- То есть как это по-старому?! - возмутился маленький бельгиец и быстро вскочил на ноги. - Слушайте, вот я подыхаю от стенокардии. Сегодня, например, проснулся среди ночи и чувствую: конец! Кто-то сжал сердце в кулак и не отпускает! Хорошо! Я погиб! Бесславно и бесследно погиб - ребенка у меня нет, жена молодая, подыщет другого - проиграл жизнь! Хорошо! Так тому и быть! Ладно! - Он быстро рубил воздух ладонью. - Но вот у этого же Семенова жена будет ждать! У Глеба Николаевича, - он кивнул на сердитого ленинградца, - жена и ребенок - они будут ждать! Так что же, отцы легли сейчас в проклятой Германии, а дети их через пятнадцать лет пойдут подыхать куда-нибудь в Сахару? Так? Нет, не так! Хватит! Все счета оплачены нами! Все! Когда отцы жируют, дети расплачиваются, но мы-то умираем за кого, если не за них?
Теолог молчал и смотрел вверх, сквозь ветви, на золотое, раскаленное небо.
- Ну, а если и это не так - продолжал маленький бельгиец, облизывая сухие губы, - если это все не так, где же вы отыскали Бога в этой бессмыслице? Где? - Теолог молчал. - И вы еще спрашиваете, почему я атеист? Да вот именно поэтому я и атеист.
Подошел Николай и остановился, слушая. Теолог посмотрел на него, что-то спрашивая глазами, и, когда тот кивнул ответно головой, так обрадовался, что потер руки.
- О чем это вы? - спросил Николай.
- Да вот, - весело ответил теолог, - вот, наш друг Байер, прекрасный человек и великолепный врач, женился на красивой молодой девушке, построил дом, вот, пальмы выписал, рассадил их, фонтан поставил, а сейчас лежит на траве и спрашивает: "А к чему мне все это, если я должен умереть в Восточной Пруссии?" Так, Байер?
- Нет, не так! Я знал и даже сейчас знаю, зачем мне это, жалкий вы человек! Фанатик вы! - крикнул маленький бельгиец и вдруг со стоном схватился за грудь. - Я знаю, а вы ничего в жизни не знаете, даже зачем живете - тоже не знаете! - крикнул он чуть не плача.
- Знаете? - усмехнулся теолог. - Ой, едва ли! А ну, представьте, что нас сейчас всех расстреляют, - с чем вы останетесь? С молодой женой? С фонтаном и пальмами? С домом в Брюсселе? Или с чем?
- С сознанием… что моя… что я… моя смерть… - начал, задыхаясь от ярости, бельгиец, - о, Боже мой! Умираю!.. Что если у моей жены от кого-нибудь будет сын, то ему уже… - он упал на землю, застонал и закорчился на белых и желтых щепках.
- А где же останется сознание после вашей смерти? - мягко спросил теолог, наклонился и достал из кармана куртки Байера пузырек с нитроглицерином. - Где? - продолжал он, откупоривая его. - Или сознание бессмертно? - Он встал на колени и поднес пузырек к губам Байера. - О, тогда, другое дело! Но так атеист не скажет! - Он отнял пузырек. - Что, лучше?
Маленький бельгиец сидел, открыв рот, и с губ его стекала длинная лента слюны.
- Ладно, оставим это. Хиромант, как дела?
- Так любовь - тоже мышь? - вдруг раздражающе резко спросил ленинградец.
- Какая любовь? - пожал плечами теолог. - Если любовь к…
- Да нет, зачем к… Вот конкретно: его любовь, - ткнул в Николая ленинградец, - его любовь к жене? Ее ожидание? Это что - тоже мышь?
- Ее ожидание - это подвиг перед людьми и Господом, - торжественно ответил теолог, - но оно чувственно, а обо всем чувственном мы говорим "суета сует и всяческая суета".
- Вот поэтому вы и монах?
- Вот потому я и монах!
- Вот поэтому вы и теолог?
- Нет, теолог я не потому. Я просто предпочитаю лучше жить там, - он ткнул пальцем в золото, льющееся на траву и щепу через ветки, - в мире бесконечно больших величин, чем на земле возиться с мышами.
Ленинградец оскорбительно фыркнул и отвернулся.
- А Бога - куда вы Его тогда дели? - вдруг очень тихо и спокойно спросил Николай.
- То есть как - куда? - озадачился теолог, с этой стороны он меньше всего ожидал нападения.
- Да вот так - куда? В мир бесконечно больших величин? Куда-нибудь подальше от этих мышей? - Теолог что-то хотел сказать. - Стойте! Это вы его туда поместили или Он сам, без вас поместился? Если Он сам, то какой же Он вам Бог? Если вы его, то какой же вы теолог? И чему вы тогда служите? Неужели источнику Разума и Добра? Нет, не думаю!
- Так, молодец! - просипел бельгиец, переводя дыхание, и встал сначала на четвереньки, а потом на колени. - Я атеист, но мне Бог дороже - я хоть не оскорбляю Его.
Теолог вдруг сказал тихо и ласково:
- Друг мой, вот я знаю: дома вас дожидается большая и чистая любовь. Так вот: дай Бог вам никогда не соглашаться со мной и не увидеть, как ваше осмысленное чувство исчезнет и останется голый мышонок; дай вам Бог не узнать, какой это ужас - увидеть рождение мыши!
Глава 2
На другой день утром, на работе, ленинградец сказал теологу:
- Николай-то тю-тю, - и свистнул.
- Застрелили? - испугался теолог.
- Да, застрелили! - насмешливо ответил ленинградец.
Отошел и молча пилил до обеда, а во время перерыва оттянул теолога в сторону и сказал:
- Тот-то идиот в очках - ведь повел его к своей жене гадать на бобах о ее брате - брат в плену.
- Ну и?.. - спросил теолог.
- Ну и всё, - засмеялся ленинградец, - ни немца, ни Семенова; немец в карцере, а Николай ушел.
Подошел электрик из Гренобля (он сегодня стоял у пилы на месте маленького бельгийца) и остановился, слушая.
- Не секрет? Как все это вышло - вы ведь о побеге говорите? Они что, сговорились, что ли? Говорят, его ранили.
- А вот если привезут мертвым, так узнаем все, - мрачно усмехнулся ленинградец.
- Его не привезут мертвым, - ответил теолог, - у него браунинг.
- Вот как! - очень удивился электрик, а ленинградец только свистнул.
- Да, вот так, - коротко кивнул головой теолог. - Тише! Идут.
Подошел солдат, посмотрел и пошел обратно,
- Да, прежнего рвения уже нет, - вздохнул ленинградец. - Чувствуют, собаки, конец!
После работы, когда пленные расходились в разные стороны - иностранцы в одну колонну, советские в другую - они жили в разных лагерях, - ленинградец задержал теолога за руку.
- Вы молодчина - я видел, как вчера вы с ним что-то прятали в щепках, только не знал - что. Значит, он уж побывал тут?
- Значит, побывал! - ответил теолог. - Я ему еще явки передал. Так что если он доберется, то не пропадет.
- Нет, вы молодчага! - повторил ленинградец. - Каюсь, что не сразу вас понял, Бог-то Бог, да и сам будь не плох - так?
- Пожалуй, но вы и сейчас ничего не понимаете! Ладно! Не будем об этом говорить… У него же что? Жена актриса? И, кажется, еще известная?!
- Очень! Можете приобрести ее карточки в любом киоске. И, кажется, человек отличный. Что вы улыбнулись?
- Ничего. Надо идти. До завтра! - Теолог пошел и вернулся. - Вот кончится война, он приедет и увидит, что ждет его дома.
- Ну, она совсем не такая, - возмутился ленинградец, - да и он не такой.
- Ах, теперь вы это, наконец, поняли, какой он? Ну, хорошо! Нет, дорогой, и она такая, и он такой, и все вы такие, - улыбнулся теолог, ласково глядя на ленинградца. - Нет, это просто даже умилительно, как вы, светские люди, мало знаете о себе. Вот нас, монахов, вы третируете, а мы ведь в десять, нет, в сто раз прозорливее вас в ваших же делах! И знаете почему? Мы смотрим на жизнь с птичьего полета, и ее мелочами нас не обманешь, - мы их попросту не замечаем, а вы елозите по грязи и даже солнце видите только в луже. Настолько мусор в углах затмевает для вас все.
Наступило молчание. По делянке прошло несколько французов с пилами. Один, черный, курчавый, на редкость белозубый, весело крикнул по-русски: "Кончать, кончать!"
- Иду! - вздохнул теолог и тоже взялся за пилу. - Надо сдавать инструмент. До завтра!
- Так что ж, она его прогонит? - задержал его руку ленинградец.
- Ну, зачем прогонит? - пожал плечом теолог. - Вы же говорите: хорошая женщина? Нет, не прогонит - просто будет… как это называется, треугольник? Будет у них треугольник - вот и все!
- Никогда! Он повернется и уйдет.
- А может быть, еще застрелится или ее застрелит? - улыбнулся теолог. - Нет, дорогой, не застрелит, не застрелится и не уйдет - суета сильна! Он будет барахтаться в тине, пока не познает Бога.
- Значит, вы думаете, что ему тогда было бы до вашего Бога? - зло усмехнулся ленинградец.
- Думаю, что да, - мягко улыбнулся теолог, - он же тогда будет несчастен, а несчастному всегда до моего Бога.
Глава 3
А в это время Николай лежал под поваленным деревом верст за 30 от лагеря. Дерево вывернула буря, корни его вместе с мощным пластом выхваченной земли образовали пещерку, а Николай еще наломал орешника, загородил выход, и стало совсем незаметно - только бы лесник не набрел. Впрочем, тут уже начинался заповедник. Звенели и ныли комары. Сильно, как из погреба, тянуло землей и грибами, и, когда он ворочался, сор шумно сыпался на рубаху. Болело плечо. Он спустил ворот и посмотрел рану - пуля сорвала кусок кожи, и боль была такая, что он сразу же вспотел.
Он разорвал зубами чистую тряпку, намочил ее из солдатского термоса - успел схватить со стола - и кое-как повязал рану. От холода боль сразу же смягчилась. Тогда он выгнулся и стал слушать. Лес шумел мощно, спокойно и широко, как океан. Стучали дятлы, тренькала легкомысленная синичка, и шуршали, шуршали мертвые, опавшие иглы. Это шли муравьи, он видел, проходя сюда, на пне огромный муравейник. Ему смутно подумалось: "Муравьи… муравьиный спирт… если растереть…" Он закрыл глаза. И только что стал засыпать, как опять застучал дятел и так близко и настойчиво, что он встал и пораздвинул ветки, чтоб посмотреть, точно ли это дятел. Но в лесу все было спокойно. По-прежнему стояли викингами богатырские чешуйчатые сосны, по-прежнему на солнце дрожала и переливалась листьями серебристая ива или ольха, а в глубине леса сосны и ели слегка раздвигались и яснела чистая поляна и по ней все время пробегали тени - то ли кусты волновались, то ли шли по небу облака. А воздух был так густо настоян на хвое и смолах, что даже саднило в горле. Он провел в лесу всего сутки, а ему уже трудно верилось в зондерлагерь, колючую проволоку, такую, что только дотронься - и убьет током, в вонючие бараки и даже в то, что где-то идет война.
Пестрый дятел пролетел почти возле самого входа, и его белые и черные крылья блеснули, как рассыпавшийся со стола пасьянс.
Вдруг все залило солнце, и почти по-человечески запела иволга.
И тут к нему подошла Нина…
* * *
Она была в длинном платье зеленого панбархата и переливалась, как бронзовка, но волосы у нее лежали просто и свободно, в гладкой прическе. Она улыбалась и шла, не задевая головой кроны.
- А знаешь, - сказала она очень весело, - я вышла замуж за Сергея, и у меня уже сын.
Он схватил ее за плечо. Она стояла, улыбалась, и над ней висели корни, и все стукал и стукал дятел.
- Не огорчайся, - успокоила она его, - разве в первый раз погибла любовь? Гора родила мышь - вот и все.
Тут к ним с топором в руках подошел теолог и наклонил голову, слушая разговор.
- Вот ведь это он мне посоветовал, - сказала Нина и дружелюбно ткнула в теолога.
Николай кинулся к нему - и топор бы тут не помог! - но все сразу переменилось, перемешалось и провалилось в тартарары.
Николай увидел самого себя. Он стоял и смотрел, как Нина в синем и в белом тазу купает ребенка. Ребенок был отвратителен - какая-то дряблая и дряхлая обезьянка. А у нее было такое счастливое, просветленное лицо Богородицы, так ей было наплевать на весь мир, а на него, пропащего мужа, - прежде всего, что он лег на землю и горько-горько заплакал. А ей и дела не было, - она все мыла своего гаденыша, тихо плескала теплой белой водицей и ворковала что-то ласковое, веселое, бессмысленное - то, что испокон веков говорят женщины над детским тазиком.
От этого кошмара он и проснулся. Больное плечо разгорелось вовсю, что-то непрерывно шумело, и уже нельзя было понять, голова ли так болит, муравьи ли ползут или шумят сосны. Он смутно подумал, что лихорадка таки начинает его забирать, зря он ушел от болот - там хоть вода есть!
Опять пришел теолог, взял пилу, встряхнул ее (она завизжала и изогнулась, как щука) и начал пилить, пилить, пилить. Перед глазами Николая все ходили и ходили черные хищные зубья.
Когда он снова открыл глаза, уже вечерело, старенький черный френч просвечивал и походил под вечерним солнцем на звездное небо. Гудела и пульсировала голова, а губы были как в замазке; он опять достал термос и сделал глоток, но от воды пахло резиной и его чуть не вырвало.
- Нет, моя милая, - сказал он вдруг зло, - мыши тут, положим, ни при чем, просто пороху не хватило ждать - вот что!
И только он сказал ей это уже под полный расчет, как опять заплакала слюнявая, отвратительная гадина, и он увидел такой ужас, что сразу вспотел.
Лежала голая Нина - всегда страшный, проклятый сон - и к ее груди тянулась волосатая татуированная рука в черных узлах со скрюченными пальцами. Он закричал благим матом и, наверно, больно ударился затылком, потому что сразу же очнулся.
Но кошмар продолжался. Теперь над ним висело какое-то загнутое книзу лицо с белыми и чистыми глазами и беспощадным тонким носом. Он видел это и еще руку с тупыми пальцами и коротко остриженными ногтями - почти такую же, как и в бреду.
- Зондерлагер? - спросило это лицо и улыбнулось. - Ну, Сов’ет, Сов’ет?
Николай молчал.
- Вылезайт, камрад, - приказал человек и слегка откинул голову, и Николай увидел черный мундир и серебряные молнии эсэсовца.
- Одну минутку, - ответил он послушно, - я сейчас, вылезу.
- Не бойсь, камрад, - успокоил его эсэсовец, - я…
И тут Николай выхватил браунинг теолога и - раз! раз! раз! - пустил в череп эсэсовца три пули.
Он сам не помнил, слышал он выстрелы или нет, но голова и плечи с молниями сразу же, как жестянка в тире, завертелись и покорно рухнули наземь, а из черных волос вдруг засочилась кровь.
Тогда Николай развернулся и ногой выбросил труп наружу.
* * *
Один это был эсэсовец или вслед ему шли другие? Его он искал или еще кого-то? Из всех этих мыслей ни одна не пришла ему в голову, даже страха не было - он только понял: надо переодеться в форму убитого, самого его спрятать и уходить; мелькнуло другое: а не переодеть ли труп в свое тряпье? Если найдут, пусть разбираются, кто кого убил; но сейчас же он понял: нет, с этим ему не справиться, да и не хотелось. Труп лежал на поляне, загораживая вход, и первое, что Николай сделал, это оттащил его в сторону. Это было нелегко, и под конец он так разбередил руку, что она перестала подниматься. Пришлось лечь и передохнуть. Потом он поглядел на гладкие блестящие волосы в черных и багровых сгустках, в глазах пожелтело, и его вырвало. Сразу сделалось легче и свободнее, и, полежав так, он встал на колени, приподнял труп под спину и начал раздевать - голова у эсэсовца болталась и кровоточила, как у зарезанного петуха, а руки мешали и все за что-то задевали, - Николай боялся запачкаться или запачкать одежду убитого, и все-таки несколько капель упало на форму. Он сдуру стал стирать их и только размазал. Так возился он с час. Труп был противно теплым, как парное молоко, и когда он раздел эсэсовца, то повалился тут же на одежду и пролежал так дотемна. Потом встал, переоделся, туго затянул все ремешки и хлястики - так что одежда нескладно, но все-таки сидела, - подошел к голому трупу, подтащил под мышки и засунул его, но уж не под корни, а под ветки вершины. Их было много, и они скрыли труп, как под шатром, - туда же Николай кинул свою одежду. Карточку Нины он переложил в кобуру браунинга.
Потом укрылся, скорчился и заснул.
* * *
Уже утром он просмотрел документы, кое-что сжег, тут же на зажигалке, кое-что спрятал в карман. Эсэсовца звали Карл Готфрид Габбе. Он был гауптштурмфюрер, ему было тридцать восемь лет, он родился в Лейпциге, и дальше все было неясно, кроме номера полка, но и он ничего Николаю не говорил. Вместо же других установочных данных был прочеркнут большой игрек. Все с приложением подписи и печати.
Кто такой убитый? Откуда он? Зачем, куда он шел? Почему лесом? Что нес? На все это можно было ответить и так, и эдак. Был еще длинный узкий конверт, прошитый и запечатанный, опять-таки без всякого адреса, но Николай вскрывать его не стал. Затем была планшетка с номерными штабными картами, и в ней под сорокакилометровкой Варшавского воеводства лежало несколько фото убитого, в штатском и в форме - одного и в группе военных, и отдельно в пакете - надписанная фотография какой-то картинно-красивой женщины с аккуратно вычерченным смеющимся ртом и острыми ресницами - каждая стрелка отдельно. Да, такой бабе уж не попадайся ни в коготки, ни в зубы. В боковом кармане был еще бумажник, туго набитый немецкими, норвежскими, швейцарскими, а главное - американскими купюрами, и несколько развеселых фотографий.
Николай бегло перебросал все это в пальцах, засунул в планшетку, повесил ее на плечо, встал и пошел.
Надо было отойти хоть верст за десять и пробиться к реке.
* * *
Сначала идти было трудно, потом невероятно трудно, потом уж так трудно, что он почувствовал: вот-вот он упадет и потеряет сознание. И верно, сознание он потерял, но упасть не упал, а продолжал идти. Когда он очнулся, то увидел - почва под ногами стала сырой и жирной, и на ней растут осоки да папоротники. Значит, близко вода, и через несколько минут действительно увидел кусты ивняка и через них озеро. Только теперь он почувствовал, как устал и хочет пить, и, треща по кустарникам, ринулся к воде, сапоги сразу провалились в тину, и из-под ног попрыгали лягушки. Он опустился на колени и начал пить. Пил, пил, пил, отвалился от воды, лег на траву и не то заснул, не то опять потерял сознание, а когда очнулся, то почувствовал, что кто-то смотрит на него.
Он повернул голову - по ту сторону пруда стояла аккуратная и большеглазая козочка, слегка поводила ноздрями и с любопытством глядела на него. У козочки переливалась шерсть на девичьей наивной шейке, блестел в блике света круглый детский лоб с небольшими выступами и пытливо посверкивали чистые большие глаза. Ему вдруг подумалось уже и наяву: не Нина ли это? - такой был у козочки осмысленный взгляд. Он приподнялся и слегка раздвинул кусты - и вдруг сразу же ее не стало, только сучок где-то хрустнул да тень мелькнула по ивнякам - исчезла, как и не была!
Он хотел встать на ноги и оперся рукой о землю, и тут что-то так стрельнуло в плечо, что он сразу же потерял сознание.