Уборщицы, неслышно двигаясь в войлочных туфлях, привели все в порядок. В комнату заглянул комендант и скрылся. Непривычно тихо стало в опустевшем учреждении.
Рузанна позвонила домой и предупредила, что задержится.
- Вас тоже целый день не было дома, - напомнила она Гранту.
Художник, склонившись над столом, штриховал лист бумаги.
- У нас нет телефона. Да никто и не будет обо мне беспокоиться.
Рузанна покачала головой.
- Это грустно.
- Это прекрасно! - воскликнул Грант.
- Значит, вас никто не любит.
- Сестра и мальчишки любят. - Он сказал это улыбаясь. - Неужели вы тоже думаете, что любовь выражается словами: "Куда пошел?", "Когда придешь?", "Смотри, не опаздывай!", "Имей в виду, я не буду обедать, я не усну, пока ты не вернешься!" И вот человек весь связан, спеленат, удушен любовью.
- Но ведь когда любишь, естественно беспокоиться!
- О чем? - Грант протянул к ней руку. - О чем? Отнимут любовь? Тогда она немногого стоит. Или любовь попадет под трамвай? Но ведь это так редко случается.
Рузанна рассмеялась.
- У меня мало опыта в этих вопросах.
- Я знаю, - просто сказал Грант.
И ей стало неловко. Она подумала: "Ведь я старше его на восемь лет…" Но слушать его было интересно. Еще ни с кем не говорила она о таких вещах.
- Любовь можно сберечь - я в этом убежден. И не только любовь мужчины и женщины - всякую. Она охраняется радостью, доверием и прощением.
- Нет, - горячо возразила Рузанна, - не прощением. Прощать нельзя.
- Именно, в первую очередь, прощением, - перебил ее Грант. - Я знаю, о чем вы думаете. Измена, предательство - я не об этом. Это сложно и в каждом случае - по-разному. Я говорю о том, что каждая любовь ежедневно нуждается в маленьком прощении. Лишнее слово, неловкое движение, разное отношение к людям, к природе… Наконец, кривой палец, жесткие волосы…
Он указал на свой искривленный мизинец.
Рузанна, смеясь и волнуясь, тронула его голову. Волосы не были жесткими…
Очень резким показался переход от темной комнаты к ярко освещенному кабинету Апресова, от разговора о невещественном, скрытом - к обычной деловой бёседе.
Но тут Рузанна чувствовала себя гораздо увереннее. Она знала, что Апресов считается с ее мнением, и только боялась спрашивать себя, движут ли ею в эту минуту интересы дела или какие-то личные чувства.
Сущность дела она изложила сухо и коротко.
- А это не причуды гения? - Спросил Апресов. - Деньги же полетят.
Рузанна положила перед ним смету.
Апресов откинулся в кресле.
- Я слышал, в Тбилиси был в прошлом веке художник, за бутылку вина писал - на жести, на картоне, на куске дерева. Вывески для духанов писал. Сейчас эти его вывески - на вес золота. Шедевры. А мы, понимаете, нянчимся…
Он наклонился над бумагами.
- Сетка Рабица… Ну что ж, лучший выход. Но ведь дорого. Деньги-то государственные.
Сетка Рабица - тонкий проволочный каркас, на который накладывался раствор штукатурки, - стоила дорого. Но невозможно было прийти к Гранту с отказом. В мире должен был появиться его Арарат.
Лишнего говорить не следовало.
- Художник, - Рузанна назвала прославленное имя, - рекомендовал Еноку Макаровичу для этой работы своего ученика.
Она замолчала. Апресов еще думал.
- Ну, просто рука не поднимается, - сказал он. А затем решительно наложил резолюцию и протянул Рузанне бумагу.
- Посмотрим, будет ли это стоить бутылки вина, которая вызывала к жизни шедевры…
Чуть морозило. Над городом дрожали яркие неоновые огни. Рузанна и Грант бесцельно бродили по улицам, потому что им не хотелось расставаться. Снова и снова они вспоминали все события, этого тревожного дня и заключительный разговор с Апресовым, который Рузанна пересказала художнику во всех подробностях.
В темных воротах внезапно притихший Грант вдруг наклонил свое лицо к лицу Рузанны. Она увидела, как дрожат его губы, почувствовала запах табачного дыма и одеколона. Грант поцеловал ее - сперва нежно, чуть касаясь губами, потом крепче.
У него были широкие плечи. Рузанна не думала, что это может быть так отрадно - положить голову на плечо мужчины.
Ей казалось, что нужны какие-то слова. Но Грант еще и еще раз поцеловал ее.
Она погладила его волосы - нет, они не были жесткими, - прижалась лицом к его лицу, потом быстро оттолкнула и убежала в дом.
* * *
Как можно было столько жить, не зная настоящего счастья! О чем она думала раньше, ложась в постель или просыпаясь по утрам? Для чего раньше были красивые платья, туфли, духи?
Ашхен Каспаровна удивлялась:
- Ты позавчера купалась и опять моешь голову?
Или:
- Это платье совсем чистое. Шерсть нельзя так часто стирать.
Но волосы от мытья делались блестящими, пушистыми. Каждый день Рузанне хотелось надеть на себя что-нибудь новое, красивое, а если не новое, то хоть свежее, выстиранное, отглаженное.
Она встречала Гранта в обеденный перерыв, после работы или вечером.
Иногда он приходил в министерство, заглядывал в комнату. И Зоя, которая сидела напротив дверей, кивала Рузанне - художник пришел.
Меньше всего Рузанна любила встречи в учреждении. Здесь нельзя было ни задержать руку в широкой прохладной ладони Гранта, ни тронуть его растрепанные волосы. Надо было разговаривать с ним, как с чужим, а это становилось все труднее.
Первый раз Рузанна привела его домой неожиданно. Как-то после работы она заглянула в будущее кафе. Грант уже перенес сюда большой ящик с красками, множество пузырьков, банок, тряпок - целое хозяйство.
Рабочие закончили новую штукатурку. Грант часами висел на лестнице, размеряя стену. Ему не терпелось начать работу. В помещении было темно, и Рузанна едва разглядела одинокую фигуру у деревянных козел. Грант стоя ел пахнущую чесноком колбасу. Хлеб лежал на досках, заляпанных известковым растворам.
Художник пошел ей навстречу. Он казался заброшенным ребенком.
- Что, у тебя дома обеда нет?
- А может, и нет, - ответил Грант. - Аник сегодня во второй смене - значит, накормила мальчишек часа в три. После них мало что остается.
Рузанна, верная традициям своей семьи, где конфетку, если она была одна, делили на три части, возмутилась:
- Уж сестра могла бы подумать о тебе…
У Гранта сузились глаза.
- Про Аник - ни слова. Аник была мне матерью, когда я в этом нуждался. А сейчас у нее мальчишки. Так и должно быть.
Он снова улыбнулся.
Рузанна предложила:
- Пойдем к нам обедать…
И с тех пор Грант стал бывать у них почти ежедневно.
Спокойное равнодушие, с которым приняли художника в доме, точнее всего показывало Рузанне, что родители не допускают и мысли о каких-либо серьезных отношениях между ними.
После обеда Ашхен Каспаровна просила:
- Грант, ты у нас самый молодой, принеси-ка свежей воды.
Отец бесцеремонно говорил:
- Разберись, дочка, в сметё, а товарищ художник пока газеты посмотрит.
И вечер, который Рузанне больше всего хотелось провести с Грантом, она просиживала над потрепанными сметами совхозного строительства.
У ревности более зоркое зрение. Дядя Липарит хмурился. Входя в дом, осведомлялся:
- Этот, как его, художник… опять здесь?
Раз за обедом он спросил у Гранта:
- Рисуете?
- Бывает, - ответил Грант.
- Цветочки?
- И это можем, - спокойно подтвердил художник.
- Можете, - согласился дядя Липарит. - Бывал я на ваших выставках. Все букетики да арбузы. На большие дела вы не посягаете.
Вмешался отец:
- Что ты хочешь, Липарит? Наш художник еще человек молодой. Придет время, он себя покажет.
- Они все до сорока лет молодые, - непримиримо отрезал дядя Липарит. - Люди в двадцать лет уже умирали за них.
Он сам почувствовал тяжесть этих слов, поднялся из-за стола и принялся ходить по комнате.
- Помню, через нашу деревню дашнаки человека вели. У каждого дома останавливались, опрашивали: "Кто ты?" Отвечал: "Большевик". Трах! - наганом по лицу. На площади ему язык отрезали. Глумились: "Большевик?" Он уже сказать не мог, только головой: "Да, да!" После этого я большевиком стал. Так какого черта ты цветочки рисуешь? Ты нарисуй картину - у человека язык отрезали, а он все равно кричит свою правду. Пусть люди задумываются, как надо жить. Можешь?
- Нет. Не могу, - сказал Грант.
- A-а, не можешь! Когда наши футболисты тбилисской команде проиграли, тем оправдывались, что тбилисцев шоколадом кормили, а наших будто бы нет. Тебя тоже шоколадом не кормили? Не учили? Условий не создали?
Длинный, сутулый, Липарит Сароян стоял над Грантом и требовал:
- Чего тебе не хватает?
Грант ответил одним коротким словом:
- Таланта.
В этот вечер он говорил Рузанне:
- Мне казалось, будто сам народ спрашивает: "Можешь?" - "Не могу…" Тогда один ответ - иди работай сапожником, монтером, кондуктором…
Они опять долго ходили по улицам, спускались к бегущей в темноте Занге, поднимались по шоссейной дороге на холмы, окружающие город.
- Но ведь ты еще не пробовал, - уговаривала Рузанна, - почему тебе кажется, что ты не можешь?
- Человек всегда переоценивает свои силы. В мыслях он может гораздо больше, чем на деле. А у меня даже мысли спотыкаются на каком-то рубеже.
Рузанна гладила его руку. Он этого не замечал. Он требовал ответа на трудные вопросы.
- Как ты думаешь, талант может расти?
На одной из окраинных немощеных улиц у Рузанны оторвался каблук. Грант заставил ее сбросить туфли, оторвал и второй каблук, спрятал оба в карман куртки. Он готов был бродить до утра, но Рузанна без каблуков еле шла.
У ворот она поцеловала его в глаза, провела рукой по волосам, прижалась к нему.
Он тихо сказал:
- Почему-то всем женщинам кажется, что именно так надо утешать мужчин…
Потом Рузанну долго мучила эта фраза.
Грант не показывался ни в министерстве, ни дома.
Не приходил он и работать. Баблоев слонялся по кабинетам и высказывался:
- Мне никакого дела нет. Пусть хоть совсем не является. Но в тот день, когда он по договору обязан сдать, я его прижму.
Едва сдерживая раздражение, Рузанна напомнила:
- Вы ведь вообще не хотели работать в этом кафе.
- Когда? - удивился Баблоев. - Всей душой хотел. Высококультурное учреждение. То, о чем я мечтал.
В голосе его была предельная искренность.
А Грант все не приходил и не звонил. Рузанна боялась отлучиться из кабинета. Он мог появиться в ее отсутствие.
Считалось, что за работой человек забывается. Как раз в эти дни работы было много. Проектировался большой универмаг "Детский мир". С весны должно было начаться строительство. Но Рузанна работала не в полную силу - все валилось из рук.
"Всем женщинам кажется…" В этих словах заключалось много горького. И уж совсем нестерпимо было вспоминать, как она его поцеловала и попыталась утешить своей нежностью, в то время как ему это совсем не было нужно.
- Рузанна Аветовна, вас к телефону.
Звонил внутренний телефон. Енок Макарович собирался посмотреть закусочную-автомат.
Рузанна сказала Зое:
- Если ко мне кто-нибудь придет или позвонит, передай, что я непременно буду к концу дня. Непременно!
Новая закусочная уже три дня работала. Сотрудники министерства приехали в перерыв и прошли через служебный ход.
Директор бросился к ним, приглашая осмотреть производственную часть, но Енок Макарович отстранил его:
- Погоди…
Он подошел к кассе и заплатил сперва за сосиски и какао, подумав, взял еще булку, кофе и пирожок. Ему доставляло удовольствие опускать жетоны в щель и принимать тарелку, украшенную стебельком зеленой петрушки. Когда у него кончились жетоны, он потребовал еще винегрет и пирожное. Столик был заставлен едой. Но Енок Макарович ничего не ел. Он уселся и спросил:
- А чая у вас не бывает?
Чай, конечно, нашелся. Его принес молоденький ученик повара. Юноша был в белом халате и высоком поварском колпаке - такие Рузанна до сих пор видела только на картинках.
- Когда открываете? - спросил Тосунян.
- Через полчаса, - ответил директор. - Как раз будет обед в ремесленном. Потом затишье - подготовляемся. Затем перерыв на деревообделочной. А с утра - школьники. Так, конвейером, работаем.
Енок Макарович довольно покачивал головой.
В машине он сказал Рузанне:
- Моя бабушка сказку знала про ковер. Свернешь, развернешь - а на нем блюдо с пловом. Народное творчество. Ты слышала?
Рузанна слышала и про "столик, накройся" и про "скатерть-самобранку". Тосунян этих сказок не знал. Вероятно, многого не знал человек, который до восемнадцати лет был неграмотным.
Он тихо, про себя, посмеивался.
- Вот если б моей бабушке такой автомат показали, а?
Всегда сдержанный, озабоченный, Тосунян сейчас позволял себе короткий отдых. Рузанна понимала, что ей надо подхватить нить разговора. Енок Макарович этого ждал. Шкафчики, сияющие эмалью, никелем и стеклом, безотказно четкая работа автоматов, чистота выложенного белой плиткой зала - все это совпадало с представлениями Тосуняна о необходимых переменах в жизни людей. Сейчас он был доволен. Такое чувство приходило как награда за дни, чрезмерно нагруженные делами и обязанностями.
В эти редкие минуты ему хотелось поговорить.
- Конечно, всем нравится прийти с работы, снять пиджак, распустить пояс и в кругу семьи за домашним столом арису кушать. Свой очаг, дети вокруг. Хорошо, да? Женщина - жена или мать - всю ночь не спала, эту арису варила, перемешивала, сбивала, да еще после обеда кучу грязных тарелок должна мыть. Если хочешь знать, и детям надо было в три часа пообедать, когда они из школы пришли, а не ждать до шести… А ты говоришь - быт!
Рузанна ничего не говорила. Сказал шофер Геворк:
- А все же, Енок Макарович, так, как моя теща арису или хаш сварит, какой повар, какой ресторан - никто не угонится!
- Верю, верю, - насмешливо ответил Тосунян. - Она с молодости всю силу свою этому отдала. Всю жизнь. Есть смысл?
Полузакрыв глаза, он вздохнул и неожиданно дотронулся указательным пальцем до руки Рузанны.
- Я у тебя спрашиваю: есть смысл?
Она вздрогнула и не нашла ответа, потому что думала о другом. Но, к счастью, машина остановилась.
Неторопливой походкой озабоченного человека Енок Макарович прошел по длинному коридору в свой кабинет.
Рузанна распахнула двери и сразу взглянула на Зою. Не ожидая вопроса, Зоя молча и грустно покачала головой.
Сразу все вокруг стало неинтересно и ненужно.
На другой день в перерыв Зоя потащила Рузанну к себе. Вначале у нее не было такого намерения. С тех пор как Левончика стали прикармливать, Зоя не ездила домой. Сперва она просто заставила Рузанну выйти на улицу. Противно было смотреть, как умная, серьезная женщина боится отойти от телефона. Зоя все понимала и не одобряла. Говорить об этом с подругой она не могла, но отвлечь считала своим долгом.
У министерства Геворк протирал кусочком замши стекла машины. Его признательность за квартиру выражалась в постоянной готовности "подвезти". Зоя воспользовалась случаем, а Рузанне было все равно. Она уже устала ждать и внутренне подготавливала себя к поступку, который еще месяц назад показался бы ей невозможным. Она просто пойдет к Гранту домой за каблуками, которые он унес. И это решение казалось то совершенно ясным и доступным, то невозможным.
На окраинной улице в двух маленьких комнатах старого дома жили Зоя, Рубен и его мать - в прошлом учительница, а ныне пенсионерка. Рубен был единственным сыном, и это создавало известные трудности в жизни молодоженов.
Зоя жаловалась:
- Стоит ему меня поцеловать, как она сейчас же начинает плакать: "И это награда за все мои жертвы, за то, что я всю жизнь ему посвятила, замуж не вышла".
С появлением на свет Левончика отношения несколько смягчились. Теперь главным в доме был ребенок. Едва открыв дверь, Зоя спросила:
- Ну как?
Мария Арамовна, не спуская глаз с керосинки, на которой в маленькой кастрюле варилась каша, сообщила:
- Недавно проснулся в хорошем настроении.
И только после этого улыбнулась Рузанне.
Нужно было вымыть руки. Без этого к Левончику никто не допускался.
В дверях Зоя придержала Рузанну:
- Посмотри…
Ребенок в белой пушистой кофточке сидел на тахте, обложенный подушками. Вокруг валялись резиновые и пластмассовые игрушки. Крупный большеголовый малыш сосредоточенно тянул в рот резиновую куклу и "разговаривал".
- Гу-у-у, - говорил он, и звук был то удивленный, то радостный. Кукла упала. Левончик помолчал, потянулся за розовой погремушкой, схватил ее и снова забормотал: "Го-о-о, гу-у-у…" А потом, распираемый полнотой жизни, вдруг замахал в воздухе руками.
Зоя кинулась к нему. Уловив какое-то движение, малыш сперва испуганно вздрогнул, но тут же увидел, узнал мать и счастливо заулыбался, а затем рассмеялся в голос.
- Смотри, смотри, что сейчас будет, - сказала Зоя.
Она сделала строгое лицо и начала сердито:
- А кто сегодня шалил?? Кто сегодня плакал? Плохой Левончик!
И тут же маленькие бровки ребенка горестно сдвинулись, личико стало жалобным и обиженным, подбородок затрясся - мальчик собирался заплакать.
- Нет, нет, он хороший, мамино счастье, радость моя… - Зоя схватила сына на руки. - Ты видишь, как реагирует? Умненький мой, золотой мой!
- Опять глупые эксперименты над ребенком, - недовольно сказала Мария Арамовна, появившаяся в комнате с блюдцем манной каши.
- Я сама покормлю, - строптиво заявила Зоя.
- Ты же на перерыв пришла. Идите лучше кофе пить.
- Успеем. Я сама.
Пожав плечами, Мария Арамовна удалилась.
- Возьми его на минутку. Он ко всем идет - такой общительный, - скомандовала Зоя.
И правда, едва Рузанна призывно пошевелила пальцами, малыш готовно потянулся к ней растопыренными ручонками и всем тельцем. Она не очень умело держала его - теплого, тяжелого, - не слушая Зоину болтовню, взволнованная открывшимся ей чудом.
Целый мир неизведанных ощущений прошел мимо нее. Разве это справедливо? Насколько богаче жизнь молоденькой Зои! Ребенок… Что это открывает для женщины? Какие чувства испытываешь, когда становишься матерью? Похоже ли это на нежность, жалость, восторг, которые сдавили горло Рузанны, когда она взяла на руки малыша?
Взволнованно спросила у Зои:
- Что ты чувствовала, когда он родился?
Зоя не поняла. Она кормила кашей Левончика, ловко вмазывая ему в рот ложку за ложкой.
- Вот, мой славненький, мой родной… Еще ложечку, еще… Не смей плеваться, не смей, открой ротик… Ох, что я чувствовала! Прежде всего усталость. Целые дни хотелось спать. Раньше я и не знала, что человека может так одолевать сон. Первое время я плакала по ночам. Даже сказала Рубику: "Нам без него лучше было".
- Да. Ты это сказала, - раздался из соседней комнаты голос Марии Арамовны, - а вот я своего сына двадцать ночей, не смыкая глаз, держала на руках, когда у него было воспаление среднего уха. И не жаловалась.