Троицкой церкви риза на Николе-чудотворце чья? Моя. Я одел Николу-угодника. Больше тыщи в ризу-то уторкал. Да я… Да я… Однова на базаре все шубы скупил…
- А на кой, прости, господи, ты их скупал? - спросила Полинарья.
- А это мое дело, скупил, и только. Доказал и еще докажу… Стало быть, в силе, в прыску был.
Макар не слушал отца. Навалившись на стол, он крепко уснул… а Скоробогатов, нервно одергивая рубаху, долго ходил по избе. Глаза его горели. Натянув голенища приисковых сапог выше колен, он плеснул в стакан водки и жадно выпил.
VII
Неожиданно для жителей Малой Вогулки старый скоробогатовский дом исчез, а вместо него вырос новый - двухэтажный, бревенчатый. Чисто выструганный, как восковой, с железной крышей, окрашенной в зеленый цвет, он стоял нарядный, убранный завитушками. Появились новые надворные постройки - амбары, хлевы, большой сеновал, появился плотный забор с узорчатыми воротами.
Соседние домишки расступились, как будто испугались незнакомого, непрошенного гостя. Смирненько смотрели они-на размятую дорогу, нахлобучив черные коньки. Особенно убого выглядела избенка Никиты. Ставень одного окна был закрыт, и похоже было, что хозяин выбил глаз своей избушке.
Яков снова приобрел горделивую осанку. Лицо его пополнело, порозовело. Борода стала шире и мягче, разговаривая, он презрительно прищуривал правый глаз. На руках его поблескивали массивные перстни. Изменилась и Полинарья. Она раздобрела, стала носить золотые кольца, - на каждом пальце не менее двух. В ушах висели большие дутые серьги. Голову она повязывала черной вязаной файшонкой. Впрочем, соседи не перестали называть ее заглаза "жабочкой".
В зимние праздники Скоробогатовы выезжали на шустром сером иноходце, запряженном в легкую новую кошевку: Яков в енотовом тулупе, в больших казанских валенках с пятнышками, в бобровой шапке, а Полинарья в плюшевой шубе с куньим воротником и в пуховой шали.
Выставив одну ногу на отвод, Яков картинно правил, а Полинарья, выпрямившись и закинув голову немного назад, искоса посматривала по сторонам.
Встречные почтительно уступали дорогу и, когда Скоробогатовы проезжали, говорили, провожая их взглядом:
- Подвезло Скоробогатовым… запыхали.
А иные отмахивались небрежно:
- Как подвезло, так и провезет.
- Зодото, что карта. Везет - не зевай, а как протащит - в пузырь полезай!
- Загремели!
Знакомые бабы провожали Полинарью злобными взглядами.
- Будь ты проклятая, краля! Сидит и рыло - бобом! Как путняя!
Особенно картинно Скоробогатовы катались на масленице. К серому иноходцу подпрягали пристяжную. Коней украшали красными гарусными кистями. С заспинника кошевки свешивался ковер. Все гремело бубенчиками - "ширкунцами". Сосредоточенно глядя на коней, вытянув в черных перчатках руки с вожжами, Скоробогатов покрикивал:
- Гэт!.. Гой!..
И любуясь пристяжной, которая, круто загнув голову набок, шла галопом, весь горел от удовольствия. ~ Макар жил как-то в стороне от родителей. Он имел лошадь - сытого, круглого, гнедого жеребца, санки, одноместные беговушки с бархатным сиденьем. В черном теплом суконном пиджаке, в шапке с ушами, он ездил один. Ездил он "трунком", не картинно.
Не один раз отец говорил ему:
- Проехать так проехать! Чтоб пыль в глаза пустить! Чтобы было потом что помянуть!
Но Макар делал всё по-своему. Он стал серьезный, задумчивый, иногда казался даже строгим.
Полинарья не раз тихонько говорила Якову:
- Женить бы надо Макара-то!
- Не знаю, мать, по мне тоже бы уж пора. Как он?..
- А что он? Женить да и все, пока не смотался.
И Яков ему предложил:
- Слушай-ка, Макар, женить тебя надо.
- Ну это, тятенька, не ваше дело, - отрезал сын.
- Вот как! - удивился отец. - Мы прежде так родителям не говорили. А нонче народ какой-то своеобычный стал.
- Ну, мало ли что! То было ваше время.
Он терпеть не мог, когда вмешивались в его дела. А непрошенным советчикам давал резкий отпор.
На рождестве к Скоробогатовым приехали попы славить. Яков обрадовался, засуетился. Полинарья тоже расцвела, кланяясь, приглашала их в горницу.
- Милости просим, батюшка, уж не запнитесь у нас, порядки-то какие! попросту живем!
Когда отслужили, сели закусить-за богато сервированный стол. Отец Андриан, маленький тщедушный попик, с лицом суслика,'- спросил, указывая острыми глазами на Макара:
- Сынок-то женат ли?
- Нет, батюшка, не женат еще, - кланяясь всем телом, отвечал Яков.
- Почему это?.. Женить надо… Дом у вас - чаша полная. Сын молодец-молодцом. Молодицу надо в дом.
- А коньячок-то у тебя знатный, - пробасил черный, как жук, дьякон и, наливая рюмку, рявкнул:
- Благослови, владыко-о!..
- Тебе, отец дьякон, уж было бы… - строго заметил отец Андриан. - Как звать сынка-то? - спросил он Якова.
- Макар Яковлич! - торопливо ответил Яков.
- Да что же это ты, Макар Яковлич, а?..
- А мое, говорит, дело, - рассказывал Яков.
- Правильно! - рявкнул дьякон.
- Не твое, а родительское, - погрозив пальцем дьякону, продолжал отец Андриан. - Заповеди божьи нужно соблюдать! Чти отца твоего…
- И мать твою, - перебил дьякон, опрокидывая уже третью по счету рюмку.
Макар молча стоял в стороне. На лбу его выступила и надулась жила.
- Слушай-ка, батюшка, - проговорил он, - когда мы бедно жили, никто к нам не ездил и никто нас не замечал, а богатых учить теперь не время.
Яков качнулся всем корпусом, будто намереваясь подскочить и заткнуть рот сыну, а Макар спокойно продолжил:
- Да, да, батюшка, когда на этом месте стояла избушка, вас и духу в наших краях не было, а теперь вот явились.
- Макар!.. - крикнул Яков. В голосе его были слышны страх и удивление. - Безбожник!
- Неправда, тятя, я верю в бога…
Отец Андриан поспешил распрощаться. Садясь в сани, он обиженно проговорил:
- Бог с ним! Молодой еще, не ведает, что творит.
- Вы уж, батюшка, простите христа ради, - виновато бормотал Яков, кланяясь, и сунул в руку попу красную десятирублевку.
Когда попы уехали, Яков, пылая гневом, вбежал в дом.
- Ты чего это наделал, кощун ты этакий!
Но, встретившись со строгим взглядом сына, сразу смяк:
- Нехорошо… Нехорошо… Прямо в глаза бухнул…
- Сколько дал им, долгогривым? - так же спокойно и строго спросил Макар.
- Сколь? Не от бедности… Стыдно рублевкой-то было отделаться… Десятку дал…
- Пятак надо было дать… Вон, посмотри, как они прошпарили мимо Никиты. Не только заехать, а и не заглянули!
- Ну, что ты сделаешь! - сказал Яков. - Подь-ка тоже хлеб едят, - и уже весело добавил: -Айда-ка, пропустим по одной.
Яков с утра прикладывался в кухне к четвертине. Это уже заметно было по его красному лицу. Ероша волосы и подливая в стакан, он заговорил:
- Сегодня вечером придет Ларион Прокопьич… Этот судейский, из конторы. Надо его попотчевать. Через него мы добудем не делянку, а заимку. Теперь, видишь, этот Исаика пронюхал дело-то, хочет нам всучить на Безыменке раздел. Народишко узнает, пожалуй, насыплет.
Макар молча покручивал ус.
- И если Исаика придет, так и его обходить не надо. Ты его не бей словами-то. Нам только захватить побольше места, договор заключить, а там нас, брат, с тобой
Митькой звали. А ты к управляющему-то хотел съездить! Ездил? Подружился с ним? Знакомство, брат, с господами - полезная штука и знатная. Только обхождению с ними научиться надо, как у них заведено.
- А ты помнишь, тятенька, у тебя Ванюшка-то робил?
- Ванюшка?.. А., а… помню. Это который в шахту-то упал? При тебе ведь, ты еще вот экий был - парнишка. Ну, так что?
- Мать-то у него по миру ходит!
- Давно я ее не видывал.
- Плохо, отец! Посулили ей много, а ничего не сделали. Я велел ей придти сегодня.
- Ну, так что же… Зачем?
- Помочь надо бабе-то. Ведь обещанное!
- Так ведь это уже давно было.
- Знаю, а старуха-то с голоду на паперть вышла.
- Я не знаю, как тут быть, Макар, - хлопнув себя по коленке, сказал Яков.
- Ну, а я знаю!
- Слушай-ка, Макар, станешь давать - продаешься!.. Их ведь, нищей братии, много… Их, брат ты мой, не вспучишь…
- А она одна. Надо дружней жить с народом, тогда и дело будет лучше.
- Это верно. Это верно, Макар Яковлич!..
- Люди будут говорить хорошо, работники будут хорошие.
- Это правильно! Правильно, сынок!
- Ты ей дай сегодня, если она придет, десять рублей на праздник. Надо бы вот тут давать, а не долгогривым попам.
- Ну, ладно. А по-моему, трешницы хватит.
- Де-сять рублей!.. - властным тоном сказал Макар и продолжал: - а потом я с Никитой повидался сегодня… нанял его сторожем.
- Так ведь есть караульщики, дневальные-то.
- Ну, это не караульщики, а так, для близиру. Надо отдельного человека держать на руднике.
- Пропьет… и себя пропьет, и казармы!
- Не пропьет. Дал слово. Сядет в лесу, негде взять там.
- Ну, свинья грязи найдет. Ладно коли… Ты, Макар, того, больно уж орудовать здорово зачал.
- Ничего. А с весны я думаю на вскрышу пробовать да паровую поставить. Ничего твой Ларион Прокопьич не сделает. По-другому дело поставить нужно.
- Как знаешь! Ты грамотный, - дальше видишь.
- Завтра я поеду к управляющему. Если взятку дать, так надо, чтобы она в верные руки попала, а этих захребетников - к чомору!
- От Исаики никуда не отвертишься.
- Ну, насчет Ахезина мы посмотрим. Разве пока на машертах робим.
VIII
Прииск, где основался Макар Скоробогатов, был далеко заброшен в горные кряжи Урала, по речке Безыменке. Взяла она свое начало из холодных ключей и, пройдя возле глубокого болота, врезалась в широкую котловину.
За одно лето там выросло несколько крепких бревенчатых небольших казарм, примостившихся на правом увале. Как муравейник зашевелился прииск, пестрея красными рубахами, цветистыми ситцевыми юбками. Пихтовую хмурь оглашали звонкие песни работниц, крики, брань, хохот, позвякивание конских ботал. В хорошие ведренные дни здесь стоял веселый шум. В серые, ненастные дни и звуки, и краски блекли. Люди лениво двигались, нахлобучив картузы, шали. Доработав остаток дня, уходили в казармы. Там, в дыму, в запахе овчин, портянок, усталые, засыпали, чтобы с утра снова копать, полоскать, врезываться все глубже и глубже в грудь земли.
Яков просыпался рано утром и шел умываться из глиняного рукомойника, похожего на рожу с обломанным носом. Потом вставал на молитву перед медным образом, подвешенным к корявому стволу косматой березы.
Молился он страстно. Крестился, торопливо шепча молитвы, отчего рыжая борода его тряслась. Серые глаза его глядели не на икону, а по сторонам: то в лес, то на Желтые свалки прииска. Помолившись, он шел по баракам и будил рабочих:
- Эй, вставайте!.. Время много уж…
Макара он часто упрекал:
- Ты что же это, Макар, шары продерешь, на рыло плеснешь, а молишься - одному богу кивнешь, другому мигнешь?
- Ну, а третий сам догадается!
- Негоже, - мотая головой, говорил Яков… - Грешно.
Яков не работал. Он по-хозяйски обходил работы.
Суконный картуз его был всегда нахлобучен до самых глаз. Выпустив из-под жилета красную рубаху и заложив руки назад, под черную сборчатку, он важно вышагивал.
Останавливаясь на Холодном ключе, где работал Макар, Яков пялил глаза на работницу Наталью. Боком подходил к ней, старался ущипнуть или схватить за талию. Молодецки покрякивая и покашливая, говорил:
- Эх ты! Сбитыш!
- Ну-ка, не щупайся! - строго отвечала Наталья.
Якову это нравилось, он начинал щекотать ее.
- Не лезь, говорю, не озорничай! Я вот дерну лопатой по роже-то, - станешь знать.
Невысокая, круглая, как точеная, двадцатилетняя Наталья казалась старше своего возраста. С красивого смуглого лица двумя вишневыми ягодами смотрели умные глаза, затененные бахромой ресниц. Голова ее была всегда замотана платком, на круглой шее лежал налет здорового загара.
Работа в руках ее спорилась, кипела, и сама она будто горела в работе. Проворно подбрасывая песок на грохот, она часто покрикивала на работниц:
- Ну, ну, шевелись, размазывайте! А ты иди своей дорогой, - куда пошел! - говорила она Якову. - Не балуйся! Борода у тебя большая, а ума-то все еще нету.
- Закружила!
- И не думала тебя кружить… Хватит на нашу долю молодых.
Яков, обиженный, отходил.
Наталья привлекала внимание приисковых парней.
Макар тоже зорко к ней присматривался и при встречах улыбался, а та, задорно косясь, спрашивала:
- Чего зубы скалишь?
- Да так! Глянешься ты мне, такая ты какая-то, недотрога, как зверюга лесная.
- Любишь?
- Не говори, Наташка!
Он бросался к ней, а она, быстрая, гибкая, как рысь, бесшумно ускользала от него и, закинув голову назад, выпрямившись стройным телом, говорила:
- Любишь?.. - Грудь ее высоко вздымалась: - Хороша Наташа, да не ваша.
- Гордячка!
- Ну, так что? Тебе от этого ведь не больно!
- Не дразни!..
- Не думаю.