* * *
Разговор, начатый в парке, кончался в помещении миссии Женевского Красного Креста. Здесь Жослен как пресс-представитель занимал весь верхний этаж, и хотя в квартире никого не было, кроме прислуги - старой немки с плоским лицом, Жослен, войдя в кабинет, запер дверь на ключ.
- Ну, пока нам кое-что приготовят, расскажите мне о своих похождениях. С любым приближением, конечно, - попросил он Николая. И пока тот говорил, ходил по комнате и слушал, а потом спросил:
- Так, это все прошло у вас благополучно, что же вы думаете делать дальше?
Николай пожал плечами.
- Буду пробираться на восток.
- Вы будете пробираться на восток! А с рукой у вас что? Она не двигается.
Николай поморщился:
- Да нет, рука ничего.
- Хорошо! - Жослен подвинул кресло и сел. - Вот что я вам предлагаю. Я вас подброшу к французской границе. На восток вы сейчас не попадете - там ставка и тройной заслон. - Он подумал: - Как я мог понять его преподобие, у вас есть явки. Так? Но если Его преподобия в Париже нет, что вы будете делать?
- Да уж как-нибудь устроюсь, - усмехнулся Николай.
- Устроитесь? - пытливо поглядел на него Жослен. - Ну, хорошо. До границы я вас довезу. Надо только придумать, кто вы такой. - Он подумал. - Ладно, это придумаем! - Жослен откинулся на спинку кресла и довольно потер маленькие ручки. - Дела у них там из рук вон скверно. Еще с полгода - и союзники встретятся на Рейне. У Гитлера уже все карты на столе и ни одной в рукаве.
- А Neue Waffe?
- Ах, Neue Waffe? - криво усмехнулся Жослен. - Ну, это еще придется подождать! А завтра налетит советская авиация и за пару часов пустит весь город к облакам. Вот мы с вами и проснемся у престола Господня - хотя, извините, вы ведь атеист, наверно? Вам и проснуться будет негде! Атеист?
- Атеист.
- Ну то-то же! А у нас что-то мало осталось атеистов. Оказывается, нельзя под ураганным огнем верить только в земляное перекрытие - мало! - Он засмеялся. - Вот я слушал ваш рассказ про последний разговор с его преподобием и думал: "Нет, это имеет свой смысл! Имеет! Ну, вот, если после этой - такой тяжелой, такой изнурительной, войны - а она еще не кончена и Бог знает что нам покажут ее последние месяцы, - так вот, если после такой войны мы получим какой-нибудь дрянненький, трясущийся миришко лет на десять - так разве не будет это рождением мыши?" - Он посмотрел на Николая. - Что, разве не может быть так - восемь лет войны, восемь лет паршивого мира, и снова война на пятьдесят лет? Для кого тогда мы приносили все эти жертвы?
- А вы их в действительности принесли? - поинтересовался Николай и посмотрел вокруг себя на ковры, бронзу и мягкую мебель. - И много?
- Для меня достаточно! - раздраженно ответил Жослен. - А что, думаете, мало? Нет, для моих лет хватит и этого!
- Тогда, с любым приближением, сколько вам лет?
- С некоторым приближением мне пятьдесят - так что из этого? Да, да, я старею, мне не так уж много осталось. Я хочу жить!
- Отвечаю теперь на ваш вопрос о жертвах. Вот я знаю историю одной школьницы. Жила девочка в Москве с мамой и с братом, училась в десятом классе. Все было тихо, спокойно. Началась война. Никто ее не трогал, никто ни к чему не понуждал. А она пришла и напросилась, чтоб ее послали в диверсионный отряд. Ее послали, и она уехала из Москвы - жертва?
- Большая жертва!
- Подождите, пока еще не большая. Отряд работал в тылу, почти на линии огня. Ее послали поджигать конюшни. Раз сходила она удачно, два сходила, опять удачно, на третий раз ее поймали и стали пытать. Она молчала. Опять жертва?
- Знаю я эту историю, - поморщился Жослен. - Ну-ну, дальше - ваши конечные выводы?
- А потом построили виселицу, согнали народ на площадь и повели ее вешать. А она, стоя на ящиках, оттянула петлю и выкрикнула несколько лозунгов, вот тех, что проели всем глаза в газетах, но, представьте, с эшафота они звучали иначе! С эшафота они действовали и на народ, и на тех, кто ее вешал, и когда она кричала из петли: "Немецкие солдаты, сдавайтесь, пока не поздно, в плен!" - черт его знает, что в это время думали эти немецкие солдаты. В этом был тоже один из смыслов ее жертвы. Вот и вся история. Вы ее, конечно, уже читали.
- Да, но для чего вы мне ее рассказывали?
- А вот для чего: жертв, дорогой, никто не приносит сам, а его вынуждают к ним, - а он либо идет на них, либо нет. Вот вы и эта девочка - вы были поставлены в одни и те же условия, началась война, но ни вас, ни ее никто не трогал, не считал обязанным приносить какие-то жертвы. Вы старый газетчик, она школьница, много ли от вас можно требовать? Но у нее было за что умирать, и она пошла и умерла, а у вас не было, и вот вы сидите в центре гитлеровской империи и пьете кофе с ликером.
Жослен посидел, подумал и вдруг покачал головой и засмеялся:
- Вот я слушаю вас и не забываю одно. Я видел жену этого человека - я говорю с мужем красавицы.
- Господи, а это-то при чем? - оторопел Николай.
- А притом, мой друг, что как раз именно это очень молодо и подтягивает - когда родина твоя прекрасна, когда жена твоя красавица - ты ходишь, как в корсете. А быть подтянутым - это, значит, быть жестоким к себе и к другим. Вспомните Рим. Вот и вы жестоки.
- Ну и путаница, - поморщился Николай. - Родина, моя жена, Рим - как у вас все на свете перемешалось!
- А я так не могу! Ну, в самом деле, за что, если он и захочет стать героем, может умереть корреспондент "Лозанн цайтунг"? За швейцарские часы, что ли?! Так это же анекдот. Будут только смеяться.
- Ну, умрите тогда за Вильгельма Теля, - улыбнулся Николай.
- Нет, друг мой, и за это нынче не умирают. А что же касается всего остального, то жене моей сорок пять лет и моя Жюси далеко не ваша царица Мэб. Да и мне, мой друг, как вы остроумно заметили, далеко-далеко за пятьдесят. И знаете, на закате дней к кому я все более и более склоняюсь? К вашему графу Толстому! Тут, по крайней мере, все ясно - как из клетки только клетка, так и из зла только зло. И завтра зло, и послезавтра зло, и послепослезавтра, и через сто лет - тоже зло. И будет его все больше и больше, все на земле кончится злом и разрушением. Так что, пожалуй, зря ваша девочка "митинговала" в петле. Лучше бы ей было прожить хотя бы пять лет. - Он подошел и положил руку на плечо Николая. - Вот как, дорогой, думают в пятьдесят восемь лет и остаются при своем старом Боге. Вам еще не понять этого, друг мой! Да и ни черта, собственно говоря, не понять в этом мире. Я вам только что сказал: из зла только зло - так ведь и это неправда. Не было бы в Женеве того немецкого пристава, не заставлял бы он кланяться своей шляпе - не могло бы быть и Вильгельма Теля, который его убил. А ну-ка отнимите у наших часовщиков да официантов Вильгельма Теля с его знаменитым яблоком - что у них останется?! Ага, то-то и оно-то! Значит, нужен пристав! Нет зла, которое не родило бы добра! Как нет и добра, которое не кончилось бы злом. Да только ждать от зла добра надо целые поколения. Вот у меня был знакомый журналист - сейчас он перешел в эсэс и служит на французской границе. Если бы мы поехали с вами туда, то обязательно встретили бы его. Так вот, он такое наговорит… - Жослен вскочил с места и ударил себя по лбу. - Эврика! Слушайте, я вас возьму как своего секретаря! А?
- Если это вам удобно, - пожал плечами Николай. - Я же не знаю ваших возможностей.
- Но только к французской границе, да? Нет, возможности у меня на это есть! Документ я вам достану! Один из работников нашей миссии погиб, не то просто сбежал в Гамбург, а документы остались - вот я и поговорю кое с кем, - он развеселился отчего-то и снова заходил по комнате. - Да, мы сговорчивы, сговорчивы! Что делать! Сорок четвертый год! "Гитлер капут", - кричат солдаты на Восточном фронте! Ладно, пошли пить кофе с ликером!.. Нет-нет, в Бога надо верить, подумайте об этом, лет через пятнадцать. - Жослен подошел и взял Николая под руку. - Идемте, я буду просить вас: расскажите-ка мне о зондерлагере - это уж конечно для моих послевоенных воспоминаний, - о фронте Сопротивления. Я так их и озаглавлю: "Мы пахали".
Глава 7
ТРЕТИЙ ОТРЫВОК ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ
"Я сказал Жослену: "Ну на кой ляд мне говорить с вашим стукачом? Какая философия у шпика?" И вот, говорить мне все-таки пришлось, да еще как!
Вот как это вышло.
Уже возле самого Аахена заходит в купе проводник, начинает как будто подметать и тихо говорит мне:
- На той станции заходили двое в штатском, просматривали билеты и, я слышал, говорили: "корреспондент, корреспондент", а потом по-французски о секретаре.
Я хочу встать, но:
- Постойте! - говорит мне Жослен и поднимается. - Кто они, не знаете?
Проводник качает головой и быстро выходит.
Дверь захлопывается почти мгновенно, но я успеваю заметить - там не двое, там много людей.
- Пейте коньяк! - приказывает Жослен, проследив мой взгляд. - Я пойду узнаю.
И как раз поезд останавливается. Станция. Огней нет, но светит полная луна, и на желтой оконной занавеске вдруг появляется силуэт какого-то господина - усики, шляпа, покатые плечи, руки опущены вдоль туловища - у них револьверы висят через шею в рукаве. Вскинешь руки - и в каждой по браунингу.
- Ну, кажется, горим, - спокойно подытоживает все Жослен, - так пейте коньяк! - И выходит.
Я остаюсь, сижу, сижу, сижу - целую вечность, минуты что-то три сижу. Вот бы ты только знала, милая (и ты знаешь это, когда бываешь на сцене), сколько нервов надо, чтобы сидеть за коньячком, когда смерть стоит за дверью и тебя так и подбрасывает, потому что (ты подумай, милая!) браунинг в брюках, парабеллум в пиджаке - это, значит, ты сможешь отстреливаться минут сорок, а то и час, а ты сидишь как кролик в мешке и ждешь ножа!
В коридоре тишина - даже шагов не слышно. Вдруг поезд дернулся, ударился, загудел, как колокол, буферами и тихо пошел - усатый силуэт уезжает назад с занавески. Смотрю на дверь и вижу: тихо поворачивается ручка - раз вверх, раз вниз. Сейчас войдут. Осторожно (руки дрожат) - наливаю себе стакан коньяка и пью залпом - он проходит как вода, даже не жжет.
И вот: дверь настежь! Поезд уже грохочет, подрагивает и летит. Они, верно, этого и ждали. В двери группа - впереди Жослен, зеленый, но спокойный, за ним красивый рослый мужчина, похожий на Зигфрида, - он в сиреневом коверкоте, и другой, длинный, с желтыми волосами и костистым лицом - этот в форме.
Я поднимаюсь им навстречу, но Зигфрид делает знак рукой: "сиди!" - и я опускаюсь снова. Тишина.
- Ну вот и преступный Габбе, - улыбается Жослен. (Я не Габбе - я подданный княжества Лихтенштейн Якоб Хазе.)
Все трое стоят и смотрят на меня, а у меня даже страха нет. Один зуд: физически хочется почесать мозги - так я истомился за эти две-три минуты. Только через добрый десяток секунд соображаю снять руку со стола и положить на колено - так ближе к браунингу. Правой поправляю галстук - возле парабеллума. Поезд летит и грохочет.
- Ну что, - спрашивает Жослен, - убедились?! Хазе, покажите им паспорт.
Я лезу за борт пиджака и берусь за парабеллум.
- А-а! К чему, Гyстав! - досадливо отмахивается Зигфрид в коверкоте. - И так все ясно! А? Гауптштурмфюрер, что скажете? Ведь и не похож даже! Вот осел!
- Ну, конечно, глупо, - равнодушно отзывается эсэсовец.
- Я вам говорил: он дурак.
И все трое опять стоят и смотрят.
- Да-а! - Зигфрид вынимает портсигар, берет папиросу, угощает эсэсовца и протягивает мне. Я беру, пальцы у меня уже не дрожат.
- Просто смех! - говорит Зигфрид, косясь на мою руку, и с шиком подносит мне зажигалку. Зажигалка особого рода: нагая женщина из нержавеющей стали. Чтоб прикурить, надо нажать ей на голову, тогда она вскинет ногу и оттуда забьет синий огонь.
- Ой! Ну-ка покажите, - говорю я, и он протягивает мне зажигалку.
- Сейчас таких уже не делают. Это старая французская контрабанда.
- А вы понимаете, господа, что, в общем, это прескандальное дело! - вдруг взрывается Жослен. - Вот представьте себе - я просто принял это как попытку обыскать мой багаж и задержать моего секретаря. И скажу тебе просто, Рудольф, если бы не ты…
Зигфрид вдруг решительно подходит к столику.
- А ну, господа, разрешите, я сяду.
Он достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет и протягивает эсэсовцу.
- Читайте! И сейчас же послать!
Эсэсовец читает и пожимает плечами.
- Что опять не так? - зло взглядывает на него Зигфрид.
- Да нет, так, но… не слишком ли уж? Ведь какой-то Габбе там у них действительно был.
- Ну и что?
- И потом, он заместитель Сулье, и его арест… - Он опять пожимает плечами. - Не знаю!
- Не знаете! - глаза у Рудольфа колючие и злые. - А вот вы слышали, что сказал господин Жослен? А? И он прав! Ей-богу, он прав! - эсэсовец пожимает плечами. Зигфрид поднимается из-за стола. - Все! Идите, Гауптштурмфюрер! Ничего, неделю посидит, подумает! Идите!
Эсэсовец уходит.
- Вам не следует сердиться, - примирительно говорит мне Рудольф. - Этот Габбе - человек совершенно особого рода. - Он берет из моих рук зажигалку. - Нравится? Если бы мы встретились неделю назад, я бы мог ее подарить, а сейчас второй экземпляр у меня уже ушел… Да, совершенно особого рода! Мы охотились за ним год и уже набрели на его следы, как вдруг он исчез в Пруссию. И вдруг доктор доносит: "Габбе у нас". Какой Габбе - тот самый? "А вот приходите - посмотрите". Мы туда, а его уже нет, и тут получаем сведения из специальных каналов, что к этому самому Габбе приходило лицо Икс в форме майора. А за этим Иксом мы охотимся уже год, но даже фото его не имеем - такая это хитрая бестия. Ну и пошло… ничего, сейчас отсидит, дурак, с декаду - будет умнее.
- А до меня как вы добрались, господа хорошие? - спросил Жослен и наклонился, чтоб достать из-под дивана чемодан. - Что? Все агентура внешнего наблюдения или как ее у вас? - все она?
- Да… - заикнулся Рудольф.
Жослен открыл чемодан и вынул две бутылки рома.
- Ладно, не уточняю и не спрашиваю! Давайте пить! За что же? Ну только не за фюрера… ну его! Рудольф, предлагайте тост!
- Разрешите мне, - улыбнулся я. - Пью за то, господа, чтоб Гестапо наконец поймало этого Габбе. Это я из чувства мести - знаете, как я перепугался?
- Представляю, - коротко хохотнул Рудольф. - Как все пугаются. Но вы молодец, я смотрел на вас. Так! Пьем за железный крюк для Габбе. Люблю я хорошие тосты, господа!"
ЧЕТВЕРТЫЙ ОТРЫВОК
"Жослен курил, а я стоял у окна и смотрел. Все время проплывали развалины, рыжие и черные ямины, выбитая и выжженная земля - эту часть пути непрестанно бомбили. За столом сидел Рудольф, бывший журналист, бывший коллега Жослена, теперешний эсэсовец и, кажется, еще военный следователь, и пил коньяк: это был здоровый красивый парень с точным, по ниточке, пробором, длинным лицом и пустыми глазами, - я его запомнил, такие скотские лица запоминаются на всю жизнь. Он пил по маленькой (и для нас стояли стопки) и спокойно говорил о том, что все сволочи, конъюнктурщики: когда Германии везло, все нейтралы трещали о силе Германского меча, а теперь даже Швейцария и та то и дело требует занести в протокол какое-то свое особое мнение. Что-то не было у нее этого мнения в июле 1941 года.
Жослен наконец не выдержал:
- А вы бы что хотели? Чтоб мы тоже пошли ко дну вместе с вами? - огрызнулся он.
Я испугался, но Рудольф и бровью не повел.
- Типичный разговорчик всех пришей-пристегаев, - ответил он спокойно. - Ничего, ничего, господа, выиграет тот, у кого нервы крепче.
- Нет, - ответил Жослен, - сознаюсь, у меня нервы никуда. Я вот еду домой. Ну вас всех к дьяволу, господа! Я пробыл здесь всю войну, а под занавес пусть шлют другого. Мне все ясно и так. Ваша железная дева родила мышонка! Больше ждать нечего!
- Ну, что ж, - солидно пожал плечами Рудольф, - уходите! Правильно! Пусть посторонние убираются с арены. Финал будет ужасен. Фюрер пойдет на самые ответственные решения. Это теперь ясно!
Жослен насмешливо сказал:
- Ой, что-то давно мы уж это слышим. Но это какие же - самые ответственные?
- А вплоть до риска уничтожения всей жизни. Вы знаете, что такое цепная реакция?
- И знать не хочу! - сердито ответил Жослен - он был очень разозлен. - Нет, вы подумайте, что вы только говорите! Около двух тысяч лет тому назад человечество с высоты креста…
- "Человечество", "высота креста", - передразнил Рудольф. - С вами говорят как с мужчиной, а вы завели черт знает что. Гуманисты! Политики! "Человечество"…
- Да, да, с высоты креста! - крикнул Жослен. - А вам что, не нравится? Зря! Эшафот - это та трибуна, с высоты которой только и решаются такие вопросы.
- Вот у русских "Катюша" - так она их решает без всякого креста и трибуны, - зло усмехнулся Рудольф. - Снаряды термического действия - знаете, что это такое? А вы нам крест! - Он налил себе стакан коньяка и выпил залпом. - Это все, коллега, из старой оперы о золотом веке: все будут счастливы; все будут богаты и красивы, и ни калек, ни нищих; наобещали, а взять неоткуда - вот вы и повысовывали языки.
- А вы ничего не обещали? - спросил Жослен.
- Правильно, мы обещали, - стукнул кулаком по столу Рудольф. - И тоже золотой век! Ho - кому? Мы говорим человеку: сначала надо посмотреть, кто ты такой - сорняк или зерно, а потом и решить, что тебе обещать, потому что одно - зерну, другое - сорняку.
- И сорняк - в огонь? - спросил я.
Гестаповец подмигнул Жослену.
- Чувствуете? И ваш секретарь заиронизировал! Смейтесь, смейтесь, молодой человек, вы ведь из Лихтенштейна - так вам ли не смеяться над Германией! Ничего, просмеетесь, господа, - он сделал резкое движение рукой и опрокинул стакан, - как и все, кто еще не понял: мир и счастье всем - это глупость и безнравственность, за него ни один думающий человек не заплатит грошика! Кому мир? Кому счастье? Вот я наци, эсэс, "хайль Гитлер" - так совместимо мое счастье с жизнью советского или английского шпиона? А? Совместимо? Ну, так вот, в этом и все дело! А то вывесили, как на гала-представлении - всем! всем! всем! - он уже орал, - и удивляетесь, почему никто не идет. Да потому и не идет, что дураков-то нет, господа хорошие! Ишь ты! Никто не желает людям зла, все хотят блага, а мир пропах трупом! Почему? Да все вы, вы, господа женевские миротворцы! А я бы так: кто только заикнется, что он знает, как осчастливить человечество, - я бы того на крюк и на фонарь, потому что вот он-то зальет мир кровью. Так вот за что давайте выпьем - за крюк для благодетелей да уравнителей.
- Ну и не остроумно, Рудольф, - поморщился Жослен. - Что истина рождается в крови и грязи, это знают все. Над чем же тут смеяться?