Заспорили. Потом запели: "А нам все равно, а нам все равно…"
"Пожалуй, хватит", - решил Иван.
- Я все видел и слышал! - сказал он голосом диктора Левитана. - Довольно! Приказываю спать!
Ш-ш-ш-х! И - тишина. Ни движения, ни звука, только глухое потрескивание магнитофона.
Иван нащупал клавишу, и шорох ленты прекратился. В окнах уже серело, когда сопение мало-помалу заполнило палату.
А после завтрака посадил троих курильщиков в беседку и прокрутил ночную запись…
Не давая опомниться, заговорил, прохаживаясь перед ними:
- И тебе, Ширяев, и всем вам надо немедленно бросить курить. Немедленно. Скажете, нелегко, втянулись? Ерунда! Послушайте, что говорит об этом психиатр Леви. Книжка такая есть, "Охота за мыслью" называется. Так вот, у тебя, Ширяев, норма, скажем, целая пачка в день…
- Ну, не пачка уж, - возразил Юрка.
- …Ты сегодня утром выбрасываешь одну сигарету, одну! Это незаметно. Не все ли равно, двадцать сигарет вытянешь или девятнадцать! Завтра утром ты выбросишь уже две сигареты, послезавтра - три… Понимаете, ребята, наша психика подобна маятнику: чем больше удовольствия мы получаем от чего-то, тем больше неудовольствия испытываем, когда лишаемся этого "чего-то"…
- Так жалко же, Иван Ильич, выбрасывать-то, - сказал Юрка. - Я выброшу, а кто-нибудь подберет. И выкурит.
Дружки Юркины закивали: "Точно! Если бы окурок… Да и то подберут, а уж целую! Охотников много до чужих-то сигарет!"
"Вот ведь какие!" - подумал Иван, чувствуя, что сейчас провалится блестяще задуманная, как ему тогда казалось, лекция о вреде курения.
- А не бросишь, - сказал он, останавливаясь 16 напротив Юрки и глядя прямо в его серые раскосые глаза, - будет рак. Так и знай.
"Рак!" - у Юрки дрогнули ресницы.
"Ага! - обрадовался Иван. - Ну, сейчас я вам, братцы, распишу, что это за штуковина - рак, уж я постараюсь!".
Но не успел. Его позвала Анна Петровна.
- Иван Ильич, в чем дело? - спросила Анна Петровна вполголоса, когда он подошел к ней. - В палате-то у вас? Свинарник - не палата…
Пришлось рассказать ей все.
- И вы им лекцию? - удивилась Анна Петровна.
"Да, на научной основе", - хотел было сказать Иван, но Анна Петровна решительно направилась в беседку. И устроила курильщикам такой разнос, что те закрутили пуговицы, смущенно запереминались с ноги на ногу, вспотели.
- Если еще раз, хотя бы раз что-нибудь натворите, - сказала Анна Петровна. - так и знайте: в лагере вам не быть. И к тебе, Ширяев, это относится в первую очередь. Тебя в прошлом году хотели исключить за курение и хулиганство, пожалели мать. Она с вами замучилась, пусть, мол, хоть летом отдохнет. Но в этом году обещаю тебе… А теперь - вымыть в палате, да как следует. И всю неделю будете мыть. Ясно?
"Тетка решительная", - с уважением подумал тогда Иван.
И все-таки еще несколько раз пытался действовать "на научной основе", да все неудачно. Надо присвоить отряду название, он начинает думать, подходит с одной стороны, с другой, отбрасывает вариант за вариантом, а отряд-то уже назван. По предложению Анны Петровны "Буревестником".
Чтобы выбрать отрядную песню, натащил из пионерской комнаты песенников и углубился в их изучение, а тем временем отряд уже напевал "Барабанщика", который был и в прошлом году отрядной песней. Так и с оформлением отрядной линейки… Ивану уже виделось нечто лаконичное и простое, нечто очерченное по параболе, а ребята под руководством Анны Петровны выровняли площадку под окнами палаты, посыпали ее песком, обложили по краям зеленым мхом, из битого кирпича выложили звезду, воткнули мачту с флагом - готово! Командиром отряда и звеньевыми выбрали девочек, которые и в школе пионерское начальство - свое дело знают.
Неторопливо, с уверенностью опытного педагога, Анна Петровна налаживала в отряде дисциплину. Попробуй замешкаться на построение или не вытри пыль за шкафом! Или откажись петь в музыкальный час! Захочешь и петь, и плясать, и лить воду на клумбу с цветами! Будешь и в тихий час лежать, как мертвый, и мести, и скрести, а в купалке плескаться сверх нормы и не помыслишь!
На планерке их третий отряд был отмечен начальником лагеря, как один из лучших. Анна Петровна разрумянилась от похвалы, а он, Иван, решил: а может, так и надо? Может, это тоже по науке? И ему ли, не имеющему понятия, что такое педагогика, совать свой нос? Решив так, он со спокойной совестью занялся физикой.
"И что же в результате? - спрашивал он себя, подходя к главным воротам лагеря. - Они удрали. Побег. Скандал. Рушится дом, возведенный Анной Петровной. Причем, Ширяев удрал! Ведь я его найду сейчас, и его вытурят в два счета! Ну и ну…"
Глава 3
- Пароль, Иван Ильич? - остановила его стража на главных, ведущих к купалке, воротах.
Иван сказал пароль и спросил про беглецов.
- Если бы они пошли через ворота, - сказал один из стражей, обгорелый на солнце, краснощекий парнишка, - мы бы их, конечно, задержали.
- Отряды проходили, - монотонно добавил другой, высокий и белобрысый, - так с вожатыми же. По счету. - И даже сурово сведенных бровей не раздвинул, глядел утомленно и строго. Оба имели вид служилых людей.
В купалке было тесно от тел, от брызг, от крика, хохота и визга. Четыре десятка голышей, обалдевших от воды, от ее щекотанья, прыгали, ныряли, колотили руками и ногами, кричали, отдувались, играли в догоняшки - и все это на небольшом пространстве, огороженном проволочной сеткой. Вода кипела, как в неводе, полном рыбы.
На песке, закинув за голову руки, лежала девушка в купальнике вишневого цвета, рядом с ней сидела другая - в голубом. Вожатые. Около них стоял физрук, большой, несколько грузноватый мужчина, обильно обрызганный веснушками. На физруке были зеленые плавки, он о чем-то говорил девушкам, размахивая рупором. Сидящая, крепкая круглолицая блондинка, хохотала, запрокидывая голову, лежащая снисходительно улыбалась: видимо, физрук смешил их.
Иван, приставив ладонь козырьком, внимательно осмотрел купалку, берега слева и справа от купалки, однако беглецов там не обнаружил. Можно было возвращаться. Но он замешкался, хотелось еще раз взглянуть на лежащую на песке девушку. Это была та самая Ирина, которую он встречал несколько раз в столовой и на планерках и которую назвал про себя "студенточкой". Говорили, что учится она в пединституте, а здесь, в лагере, на практике. Как только повернул голову в их сторону, беленькая окликнула его:
- Иван Ильич, кого вы ищете?
Глядя себе под ноги, подошел ближе.
- Да вот удрали. Четверо. С утра еще. У вас лишних нет? - кивнул на купалку.
- А мы-то думали, вы нас… - блондинка, встретив укоризненный взгляд подруги, расхохоталась.
Тут Иван коротко взглянул на Ирину. И почувствовал, что во рту сделалось сухо. Стало неловко торчать одетому перед девушками в купальниках, неловко отводить взгляд на лес, на песок, на воду, куда угодно, хотелось почему-то убежать. Но беленькая, кажется, Зоя (или Зина), как нарочно была расположена к разговору.
- Как же это, а? - сочувственно покачала она головой. - Так ведь можно и без отряда остаться: сегодня четыре, завтра четыре… - И снова звонкий белозубый смех.
- Вот смейся, смейся, Зоенька, - заговорила Ирина. - Возьмут и наши убегут…
"Как она ласково… Не Зойка и не Зоя, а - Зоенька!.."
- Ну что ты! - возразила Зоенька. - Я их предупредила: не будете слушаться, вздумаете убегать, Ирина Дмитриевна ничего вам больше не расскажет! - И, повернувшись к Ивану: - Ирочка у нас как Шехерезада… Каждый вечер ребяткам сказки рассказывает…
- Сказки? - набравшись смелости, Иван взглянул девушке прямо в глаза. - Тысяча и одна ночь?
Секунда, полторы, две. Ресницы опустились, Ирина приподнялась и села, обняв руками загорелые колени.
- Допустим. А что?
- Да нет, ничего, я просто…
Тут Зоенька стала упрашивать Ирину рассказать еще раз ту арабскую сказку, где про ласточку и принца, сейчас же рассказать, вот здесь, пока Иван…"
- Куда за купалку! - неожиданно крикнул физрук, приставив рупор ко рту. - Сколько раз можно говорить - за купалку нельзя! А ну, назад! - И, глянув на часы, сказал, обращаясь к вожатым:
- Ирина Дмитриевна, Зоя Прокопьевна, через пять минут придет другой отряд.
- Пока придут да пока разденутся, - сощурившись на физрука, пропела Зоенька.
Иван решил, что ему в самый раз удалиться.
- Пойду… Куда же они, черти?.. - сказал он как бы уже сам себе. Повернулся и пошел.
- Э, плюньте, не ищите! - беспечно крикнула Зоенька. - Спать заявятся. Составьте-ка лучше нам компанию.
- Я купаюсь ночью. После отбоя, - обернулся Иван. - Некоторые боятся. Особенно девушки… а я люблю.
И стал подниматься по косогору, заставляя себя думать о пропавших пионерах. Сделал несколько шагов, подумал: "Какая гордая!" И произнес с Ирининой интонацией: "Допустим. А что?"
Глава 4
Духота и палящее солнце особенно чувствовались здесь, в лагере, вдали от воды. Шиферные крыши корпусов, складов и хозяйственных построек, асфальт дорожек, противопожарные бочки и щиты - все раскалилось и струило зной.
У одной из палат проводили какую-то математическую игру, у другой пели под баян, на площадке с дощатым настилом массовик учил ребят таджикскому народному танцу, на футбольном поле грязные и потные мальчишки гоняли ленивый мяч; кто-то поливал из леек клумбы. Время от времени возникал где-нибудь шум, слышались крики вожатых.
"Лютиков, ты куда? Кто тебе разрешил?"
"Я спрашиваю в последний раз, кто это сделал?"
"Ильина, тебе что, особое приглашение?"
"Как не стыдно! Пионеры, а позволяете себе!.."
"Начнем сначала, три-четыре!"
И всюду, где был хотя бы намек на тень, куда не доставало исступленное белое светило, крутили обручи хула-хуп. Дело в том, что со времен строительства лагеря осталась возле бани катушка с алюминиевым кабелем; пионеры наловчились разматывать кабель, обламывали виток, концы скрепляли - и обруч был готов. Это стало эпидемией. Куда ни глянь - проволочный обруч, тускло поблескивая, мечется вокруг талии, поднимается к шее, опускается к бедрам…
Ивана разморило. И думал он теперь только о том, как бы поскорее найти беглецов да дождаться ночи, когда спадет жарища, и он пойдет купаться. А если девушки приняли его вызов, будет вообще здорово!
"Должны же они что-нибудь есть, в конце концов", - эта мысль о беглецах привела его в столовую. Пожилая повариха, высунув в раздаточное окошечко кирпично-красное лицо, сказала: ага, заходил утром такой настырный пацан и выклянчил фуражку картошки. Набрал же целых две фуражки, но оно, конечно, жалко, что ли, картошки-то!
Иван пошел к северным лесным воротам. Нет, здесь никто не проходил, - ответили часовые. Тогда он зашагал вдоль высоченного лагерного забора. Сосновые горбыли, на которых поблескивали местами струйки смолы, были прибиты надежно и сверху заострены, так что вариант "через забор" отпадал сам собой.
Внимательно осматривая эту неприступную стену, Иван оказался в самом дальнем углу лагеря, где стоял какой-то склад. Между складом и забором была щель; протиснувшись в нее, Иван обнаружил лаз, возле которого валялась оброненная картофелина. Картофелина тугая, непроросшая - значит, недавно из овощехранилища…
Раздвинув два болтающихся горбыля, он пролез в дыру и оказался за пределами лагеря. По едва заметной травянистой тропе поднялся на высотку и огляделся. На слегка всхолмленной местности хозяйствовал крепкий сосняк, лишь кое-где на полянах гостьями стояли березы да в колках обидчиво жались друг к другу осинки. Оттуда, с полян, с холмов, поросших лесом, тянуло пахучим ветерком, была кругом такая тишина, такая разумность и спокойствие, что Иван глубоко, как просыпающийся человек, вздохнул. В голове, обалделой от лагерного зноя и духоты, прояснялось.
"Или на берегу, или у избушки пасечника, - подумал он. - Пинигина же знает эту избу. Ну, и повела их туда, чего еще!"
Спустившись по склону холма, вышел к обрыву. Далеко внизу лежала водная гладь: вся живая от мелкой волны, она нестерпимо блестела и, постепенно стекленея, уходила к другому, дрожащему в мареве, берегу. Вода гэсовского моря затопила когда-то пойму реки, образовала здесь залив, а подмывая холмы, поросшие сосной, наделала множество бухточек с обрывистыми берегами. Над одной из таких укромных бухточек и стоял теперь Иван.
"А пусть, - решил он после некоторого колебания. - Пусть Анна Петровна поразмыслит, почему они убежали? Мне так почти ясно. Надо дать время ей поразмыслить…"
Оттолкнулся от кромки и, осыпая горячую глину, оставляя после себя следы-борозды, длинными прыжками полетел вниз. А это ведь почти наслаждение - рушить ногами податливый склон, чувствовать, как ноги, пружиня, отбрасывают тебя от обрыва и ты зависаешь в воздухе до следующего толчка. И так все ниже, ниже, полет, толчок, лавина под ногой; полет, толчок, лавина!
Внизу на песчаной полоске сбросил кеды, рубашку, брюки и - сразу в воду. Крякнул от приятной прохлады, охватившей тело, и поплыл, громко отдуваясь, поплыл, поплыл. А уставши, перевернулся на спину, зажмурился, замер, слушая веселую болтовню волнишек у затылка. Раскаленный лагерь, крики вожатых, вертящиеся обручи - все отодвинулось куда-то, было умиротворенно, было только ощущение своего послушного легкого тела.
Накупавшись, вышел на берег, растянулся на песке, руки стали разгребать теплый песок, добирались до влажного. А из влажного песка можно слепить башни, стены, дамбы, дома! И руки заработали… Потом на линии прибоя он насобирал корней, сучков, веток, после чего в песчаном городке поселились птицы, крокодилы, зловещие старухи, бравые солдаты. Он строил, возводил, насвистывал, ворчал, командовал. И вдруг спохватывался, озирался, посмеивался над собой: "Увидит кто - ну Ваня-дурачок из сказок!.."
"Сказки… Сказки… Арабские сказки! - вспомнилось ему. - Подумать только - она любит рассказывать пионерам сказки. Да не какие-нибудь… арабские! И какая гордая - "Допустим, а что?" Это тебе не Зоенька-хохотушка…"
Заметив, что тени от сооружений и от чудищ-корневищ стали длиннее, всполошился. Мигом смыл на мелководье приставший к телу песок, быстро оделся, перекинул через плечо кеды, взобрался на крутизну и, выйдя на травянистую дорогу, зашагал по ней.
Было хорошо, как может быть хорошо в лесу на исходе жаркого летнего дня, Когда набегал ветерок, вершины сосен, высоких и прямых, как бы плавали в синем небе, и тогда с веток срывались шишки. Они звонко бумкали о сучья, с шорохом падали в траву, казалось, сосны ведут веселый счет своих опавших семян: Бум! Шух! Бум! Шух!
Трава так сладко щекотала и холодила подошвы ног, что Иван почувствовал себя деревенским парнишкой. И дед был вроде бы где-то рядом, и шли они на рыбалку, на покос или на охоту…
"Сколь баско-то у нас здесь, Ваньша, вольно-то! - вздыхает дед. - А дух-то, слышь, дух-то! Каждая травинка по-своему и цветет, и пахнет, ну сколь живу, не могу спокойно… На покосе ежели, так припаду к сену - и голова кругом…"
Не однажды уговаривали старого переехать в город, и отец, и мать уговаривали.
"Куды-ы! - сердился он в ответ. - В пыль-то? В шум-то? В толчею-то? - Особенно возмущал его четвертый этаж: - Хоть бы уж первый, все на земле, а то эвон!.. Под тобой живут, над тобой живут, ни небушка над головой, ни земли под ногой, не-ет, паря, - говорил он сыну Илье, Иванову отцу, - я уж тут, однако, и помирать стану. - И наказывал всякий раз: - Ваньшу-то посылай. Поможет што, да и веселей мне…"
На целое лето Иван приезжал к деду, зарастал белесой гривой, ходил босой, дичал. Интересно было с дедом, что ни шаг - у него либо красота, либо хитрость природы, либо тайна. А сколько они исползали лесов, озер, солонцов и болот! Четыре года как нет деда, а будто вчера все было…
Избушка пасечника показалась внезапно за поворотом. Он перебрался отсюда, пасечник, уехал поближе к людям, когда стали затоплять пойму, а деревни перевозить на более высокие места. Ульи он увез с собой, а избу сдал в аренду заводу; с тех пор она служит приютом для заводских туристов. Бывал здесь и он, Иван, с туристами, да и подшефных школьников приводил сюда же…
Неподалеку от избушки, в кустах у ручья, вился дымок, оттуда доносились неясные голоса, там будто спорили. "Пинигина", - сразу же узнал Иван и задумался, присев на пень. Вот он сейчас должен подойти к ним и начать: "А-а, так вот вы где, хулиганы? А ну, марш в лагерь! Как не стыдно? На педсовет захотели? Сегодня же вылетите вон! До чего докатились!.. А ты, Пинигина…"
"Ерунда, - решил Иван, - не смогу я. На Пинигину тем более…"
Они пришли тогда на пасеку очень поздно. Стояла морозная лунная ночь. Надо было срочно растопить печку, нагреть избу, приготовить ужин. Но дымоход отсырел, размерзся, печь никак не хотела топиться, дым валил из всех щелей. Разгоряченные бегом лыжники начали зябнуть, а он, Иван, ничего не мог придумать.
- Грейтесь, не стойте, грейтесь! - кричал.
Но школьники устали, проголодались, и теперь, сгрудившись в кучку и втянув головы в плечи, только перебирали ногами, обутыми в лыжные ботинки. Примолкли и лишь время от времени крякали от холода и нетерпения, одежда на них все больше обрастала мохнатым инеем.
А дым в избе, между тем, становился уже вязким, легкие у Ивана раздирало, глаза слезились так, что лицо было мокрым. Тогда-то эта Пинигина… Она была самая маленькая, неизвестно как попавшая к старшеклассникам, и ей не везло всю дорогу: то ломалось крепление, то терялось кольцо с лыжной палки. "Не везет, знаете, - жаловалась она, когда он поправлял ей крепление, - всю жизнь не везет. Как Марии Стюарт… вы читали?"
Он хорошо ее запомнил, эту маленькую "Марию Стюарт"… Когда после очередной попытки разжечь дрова он выскочил на воздух, чтобы передохнуть, то глазам своим не поверил. Стояли по краям поляны заиндевелые деревья, искрилось все вокруг, жег невмоготу мороз, а на поляне по кругу неслись танцевальные пары, метались четкие тени, под ботинками пылью взрывался снег, из двух десятков ртов курился пар. В центре же круга на полузанесенной собачьей конуре возвышалась девчонка, невезучая, как шотландская королева, и, размахивая руками, кричала:
- Быстрей, канальи! Взять мороз на абордаж! Иначе - трупы! Еще быстрей, еще! Это вам "молдаванеска"! А не "умирающий лебедь"! Траля-ля-ля-а-а-а!..