Может быть, предатели рождаются чаще всего в недрах тех общественных формаций, где царствует сила, а не мысль, где к Личности относятся с презрением, выдвигая на первый план "нацию", словно она может существовать вне и без Личностей, как некое мистическое целое, за которое так легко прятаться честолюбивым мерзавцам. Может быть, "предатели" вроде полковника Штауффенберга, принесшего бомбу в "Волчье логово" Гитлера, рождаются в таких обществах, где попирается Достоинство человека, его права Гражданина, где царствует доктрина имперского права на управление всеми иными народами только потому, что они не "богоизбранны"? Может быть такие "предатели" (читай - подвижники) есть закономерная реакция на то, когда вместо демократии царит фанатичный вождизм, когда народ добровольно отдал свои права злодею, увенчанному регалиями "гения"?
Геббельс в одной из своих речей возгласил: "Это великое счастье для расы германцев, что ее ведет от победы к победе гений великого фюрера!"
Чем отличается от этих слов утверждение Вячеслава Михайловича Молотова: "Это великое счастье, товарищи, что нашу страну от победы к победе ведет гений великого Сталина!"
Что, Сталин вел от изобретения к изобретению Туполева, Петлякова и Мясищева, сидевших в "шарашке"?
Что, Сталин помогал Королеву в его рывке в космос, когда тот ждал расстрела в камере смертников?
Кто лишил Родину Вавилова? Бабеля? Павла Васильева?
Кто держал в камере пыток Рокоссовского и Мерецкова?
Скорцени то и дело повторял: "фюрера обманывали".
Как похожи на него те, кто повторяет: "Сталин ничего не знал о злодеяниях".
Руководителей страны, не знающих о творящихся злодеяниях, переизбирают, - в условиях демократии.
Истинные патриоты Германии хотели уничтожить злейшего врага немецкого народа Гитлера, - они не могли поступить иначе в условиях тоталитарной диктатуры.
Они хотели спасти немцев. Однако немцы истерично приветствовали Гитлера, который приказал показать им в кино, как "предателей" вешают на рояльных струнах.
Значит, каждый народ заслуживает своего фюрера?
Или - как?
...Наутро в номер отеля "Императрис" постучали, - до странного рано.
-Кто там?
-От сеньора Скорцени.
На пороге стоял "чико" с пакетом в руке. Он принес мне двухтомник воспоминаний Скорцени "Да здравствуют опасности!". На первой странице готической, высокомерной вязью было написано: "Юлиану Семенову в память о нашей встрече в Мадриде. Скорцени".
Я прочитал эту книгу, сопоставил весь строй нашей встречи, наш разговор и лишний раз убедился в том, как много раз лгал мне человек со шрамом.
По пунктам:
1. Клаус Барбье показал, что он поддерживал постоянный контакт со Скорцени.
2.Федерико Швенд не отрицал своих контактов со Скорцени.
3. Вальтер Рауф, "отец" душегубок, отсиживавшийся в Чили, ставший начальником отдела по борьбе против коммунистов в НРУ, национальном разведывательном управлении Пиночета, гордился своими контактами со Скорцени.
4.Являясь одним из руководителей "Антибольшевистского блока народов", Скорцени поддерживал постоянные связи со всеми неонацистскими группировками - особенно с неофашистами МСИ в Италии.
Теперь давайте озадачим себя вопросом: отчего Скорцени должен был отрицать эти свои контакты?
1. Когда стало сжиматься кольцо вокруг Иозефа Менгеле, проводившего изуверские опыты на еврейских женщинах и детях, прошел цикл убийств, спланированных с истинно нацистским "размахом". Менгеле, отвечавший за свои опыты перед Борманом, смог скрыться. Весь путь в неизвестность был устлан трупами.
2. Когда западногерманский суд под нажимом общественности начал раскручивать дело доктора-изувера Заваде (Хайде), который выполнял непосредственные указания Бормана, он был убит в камере. Другие участники этого процесса - доктор Фридрих Тильман и начальник личной охраны президента ФРГ Эрхарда, бывший нацист Эвальд Петерс - тоже не дошли до суда: доктор "умер от разрыва сердца", Петерс - "повесился" в камере. Эдо Остерло, министр образования земли Шлезвиг-Гольштейн, в прошлом нацист, привлеченный в качестве обвиняемого, был найден на дне бухты.
Дело так и не было исследовано в суде - некого было судить.
3. Когда супругами Кларсфельд был разоблачен Клаус Барбье, "вешатель Лиона", человек, осуществлявший связь между некими таинственными "руководителями", скрывавшимися в Парагвае, Чили и Уругвае и группами реакционеров-националистов, которым он продавал оружие по бросовым ценам, снова прошла "обойма" загадочных убийств: сначала был уничтожен боливийский консул в Гамбурге, который неоднократно встречался с Барбье. Затем на мине был взорван миланский издатель, имевший в портфеле рукопись неизвестного автора: там говорилось о нацистских связях Барбье в Латинской Америке и Испании. После этого в роскошном номере в Рио-де-Жанейро был найден труп графа Жака Шарля Ноэль де Бернонвилля, осужденного французским военные судом за пособничество гестапо. Этот друг Барбье много путешествовал по Латинской Америке - чаще всего он бывал в Боливии, у своего старого шефа, в Перу и Сантьяго де Чили. В Париж, жене, он переводил огромные суммы денег - без подписи, по коду. Граф много знал. Убийцы скрутили ему руки жгутом, заткнули в рот кляп и задушили в его апартаментах. Следующим из числа тех, кто должен был замолчать, оказался перуанский мультимиллионер Луис Банчеро Росси. (Когда его убил полусумасшедший садовник его любовницы, считали, что с ним свела счеты мафия. Однако затем все более настойчивыми стали разговоры о том, что Росси, начавший свой бизнес с нуля, имел устойчивые контакты с нацистами.)
Наивно полагать, что вся эта цепь политических убийств могла быть любительством. Во всем это ощутима опытная, тяжелая рука.
Это удобно считать, что со смертью тирана кончается тирания, - будь то Гитлер или кто другой.
Беспечное желание - не видеть нарастание фашистских тенденций - никогда и никого к добру не приводило.
...Я не мог рассказать всего о Скорцени, когда впервые писал о нем, - был семьдесят шестой год.
Не мог я, понятно, написать и о том, что вспоминал, беседуя с ним.
Сейчас такое время настало...
Стоит поэтому рассказать и о том, как в декабре семьдесят шестого, через три дня после смерти генералиссимуса (я имею в виду испанского, Франко), мы с Хуаном вылетели из Москвы, где он в который раз бился в сетях нашей улыбчивой бюрократии, стараясь наладить экономический мост; в который раз ему сулили, ссылались на временные трудности и пустяшные неувязки.
Мы прилетели в Мадрид, когда Дон Антонио Гарригес уже стал министром юстиции, но законы в стране были еще франкистские: "Когда Франко обмывали, мы, новый кабинет, смотрели запрещенную им "Эммануэлу", - шутил потом Дон Антонио. - Что вы хотите, при Франко даже ваш фильм "Дама с собачкой" подвергался цензурированию в секторе "нравов""...
По-прежнему собираться более чем десяти людям в общественном месте без разрешения секретной полиции было запрещено.
Хуан позвонил Сиснейросу из Министерства партии. Мы встретились в баре "Рио Фрио", на первом этаже "центра Колумба".
- Послушай, - сказал Хуан, - мы хотим завтра провозгласить создание "Общества культурных связей Испания-СССР". Боюсь, что полиция не разрешит собрание. Не согласишься ли ты принять участие в церемонии провозглашения?
Сиснейрос долго молчал, а потом, как-то странно качая головой, усмехнулся:
- Но ведь ты понимаешь, что я работаю в министерстве "живых трупов"?
- Понимаю, - ответил Хуан. - Но я знаю, как ты думал и что ты делал среди этих живых мертвецов... Если ты будешь с нами, франкисты не посмеют ворваться в "Клуб финансистов".
- Зато они посмеют ворваться в мой дом, когда узнают об этом, - ответил Сиснейрос и заключил: - Я приду. Они не ворвутся.
...Сиснейрос погиб совсем молодым, через несколько месяцев после того, как мы провозгласили-таки создание нашего "Общества Испания-СССР".
А Хуан умер год назад: разрыв сердца; бизнес с нами поставил его на грань банкротства; семь детей; обостренное чувство ответственности; крушение надежды - он очень верил нам, когда начинал свое Дело...
ТРИ ПЕРЕВОДА ИЗ ОМАРА КАБЕСАСА С КОММЕНТАРИЯМИ
Омару Кабесасу, команданте герильеро, что примерно соответствует званию генерал-лейтенанта, тридцать семь лет. Худенький, крепкий, громадноглазый, он часто ходит в тенниске, джинсах и сандалиях - ни дать ни взять учитель или техник. Тем не менее на улицах его узнают сразу же все без исключения - один из отважнейших борцов против Сомосы, в горы ушел шестнадцатилетним, ныне один из самых молодых ветеранов. В Соединенных Штатах и Европе Омар более всего известен как выдающийся писатель. Его книга "Горы - это значит больше, чем бескрайние зеленые стали" (у нас в журнале "Иностранная литература" заголовок был изменен: "Уходя в горы...") приобрела огромную популярность, бестселлер,
- Знаешь, вчера я наконец подсчитал, сколько мои литературные агенты перевели гонораров, - сказал он (мы дружны не один уже год). - И ахнул! Миллион долларов! Девятьсот девяносто тысяч я от дал Сандинистскому фронту... Я бы все отдал, но янки наладили экономическую блокаду, и теперь мы вынуждены продавать "Мальборо" за доллары, а я курю три пачки в день, так что заначил на сигареты...
Когда мы расстались в прошлом году, Омар был комиссаром министерства внутренних дел... начальником ПУРа; прилетев в этом году, я встретился уже с заместителем министра.
- Вчера руководство республики приняло решение, - сказал Омар, - все министры и команданте разъехались на праздники в горы, к сборщикам кофе, на границу с Гондурасом. Меня откомандировали в тот район, где я начинал партизанскую борьбу. Видимо, ЦРУ не преминет устроить вылазку наемников именно во время праздников: урожай кофе в этом году отменный, конъюнктура на рынке в нашу пользу, это реальное золото, поэтому все мы и отправляемся поближе к тропам контрас.
... В Матагальпе - это в ста тридцати километрах от столицы Никарагуа, именно там начинается Северный фронт, - каждому отправляющемуся в горы дают автомат, прикрепляют на лодыжку левой ноги "смит-вессон", в машину садятся два автоматчика, и начинается путь в Хинотегу, а оттуда, по красному, ввинчивающемуся в небо проселку на асиенду Лос-Ногалес. Отсюда совсем уж рукой подать до Гондураса.
...Ночь здесь кажется затаенной и непроглядной, фары тревожно высвечивали жирную, ярко-зеленую листву неведомых тропических деревьев, стоявших недвижной стеной, намертво связанных друг с другом удушающим объятием лиан. Когда входишь в наш равнинный сосновый бор или поднимаешься на крымское платановое высокогорье, все видно окрест, взору открываются поля, перелески молодого березняка, синие дали; здесь же, в тропиках, ступив в лес - если, впрочем, сможешь, каждый шаг приходится прорубать мачете, - ты сразу же начинаешь ощущать гнетущее чувство одиночества.
Омар писал в своей книге: "Одиночество - это когда начинаешь забывать шум машин, когда тебе по ночам постоянно мерещится электрический свет; одиночество в том, что в горах ты видишь только темные тона, тяжелую зелень - ни синего, ни голубого, ни желтого, ни фиолетового; тебе не хватает любимых песен, женщин, тоскуешь по семье, по школьным товарищам, маме, братьям. Так хочется, чтобы все это вернулось... Оторванность ото всего, к чему привык, - это и есть самая страшная форма одиночества... Никто тебе не улыбнется, не поцелует, не приласкает... Даже дикие звери в лесу, птицы в небе, рыбы в голубых ручьях ласковы друг к другу... Жить без самого простого человеческого тепла, без ласки значительно труднее, чем голодать и мерзнуть, рыскать за хворостом для костра, продираться сквозь лианы; для меня не было ничего страшнее этого бездонного одиночества, и самое ужасное во всем этом было то, что мы не знали, сколько времени нам суждено жить здесь, в этом океане безмолвной тишины... "
- Ты где начинал борьбу? - спросил я. - В этом районе?
Омар покачал головой.
- Разве это монтанья?! Вообще-то, - пояснил он, - это наше партизанское понятие, это не просто "горы", это больше, в одном слове умещается вся наша прошлая жизнь, я даже не знаю, как это можно перевести на другие языки... В этот район мы спустились уже накануне победы, когда Северный фронт объединился с товарищами, которых вели Даниэль Ортега и Эрман Помарес... Здесь еще не монтанья... А кстати, в той деревушке, что мы проехали, я чуть не попался сомосовцам... Я спешил на конспиративное свидание с товарищем, который нам помогал... Ходил я тогда в белой рубашке, в кармане брюк пистолет, за поясом граната, а в руках Библия, - странствующий монашек, таких у нас много... Только я свернул на главную улицу, как сразу увидел джип; на нем, свесив ноги, сидели сомосовцы; один из них лениво поднял автомат и нацелился мне в живот:
- Есть оружие?
В таких экстремальных ситуациях на размышление отпущены доли мгновения, не мгновения даже, правда... Либо на тебя снисходит озарение, либо гибель... Я даже не успел толком подумать, как отвечать и что делать, но меня словно бы толкнуло, я бросился к сомосовцам и заорал: "Есть, есть, есть!" - И тычу им Библию в лица, продолжая истерично орать: "Вот мое оружие! Божьи слова! Откровения апостолов, которые учат паству миру и дружбе между людьми. А ты целишь мне в живот! За что!"
Сомосовцы усмехнулись; тот, что поднял автомат, кивнул:
- Ладно, иди... Чего орешь как сумасшедший?
Омар рассмеялся, смех у него заразительный, как у мальчишки, очень какой-то доверчивый. Высунувшись по пояс из окна джипа, он чутко прислушался, нет ли пальбы в горах? Вчера на рассвете именно здесь пыталась пройти банда контрас; двадцать сомосовцев положили в бою, остальные затаились где-то поблизости, ждут своего часа, - хотят ударить по сборщикам кофе именно в ночь праздника, когда люди будут петь и танцевать.
Он долго слушал ночь, потом удобнее устроился на сиденье и закурил:
- А еще чуть повыше, милях в пяти отсюда, у меня произошел поразительный случай, такое бывает у каждого только один раз в жизни...
Несмотря на то что монтаньас кажутся порою однообразными, ничто так не заряжает тебя динамитными эмоциями, как они. Впрочем, все зависит от человека: один проходит мимо чуда, не замечая его, а другой лишь глянет на какой невзрачный камень и сразу угадает в нем облик Моны Лизы.
Однажды мы делали стремительный марш-бросок, преследуемые сомосовцами. Нас было тридцать человек; во вчерашней схватке мы потеряли товарища, поэтому каждый был погружен в себя, и я чувствовал эту затаенную разобщенность особенно остро.
Люди были напряжены, потому что мы не только потеряли брата, не только оттого, что за нами топали правительственные войска, но и потому, что завтра мы должны были обрушиться на противника в определенном месте и в точно обусловленное время - опоздание чревато катастрофой. Если мы не придем в назначенное место точно по времени, мы, помимо всего прочего, потеряем связь с городом, с другими партизанскими соединениями, а это катастрофа, ты окажешься в изоляции, твой отряд будет оторван от борьбы и обречен на пассивное ожидание.
Итак, нас было тридцать; мы шли, сохраняя дистанцию десять метров друг от друга, живая цепь; когда первый был на вершине, последний еще только переходил ручей в глубоком ущелье. Триста метров в горах - когда за тобой идет погоня, а впереди может быть засада - очень большое расстояние. Оно кажется смехотворным на шоссе, но во время партизанской борьбы это гигантский отрезок, правда. Идущий впереди прорубает дорогу в зарослях, его внимание сосредоточено на зеленой стене леса; последний может увидеть мелких рыбешек в голубой воде горного ручья, который он переходит, а тот, кто посредине, наслаждается ароматом цветов, потому что пересекает высокогорный луг. Если небо имеет глаза и наделено даром ассоциативного мышления, то наша колонна должна была казаться ему гигантской змеей, точно повторяющей рельеф местности.
...Был полдень; мы вышли в поход в пять утра и с тех пор шли через горы без остановок, в очень быстром темпе, точнее сказать, в невозможном, изматывающем, каторжном темпе; каждый из нас тащил на спине боеприпасы, оружие, гамак, палатку - огромная тяжесть, правда...
Я, как командир, был неким термометром тревоги... Именно так - тревоги и страха, да, страха, потому что я отвечал за всех, и любая мелочь пугала меня, ибо я вел братьев и сестер по борьбе, и я был обязан провести их через горы и укрыть в безопасном месте, чтобы вчерашняя гибель одного из братьев была последней... Я понимал, конечно, что это не последняя смерть, во время завтрашнего боя тоже кому-то из нас суждено умереть, но я заставлял себя не думать об этом, особенно во время такого перехода, я требовал от себя веры в то, что все будет так, как должно быть.
Как всегда, первым шел Хусто, прорубая дорогу в лесу, вторым шагал я.
Внезапно я услыхал за спиной птичий свист - фуии, фуии - это у нас условный знак. Что-то случилось, стоп!
Я обернулся, почувствовав, как сквозь меня прошел электрический разряд - острый испуг, мощный выброс адреналина; я ощутил кожей, что рядом враг, я даже как бы услышал выстрел и явственно ощутил горелый запах пороха, я представил себе, как все мы попадаем на землю, прижавшись бородами к прикладам автомата, - засада! Я увидел безжизненные тела моих друзей, и я себя увидел мертвым, с пустыми глазницами - здешние птицы прежде всего выклевывают глаза, это у них особое лакомство, и чуть не закричал в отчаянии: "Дерьмо, ну какое же ты дерьмо, Омар! Отчего ты такой невезучий?!"
Товарищ, что шел следом, делал условный знак, чтобы я остановился. Я не заметил на его лице особого напряжения, которое предшествует началу боя, значит, враг не настиг нас и мы еще не попали в засаду.
Я посвистел Хусто. Тот остановился, я двинулся назад, к товарищу, который по-прежнему жестами звал меня к себе.
- Что случилось? - прошептал я, приблизившись к нему. Он молча обернулся; тот, кто шел за ним, объяснил, что его по просили остановиться, что-то произошло сзади.
Поскольку выстрелов по-прежнему не было и вокруг нас плыла тишина, я разрешил себе подумать, что, наверное, у кого-то из наших просто-напросто оборвался ремень рюкзака или какая-нибудь вещь в нем трет спину; в этом случае партизан просит остановиться, хотя такое запрещено правилами партизанской борьбы: поход не должен прерываться ни на секунду. Перед тем как выйти из лагеря, мы специально давали полчаса времени, чтобы как следует приладить вещевой мешок, оружие, боеприпасы; это ведь очень некрасиво, когда один задерживает всех.
Не снимая рюкзака, я начал опускаться вниз, вдоль трехсотметровой колонны. Я проходил мимо партизан и видел их тревожно-вопрошающие глаза, мокрые, измученные лица - ведь уже семь часов мы шли по горам, люди мечтали об отдыхе. Мы обычно останавливались в пять вечера, час уходил на то, чтобы собрать дрова, развести костер и сварить фасоль, а потом наступало блаженное расслабление.