- Потерпи, хорошая, - говорил Нурулла, ставя подкову. Пока подковывали все четыре ноги, не только конь, но и все были в поту и порядком устали. - Ну вот и все, - вздохнув, сказал наконец Нурулла. - Нелегко такого коня подковать. Да ведь и ему, бедняжке, больно. Ну да ничего: зато теперь хорошо будет, - и мастер ласково потрепал коня по шее. А Тулпар как‑то неровно ставил ноги, дергал ими, будто хотел сбросить новые подковы. Он переступал неловко, словно мальчик, надевший тяжелые отцовские сапоги.
- Привыкнешь. Спасибо не раз скажем тебе, Нурулла, - сказал, гладя коня, Чарахма. - Жаль только, что вот пахать на нем придется. Да что же делать, волов у меня нет. Сколько лет все одолжал их у Сулеймана, хоть тот и драл с меня три шкуры.
- Ничего, Чарахма, не долго ждать теперь. Будут у тебя земля и волы, - сказал мастер. Взять деньги за подковы он отказался. Чарахме было от этого неловко, но все же он был доволен. - Смотри, кунак, сразу не перегружай коня, - посоветовал Нурулла.
11
Глухонемой Хабиб, крича что‑то на своем языке, гнал по улице стадо на пастбище. Не успело оно скрыться за аулом, вышла со своего двора семья Чарахмы. В ноле вело множество тропинок, крестьяне спешили на пахоту, никто не хотел упускать такую погоду. Говорят: весенний день год кормит. Кто вел вола, кто осла или корову, а большинство, не имея ни тех, ни других, шло с киркой за плечами.
Абдулатип шагал впереди отца, ведя за уздечку Тулпара. Отец нес соху, а за ним с киркой - Издаг. "В добрый час, дай Аллах тебе богатого урожая", - приветствовали отца встречавшиеся аульчане, и он отвечал им так же.
- Смотри‑ка, какого коня Чарахма завел, - толкнула Гимбата жена. - Знать, в гору пошел. - Семья Гимбата долбила землю кирками рядом с полем Чарахмы.
- Что же ты, Гимбат, у Дарбиша вола не одолжил? - спросил Чарахма.
- Шеи у них больно толстые, не подошли для моей сохи, - отшу–хилея 1 имбат. - А у тебя, я смотрю, конь больно хорош. Неужто пахать на нем собираешься?
- Что ж делать, кунак.
Что правда, то правда, - вздохнул Гимбат. - А конь‑то, видно, специально для похода рожден.
- Времена, когда горцы совершали набеги, прошли. Я на нем и по торговым делам буду ездить.
- Походы разные бывают, Чарахма. А то, что нам, беднякам, нужно, только сейчас и начинается. Революцию надо делать в горах, кунак.
- Вах! - Отец стал запрягать коня. - Чем в таких походах участвовать, лучше пахать свой клочок земли да собирать урожай, что Аллах пошлет. Мне эти твои хуриятские походы ни к чему, Гимбат. Да, думаю, и тебе тоже. Ну, дай Аллах счастье, начнем, пожалуй, - и отец положил ногу на лемех сохи.
Сошник вонзился в мягкую почву, будто нож в свежий сыр, и плавно пошел вперед, разрезая землю. Жирная земля, поднятая сохой, потянулась темной лентой по краю поля. Тулпар, словно понимая, что хозяин запряг его, не имея другого выхода, послушно шел вперед. Издаг собирала корни старой кукурузы, которые выкорчевывались из земли, и складывала их в стороне.
Когда прошли несколько борозд, Чарахма дал ручку сохи сыпу.
- Сын крестьянина должен уметь держать эту штуку. Положи‑ка ногу на лемех, вот так. А теперь ступай за конем. Да смотри - не торопись. - А сам шел рядом, показывая, как держаться за соху. Абдулатип, счастливый от того, что отец доверил ему такое дело, весь вспотел от напряжения, стараясь изо всех сил держаться за ручку сохи. Ему хотелось оправдать доверие отца, не ударить в грязь лицом. Минутами ему казалось, что соха вот–вот выскочит у него из рук, так они устали, но он, стиснув зубы, еще крепче держался за ручку. - Не показывай коню, что ты устал, а то он перестанет тебя слушаться, - сказал на ходу отец.
Самое трудное для Абдулатипа было удерживать коня, когда он доходил до края поля. Ведь одновременно надо было приподнять соху, чтобы лемех вышел из земли, и повернуть ее так, чтобы он опять вонзился в почву. Вдруг где‑то совсем рядом послышался топот коней: на дороге к аулу показалось несколько всадников. Красный конь Чарахмы, увидев их, заржал, поднял голову и, отказываясь слушаться маленького пахаря, остановился. Ударил копытом о мягкую землю, словно говорил: "И мне бы с этими копями скакать, пританцовывая под наездником. Я рожден для этого".
Поднимая тучи пыли, к аулу двигалось не менее трехсот всадников. Слышна была песня лаила иллала. Сомнений не было: это мюриды. На них были черные, серые и белые папахи; все всадники в черкесках, полушубках, ыа поясах - кинжалы и шашки. Лес винтовок из‑за плен. Впереди ехал молодой мюрид в каракулевой папахе, обмотанной белой чалмой, в руках у него развевалось зеленое знамя с изображением диска лупы. Пахавшие на поле крестьяне заволновались, послышались то испуганные, то восхищенные возгласы.
- Мюриды имама Нажмудина, - сказал Гимбат.
- Раз поют лаила, то ничего плохого от них не будет, - уверенно сказал отец.
- Эх, Чарахма, Чарахма, мало ты еще понимаешь. - Гимбат, махнув рукой жене и сыну, чтобы шли за ним, пошел с поля.
Отец заволновался. Он растерянно стоял посреди поля и, держа семена в подоле рубашки, смотрел, как торопливо расходятся по домам люди. Неизвестные мюриды, пожаловавшие к ним в аул, вызывали беспокойство - не начали бы грабить, кто их знает, что им надо в ауле.
- Вай! Что теперь будет! В крепости у нас красные. Значит, стрельба будет. Надо скорей все закрывать в доме, - запричитала Издаг.
Чарахма не ответил ей.
- Что ты стоишь как истукан, веди коня вперед, - крикнул оп на Абдулатипа и по горсточке стал сыпать семена на незасеянную часть поля. Но в походке у него не было прежней уверенности, глаза погасли. Тулпар, успокоившись, послушно пошел вперед, таща за собой соху. Абдулатип пошел за ним и, глядя, как лемех, разрезая землю, медленно плывет вперед, мысленно был далеко отсюда. Вот он в папахе с красной звездочкой, с шашкой в руках скачет на Тулпаре в атаку на белых. Замечтавшись, он не заметил, как соха прошла по меже и он оказался на чужом поле, - Поворачивай Тулпара, куда только твои глаза глядят, - грозный окрик отца вернул Абдулатипа к действительности. Он поднял голову и с ужасом увидел, что проложил борозду на чужом поле. Приподнял соху, хотел повернуть коня, но тот не послушался. Он упорно шел вперед по чужому полю, увлекая за собой Абдулатипа.
Чарахма подбежал, схватил коня под уздечку и повел на свой участок.
- Что, Тулпар, в поход захотелось? А мне это ни к чему. Я хочу пахать, торговать, жить мирно, ездить на тебе по базарам. А эти мюриды и большевики пусть воюют между собой сколько влезет, мне ничего не надо ни от тех, ни от других. Правда, есть у меня один враг. Кровник мой Асадулла. Но лучше - если с ним покончит кто‑нибудь другой, пусть найдет свой конец в этой драке, - сказал он и, взяв у сына соху, сам стал пахать. - Ты, сынок, сними‑ка эту красную звезду с рубашки, далеко ли до беды сейчас. Аллах ведает, кто из них кого одолеет. Поживем - увидим, ни к чему нам в драку лезть.
"Побежать бы теперь к Атаеву, сообщить, что в ауле мюриды", - думал Абдулатип. Он снял звезду и приколол ее на груди с внутренней стороны гимнастерки, - здесь он всегда будет чувствовать ее и отец не увидит. Противиться воле отца он не мог. "Как же сообщить Атаеву о мюридах?" - напряженно думал он. Мысли его были прерваны выстрелами. Стреляли со стороны аула. Слышались чьи‑то крики.
Со стороны могло показаться, что Чарахме нет никакого дела ни до выстрелов, ни до криков. Низко опустив голову, задумавшись, он медленно шел за сохой. Но Абдулатип прекрасно чувствовал, что на душе у отца неспокойно: с тревогой в глазах оглядывался он в сторону аула. Еще сегодня утром лицо его так и сияло радостью, когда он шел на поле. Он радовался хорошей погоде, не было лучшего дня, чтобы начать пахоту, радовался коню, о котором так долго мечтал. А сейчас брови нахмурены, лицо мрачнее тучи.
- Хватит пахать, - сказал он наконец, когда опять начались выстрелы, - коня нельзя морить голодом. - И он начал освобождать Тулпара от сохи, хотя поле и было распахано всего наполовину.
Издаг давно уже исчезла с поля под предлогом, что надо готовить обед, а на самом деле ей не терпелось узнать, что делают мюриды в ауле.
Абдулатип вел коня под уздечку, и отец медленно шел сзади, неся соху и остатки семян.
А в ауле был переполох и оживление. Дети, радуясь тому, что в аул приехало сразу столько верховых, водили коней мюридов на водопой, то там, то здесь слышалось ржанье и стук копыт. Женщины с тревогой выглядывали из окон веранды, предчувствуя недоброе.
Мужчины собрались на годекан. Здесь были и большинство из мюридов. Поднявшись на гладкий камень, десятки лет служивший сиденьем для стариков, говорил высокий розовощекий молодой человек, тот самый, который возглавлял конницу мюридов. У него были черные лоснящиеся усы, большие, навыкате, карие глаза. На нем - богатая черкеска с золотыми погонами. Левой рукой он держался за позолоченную рукоятку шашки, а правую протянул к годекану, где собрались аульские мужчины.
- Почетные мусульмане! - голос у него слегка хрипел. - Я обращаюсь к вам от имени нашего славного имама, волей Аллаха избранного главой Дагестана. Настало время газавата. Кто рожден носить усы и папаху, возьмитесь за оружие и идите с нами против проклятых капуров, которые несут в наши горы несчастье, а взамен веры в Аллаха предлагают нам так называемую свободу. Эта свобода спать под одним одеялом, - довольный сравнением, он погладил усы, смотря, какое впечатление произвели его слова на собравшихся. - Мусульмане! Их знамя окрашено кровью, этот цвет не подходит нам, детям Аллаха. Объединяйтесь под зеленым знаменем газавата! - Он положил правую руку на пистолет, который висел у него на боку. Надменно взглянул на собравшихся.
- Мы готовы сражаться под знаменем имама, какой может быть разговор, - выкрикнул Дарбиш, сидевший среди мюридов. - Всем моим односельчанам мюриды - желанные гости. - Дарбиш говорил еще что‑то, но Абдулатип не слушал его. Он пробрался между ногами собравшихся вперед, чтобы рассмотреть получше говорившего белого офицера с золотыми погонами. Уже издали ему показался знакомым его голос. И вот теперь, подойдя совсем близко, он узнал в говорившем офицере брата Издаг. Звали его Гусейн. Он и раньше раза два приезжал к ним в гости, но тогда на нем не было этой дорогой черкески с газырями, этих погон и оружия. И папахи такой не было. Абдулатипу он никогда не нравился.
Разочарованный Абдулатип вернулся к отцу, который стоял в стороне от сходки, хотел сказать, что выступающий офицер - брат Издаг, но отец и сам узнал его. Он взял соху, положил ее на плечо.
- Возьми коня и пошли домой, - сказал он Абдулатипу, и сам пошел теперь впереди. Казалось, он был недоволен тем, что увидел во главе мюридов брата Издаг. Отец недолюбливал Гусейна, и каждый раз, когда тот приезжал, у отца с Издаг случались ссоры. "Не любишь моего брата, - зло упрекала Издаг мужа. - Из‑за ерунды споришь с ним. Хотя бы ради меня был с ним поласковее, он же братом должен тебе быть". - "Мы спорим потому, что обожаем друг друга", - отвечал Чарахма, не желая объясняться перед женой.
И вот теперь Гусейн появился в погонах. Удаляясь от сходки, Абдулатип еще слышал его хриплый резкий голос. "Знайте, мы не будем щадить тех, кто мутит души честных мусульман всякими большевистскими хабарами. Среди горцев сейчас снуют красные лазутчики. Да падет на них кара всевышнего. Своими руками буду стрелять их".
Отец и Абдулатип вошли к себе во двор и с удивлением остановились: к столбам были привязаны кони.
- Видал, Чарахма, наш‑то Гусейн офицером стал, - выходя на веранду, радостно сказала Издаг, вытирая мокрые руки о фартук. Она готовила еду. Из кухни несся ароматный запах мяса.
- "Наш Гусейн", - с горькой улыбкой повторил отец. Он бросил в сарай соху, подошел к стройному черному коню, на котором было седло с серебряными украшениями и красивая уздечка. С завистью потрогал их.
Издаг с охапкой сена подошла к коню.
- И нашего Тулпара не забудь, - не взглянув на жену, сказал Чарахма и медленно пошел в дом.
12
Когда разошлись люди со сходки, пришел Гусейн. В руках у него была плетка с ручкой из слоновой кости. За ним шел мюрид в большой, надвинутой по самые глаза папахе.
- Ты, Иса, расседлай коней, - приказал Гусейн мюриду. - Да смотри, держи ухо востро, как гончая. Сам знаешь: крепость отсюда - рукой подать, да и здесь, в ауле, полно красных лазутчиков. Тут отдохну немножко, а потом надо пойти поставить вокруг аула постовых, - он давал понять Чарахме, стоявшему тут же, во дворе, что он, Гусейн, далеко не последний человек в отряде. Отдав распоряжения своему адъютанту, он подошел к Чарахме, усмехнувшись в усы, подал руку. Абдулатипа, выскочившего на лестницу веранды, похлопал плеткой по голове. Издаг с сияющим лицом выскочила из комнаты. В одной руке держала стул, в другой пуховую подушку.
- Садись, брат, отдыхай. Ну, как там дела? - суетилась она возле Гусейна.
- Как дома? Мать только и знает, что причитает, что ей, женщине, делать. А отец жалеет, что стар, не может пойти с нами на газават против этих иноверцев, где, говорит, моя молодость.
- Бедный отец! Куда ему теперь на газават, - сказала Издаг.
- А вы, я вижу, поля мирно пашете? - Гусейн бросил недобрый взгляд на Чарахму.
- Весной не посеешь, осенью не соберешь, - неопределенно ответил Чарахма.
- До посева ли сейчас настоящим мужчинам, когда над горами нависла такая опасность.
- Вай! Какая опасность, брат?
- Что вы за люди! Или прикидываетесь ничего не знающими простаками? - недовольно сказал Гусейн. - Ненавижу таких простаков, - уже зло прибавил он. - Эти гяуры идут в горы со своим проклятым хуриятом, в аулах полным–полно красных лазутчиков, а вы будто бы и знать ничего не знаете. Какая опасность, спрашиваешь, сестра? Смерть или жизнь - вот так сейчас стоит вопрос.
- Вай, вай! - качала головой Издаг. - Спаси нас, Аллах, от беды.
- Аллах не может сам спуститься на землю, чтобы воевать за нас. Он дал нам сердце, чтобы не знать трусости, когда угрожают святой вере, голову, чтобы думать, руки, чтобы держать оружие. Аллах благословляет наш газават. А нам мужчинами надо быть в эти дни, иначе мы лишимся всего: и религии, и семьи, и детей, а вместо баранины русские заставят нас есть свинину, вместо "лаила" услышим их "ура". Вот что несут нам эти гяуры, - глуповатый Гусейн явно повторял чьи‑то слова, которые хорошо заучил.
- А что вы, мюриды, нам дадите? - спросил Чарахма, неторопливо скручивая папироску. Он явно хотел подразнить этого заносчивого юнца. Гусейн резко повернулся к Чарахме, словно бычок, укушенный оводом. Глаза из‑под тонких красивых бровей недобро сверкнули.
- Мы защищаем свободу горцев и законы шариата. Наш имам получил благословение всевышнего и собрал нас под своим зеленым знаменем! Те, кто погибнет в этой борьбе, попадут в рай, а кто останется жив, тот заслужит благословение Аллаха. Теперь газават священней, чем был в прежние времена. Эти красные - враги ислама, - Гусейн возбужденно забегал по комнате, он почти кричал. - Да я вижу, что их лазутчики и здесь уже поработали и смутили кое–кого, - он подозрительно взглянул на Чарахму. - Чувствую - предстоит нам здесь работенка, - он снова наконец сел, обиженно поджав тонкие губы.
- Не обращай на него внимания, брат. Муж любит иногда позлить, - сказала Издаг, недовольная, что Чарахма так неуважительно говорит с таким важным офицером, как ее брат. Она бросила уничтожаю–щий взгляд на мужа, но он сделал вид, что не заметил этого взгляда и продолжал спокойно курить. - Успокойся, Гусейн, муж, как и вое мужчины, будет с вами, вот увидишь, он уже и коня купил.
- Коня, говоришь? Так этот красный конь твой, Чарахма? А я‑то еще подумал - откуда здесь взяться такому коню. - Гусейн поднялся. - Где ты его купил?
- В Чечне. Пришлось дорого уплатить, - ответил Чарахма.
- Баркаман, словно рожден для походов против неверных, - спустившись с веранды, он подошел к коню. - Неплохо бы и мне такого скакуна. - Тулпар беспокойно ржал, бил копытом о землю, не давая трогать себя чужой рукой. - Хорош, хорош, - как бы про себя повторил Гусейн, направляясь к воротам. - Эй, Издаг, - обернулся он к сестре, - готовь завтрак получше, я голоден. Еще ночью мы в аул вошли, завернул в ваш дом, но тут собака так лаяла, что пришлось к соседям стучать, - сказал он и ушел. За ним, словно тень, шел мюрид в папахе с горбатым, как у орла, носом.
- Ишь, он такого коня захотел, молокосос. Хоть и вырос, а пофорсить, как и раньше, любит. Неужели имам другого командира для отряда не нашел, а назначил этого петуха, - возмущался Чарахма. - Наверно, только потому и назначил, что он сын муллы. - Издаг не слышала слов мужа, она торопливо готовила завтрак.
- Лови белого петуха, Абдулатип, - крикнула она. - А ты, Чарахма, мог в такой день сходить за бузой и водкой, знаешь ведь - брат любит эту горькую воду.
- Мюриды имама не пьют, Издаг, - недовольно сказал Чарахма. - Ведь они в газавате, грешно им пить.
- В самом деле? - подняла тонкие брови Издаг. - Болит мое сердце за Гусейна. Он такой горячий, бросается туда, где опасно.
- Не волнуйся, такие, как он, от пули прячутся, - усмехнувшись, сказал Чарахма. Он вынул кинжал и отрезал голову петуху, которого принес Абдулатип. Абдулатип отвернулся, чтобы не смотреть. Он всегда отворачивался или закрывал глаза, когда резали курицу или барана, - ему было жаль их. А этого белого петуха, драчуна, ему было особенно жаль. Громче других кричал он по утрам, чувствуя себя хозяином во дворе, а если случалось ему драться с соседскими петухами, он неизменно выходил победителем и важно шел к своим курам.
Отец вытер кинжал об мертвого петуха и встал.
- Сами кур не едим, для чужого дяди, выходит, растили, - недовольно сказал Чарахма.
- Они с красными воевать приехали, да, папа? - спросил Абдулатип.
- Красные, белые, черные, надоели мне эти разговоры, - разозлился вконец Чарахма. - Жить не дают спокойно людям - то газават, то хурият. И ты еще с вопросами лезешь, пошел в дом, - крикнул он на сына, словно тот был виноват.