Брякин усмехнулся плутовато и передал мне книгу в сером дермантиновом переплете.
Я увидел на титульном листе буквы "Л. Н.", написанные моей рукой. Это был философский словарь, который я подарил Людмиле в первомайский вечер. Она возвращала его.
Мне хотелось узнать, как, при каких обстоятельствах она передала словарь, что говорила, но я постеснялся расспрашивать Брякина. А он вдруг начал рассказывать, что Людмила сейчас очень много работает, до полуночи занимается в библиотеке и если это будет продолжаться, то ее ненадолго хватит.
- А ты откуда все это знаешь?
Брякин провел рукой по лицу и взглянул на меня настороженно:
- Через Майю знаком. Через пионервожатую. Они вроде бы подруги.
Брякин снова провел рукой по лицу.
- Мучается она сильно. Будете в городе - зайдите.
- Она так и сказала?!
- Майя сказала. В общем, я пойду. Разрешите? - И Брякин, поскрипывая сапогами, пошел вдоль палаток.
Значит, Людмила не замужем! Что же у них произошло? Ответа ждать было неоткуда.
Спала речка, усыпанная звездами. Темные днем воды ее сейчас посветлели и были видны далеко, далеко. В них, как в зеркале, отражался невидимый в темной зелени заборчик из тонких жердей, палатки с острыми верхушками. Вспыхивали на миг подбои облаков - наверное, прожектористы пробовали свою технику.
Скудна цветами недолгая летняя ночь. Но зато какое разнообразие звуков можно уловить в обманчивой тишине! За темной стеной леса, отделенной от земли полоской тумана, слышна далекая песня. Доносится побрякивание колокольцев - пасутся лошади в ночном. Где-то во ржи выкрякивает полуночник-дергач, мягко шелестит трава под ветром. Я вслушивался в эти с детства знакомые звуки и вспоминал о далеком доме на Ярославщине.
Безмятежная пора: ни забот, ни тревог. Нет, были, конечно, и заботы, и тревоги. Но разве можно сравнить их с теперешними? Мысли снова возвратились к Людмиле. Какой-то мудрец сказал, что любовь - это счастье. Но это и страданье. Я не должен любить ту, которая бросила меня, ушла к другому, и люблю, и не верю, что она с другим.
Проверка показала, что самолеты содержатся в порядке, укомплектованы всем необходимым, но почти на каждом есть мелкие недоделки. Инженер-майор, просмотрев дефектные ведомости, решил отметить в приказе хороших, рачительных механиков, а тем, кому нужно подтянуться, поставить на вид.
- Я лично сделал бы иначе, - возразил Лерман. - Уж коли командование доверило комсомолу первую половину дела, пусть доверит и вторую. - Лерман посмотрел на всех. - Давайте выпустим сатирическую колючку. Проберет не хуже приказа, вот увидите.
Одинцов потер пальцами высокий с залысинами лоб.
- Пожалуй. Выпускайте колючку!
Лерман тотчас же отправился разыскивать Мокрушина, над которым после собрания взял шефство, и вскоре привел его.
- Надо все сделать до утра. - Лерман довольно потирал руки - он не думал, что так быстро договорится с Мокрушиным, и приписывал это исключительно своим агитаторским качествам. - Придется пожертвовать часом сна. Искусство требует жертв!
Все-таки чуточку смешной был этот Лерман! В общем неплохой руководитель молодежи, он никак не мог отделаться от лозунгов и цитат и сыпал ими часто совсем не к месту. Сколько раз я говорил ему об этом, но он забывал и снова принимался декламировать языком плохой газетной передовицы.
- Надо, чтобы карикатуры били не в бровь, а в глаз.
- Тебе виднее… - Мокрушин пожал плечами.
Он стал другим: равнодушным ко всему, пассивным. Просили его что-нибудь сделать - делал молча, с безразличным выражением лица, посылали - с таким же безразличием шел. И замкнулся снова. Несколько раз я пытался заговорить с ним - он слушал, сумрачно глядя в сторону, и молчал.
- Почему это мне виднее? - возразил Мокрушину Лерман. - Вместе что-нибудь придумаем. Коллегиально. В коллегиальности вся сила.
Мокрушин снова пожал плечами и стал затачивать карандаши.
Можно ли в "Колючке нарисовать механиков, с которых следует брать пример? Одни говорили нельзя, другие - можно. Решили сделать дружеские шаржи. И прежде всего - на Абдурахмандинова.
- Понимаешь, Мокрушин, - объяснял Лерман, - главное - сказать о том, что Абдурахмандинов изобрел очень удобные и надежные хомутики для затяжки гибких трубопроводов. Но за то, что он не сделал изобретение всеобщим достоянием, его можно покритиковать. Слегка, разумеется. Абдурахмандинов - наш актив. Лицо Мокрушина помрачнело.
- Не буду рисовать шарж.
- Почему?
Сержант нагнул голову, чтобы скрыть малиновые пятна на скулах.
- Эти хомутики придумал я. Он предложил мне испытать их. Я согласился: своей машины у меня, сами знаете, нет. Мы договорились, что после испытаний он доложит инженер-майору. А на другой день Шплинт сообщил, что хомутики не держат. Я поскорее отказался от этой затеи, не хотелось снова попадать в историю.
- Хорош Шплинт! - сказал Герасимов. - Придется его помянуть не за здравие, а за упокой. Зажмите-ка его в хомут, да покрепче, - он сжал пальцы в кулак и потряс им.
- Это плагиат! - воскликнул Лерман. - Надо сказать инженеру!
- Неужели Сливко не знал об этом? - вырвалось у меня. Я вспомнил, как завидовал, что у командира звена такой изворотливый и напористый механик. Теперь я был возмущен им.
"Колючку" повесили на стенке командного пункта.
- Добре, добре, - говорил замполит, рассматривая карикатуры. Лерман, слушая похвалы Семенихина, смущенно краснел.
Весть о "Колючке" облетела стоянки. Вряд ли нашелся бы механик, которому вдруг не понадобилось что-нибудь в центральной каптерке (путь туда проходил мимо КП). Сочиненные мною стихи читали вслух, смеялись над "технарями", которым "не ради смеха и потехи досталось нынче на орехи".
- Шире круг! - увидев Абдурахмандинова, озорно крикнул кто-то из механиков и попятился, увлекая раскинутыми в стороны руками товарищей.
Шплинту, видно, сказали, что он попал в "Колючку". И все-таки, увидев себя, он побледнел и обвел всех растерянным взглядом. Вот он хочет выбраться из круга, да куда там: зажат со всех сторон. И все хохочут:
- Шплинт, смотри, как тебя засупонили!
- Ой, невмоготу. Дайте выбраться парню.
- Несправедливо! - закричал Абдурахмандинов. - Это Мокрушина рук дело. Хочет всплыть кверху и меня топит. Прикидывается казанской сиротой!
За Мокрушина заступились. Даже старшина Ралдугин, ратовавший на собрании за исключение его из комсомола, сказал:
- Нечего на человека всех собак вешать. Это ты, Абдурахмандинов, похож сейчас на сироту. Разжалобить хочешь. Стало быть, задела критика.
Брякин посмотрел на дергающееся лицо Абдурахмандинова и нахмурился.
- Ну, хватит вам! - вдруг крикнул он и положил руку на плечо Абдурахмандинова: - Не надо, братуха. Уймись. Не ты первый, не ты последний. Критика - вещь невкусная, по себе знаю. Но скажу тебе, Мокрушин тут не при чем.
Вечером, лежа на койке, я снова вспомнил карикатуру на Шплинта и засмеялся. Но тотчас же оборвал себя. А сам-то я лучше? Сжульничал во время полета, обманул друга…
- Ты чего? - участливо спросил Кобадзе, приподнявшись на кровати.
- Так, ничего, - ответил я, готовый провалиться сквозь землю.
XVI
За машиной я решил ехать в субботу, чтобы встретиться с Людмилой. Дни тянулись так медленно, словно их притормозил кто.
Мы вставали, когда солнце обрушивалось на палатки, в один миг до духоты накаляя в них воздух, толкались около умывальников, обливаясь не успевшей остыть за ночь водой. Завтрак частенько проглатывали уже на аэродроме.
В лагерях мы занимались по особой программе. На полигоне то и дело меняли цели и "линию фронта". Сбросил бомбы на танки "противника", стоявшие у излучины реки, прилетел вновь - глядишь, а там уже окопались "свои". От летчиков требовалась огромная точность.
Когда полигон застилало туманом или шел сильный дождь, летчики отрабатывали пилотаж, воздушные стрельбы. Командир полка так и составлял два варианта плановых таблиц.
Вместе со мной мечтал пересесть на свою машину и Лерман. Ему надоело летать с другими летчиками, стрелять из чужих пулеметов.
- Знаете, товарищ лейтенант, - как-то признался он, - я лично только теперь понял тоску Мокрушина по делу. Однажды смотрю - механикам помогает, и очень обидно за него стало: какой он неприкаянный! И вот вспомнил собрание, когда его исключили. Вы тогда говорили: у Мокрушина вулкан в груди. А я о подходе к человеку говорил, о поручении общественном, о доверии Но вот взяли у него билет, сняли с механиков, и остался человек с вулканом в груди да без поручений и доверия.
- Это не совсем так, - возразил я, вспомнив свои попытки поговорить с Мокрушиным. - Он сам чурается всех, считает себя незаслуженно обиженным. Знаешь, нужно добиться, чтобы он сам к нам пришел.
- А как?
- Солдат солдату ближе, чем командир. Вот и узнай, чем его увлечь. Напиши-ка от имени нашей комсомолии письмо в его школу, расспроси о нем…
Моя мысль понравилась Лерману. Он написал такое письмо.
Классный руководитель ответила: "Мокрушин парень неплохой, только не давайте ему замыкаться, держите его при народе. У нас в школе он руководил техническим кружком".
"Вот тебе и раз! - думали мы. - У них в школе был технический кружок, а у нас в части он нужнее, да нет его". В тот же день мы пошли к Одинцову. Он согласился руководить кружком. А на второе занятие в кружок прибежал Мокрушин. Это обрадовало нас.
В последний день недели время, казалось, вовсе остановилось. Едва дотянув до обеда (в субботу занятия кончались в два часа), я схватил давно приготовленный чемоданчик и немедля отправился на станцию. Дорогой нарвал букет незабудок. Эти симпатичные цветики я приметил давно. И вот теперь у меня был для Людмилы подарок. Я бережно упрятал цветы в газету и развернул их только дома. Но какое же огорчение пришлось мне испытать! Вместо нежных влажных цветов в руках у меня был увядший веник, видно, они не вынесли вагонной духоты. Может, и с любовью моей случилось то же самое?.. Ну что ж, только так и проверяется настоящее чувство.
В городе мне нужно было зайти к Нонне Павловне: Одинцов просил узнать, все ли дома в порядке.
- Что-то долго не было письма, - сказал он, непривычно пряча глаза. - Не случилось ли чего? Может, жена нуждается в чем-нибудь? Уж вы помогите ей по-соседски. Узнайте о дочке.
"Вот как! Полмесяца для вас уже большой срок?" - подумал я.
Не далее как в начале прошлой недели Нонна Павловна читала в полку свою первую лекцию о симфонической музыке. Читала она так увлекательно и вдохновенно, что ей долго аплодировали, а подполковник Семенихин от имени слушателей преподнес большой букет цветов. На следующий день только и было разговоров, что о лекции. Одинцова поздравляли с успехом жены, а он смущался и краснел, совсем как мальчишка. И я подумал тогда, что Нонна Павловна одержала в своей семье большую победу.
Мне казалось, она давно уже стремится приблизиться к мужу, стать роднее ему, интереснее. И вот она вошла в жизнь его полка, и не только вошла, а постаралась стать в полку нужным, своим человеком. А кроме того, Нонну Павловну увлекла и сама работа.
Должно быть, она была права: нелепая разобщенность между нею и Одинцовым начинала исчезать.
Дверь мне открыла маленькая девочка.
- Ты приехал! - воскликнула она, но тотчас же отскочила назад: - Ой, я думала, папа…
- Мама дома? - спросил я.
- Нет. Она ушла в магазин.
- Ну, давай познакомимся. Как тебя звать? Так, Светлана.
Спустя четверть часа мы сидели на полу и играли в… куклы. Она уже перешла во второй класс. Живет у бабушки, так велел папа, потому что бабушка знает языки. А к маме она приходит по воскресеньям.
- Почему же так? - спросил я. - Разве нельзя жить у мамы, а к бабушке ходить, вот как ты в школу ходишь? Тебе хочется жить с мамой?
- Хочется.
- А маме?
- И маме.
"Помогите ей по-соседски", - вспомнил я слова Одинцова. И помогу! Надо, чтобы девочка жила в семье. Так лучше и для нее, и для самих родителей: дочь сблизит их. Но как это сделать?.. Может быть, сходить в школу? И тут я вспомнил о пионервожатой Майе Быстровой. Что если поговорить с ней?
Пообещав девочке еще раз заглянуть к ним, я пошел в школу. Майя внимательно меня выслушала.
- А вы убеждены, что дома ей будет лучше? Вы хорошо знаете эту семью? Не очень. И разговаривали с родителями? Нет?! Да, сведений у вас, товарищ ходатай, немного.
Помог, называется! Вот уж действительно: не знавши броду, не суйся в воду. Мне казалось теперь, что я поступил грубо и вероломно по отношению к Одинцову. Когда Кобадзе опекал Нонну Павловну, он действовал тактично, не назойливо, а я?..
Майя тряхнула головой:
- Но все-таки хорошо, что вы пришли. О таких вещах не нужно молчать. Я все подробно узнаю, поговорю, с кем следует, и, если нужно, мы поможем этой семье.
До вечера, до встречи с Люсей, было все еще далеко. Чтобы убить время, я пошел к Люсе пешком.
Вот и знакомый переулок. Громыханье трамваев почти не долетало сюда, словно запутывалось в густых кронах тополей и берез.
Как-то она встретит меня? Я толкнул калитку. Стоявшая во дворе тишина словно подхлестнула меня, я почти побежал по знакомой тропинке и чуть не натолкнулся на сложенные в штабель доски. "Ремонт затеяли", - скользнуло в голове, и стало жаль цветы, которые росли здесь.
Обойдя бочку с известью, я взошел на крыльцо и надавил пуговку звонка. Звонок прозвучал так уверенно, словно я приходил сюда каждый день. Где-то внутри тихо и протяжно скрипнула дверь.
Я ждал, что откроет Людмила, но увидел перед собой сутулого старика в парусиновых брюках.
- Могу я видеть врача Людмилу Николаевну? - произнес я заготовленную на этот случай фразу.
Старик стоял молча, шаря по груди белыми подагрическими пальцами. Наконец он нашел пенсне, висевшее на шнурке, и привычным движением нацепил на нос. Лицо его сразу сделалось моложавее, живее.
- Вы по поручению Романа Сидоровича? - сухо спросил он. - Прошу передать ему, чтобы он не беспокоил нас своими парламентерами. И умоляю вас…
"Значит, можно надеяться", - отметило сердце и застучало совсем по-иному: радостно и легко.
- Я должен объяснить. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Моя фамилия Простин, Алексей Простин.
Старик внимательно посмотрел на меня и пропустил в прохладные полутемные сенцы.
- Прошу вас.
Я впервые переступив порог Люсиной комнаты, увидел ее вещи: узенькую кровать, над нею - коврик с милым наивным рисунком, наверное, коврик сохранился со времен ее детства, стол со стопкой медицинских книг. Над диваном висел портрет Людмилы. Но самой ее не было.
Старик указал на стул:
- Садитесь, пожалуйста. Я теперь понял. Прошу прощения. Я сейчас поясню. - Он стал ходить из угла в угол по тканевой дорожке. Жалобно скрипели рассохшиеся половицы.
Во взглядах на воспитание дочери Николай Константинович расходился с супругой. Полина Тимофеевна внушала дочери, что Людочка необыкновенная девушка и может полюбить только необыкновенного человека. Но Людмила была увлечена самым обычным юношей и повздорила с матерью. А потом она повздорила с этим юношей и сказала матери, что обманулась в нем.
В это время на горизонте и появился Сливко. Он быстро познакомился со стариками, обворожил мать орденами, солидностью и практичностью.
- Это он! - сказала Полина Тимофеевна дочери.
Сливко нужно было уезжать на все лето. Полине Тимофеевне срок этот казался слишком большим для испытания чувств. "Другого такого не найти", - говорила она Людмиле. - Подумай о свадьбе".
Было ли это сводничеством? Нет, конечно. Какая мать не желает дочери хорошего жениха? А для Полины Тимофеевны Сливко был хорошим.
- Был он заботливый, рачительный хозяин, - рассказывал старик. - Сделал в Люсиной комнате розетку для настольной лампы, починил крыльцо, привел как-то солдата, и тот протянул в сени электричество. По вечерам бывало сядем чай пить, он рассказ затеет про войну, про боевые вылеты. Жена с дочерью, обе глаз не сводят с него, охают, ахают, головами качают. Интересно! Так весь вечер и просидим.
Накануне своего отъезда майор сделал Людмиле предложение. Она не отказала. Но свадьбу все-таки отложила до осени. И вдруг случилось одно происшествие. К Людмиле в госпиталь пришел врач из вашей воинской части, Вера Стрункина. Они учились вместе. Людмила и расскажи ей о своем женихе. Вера Стрункина побледнела - и в слезы. Мало-помалу выяснилось, что майор жил у Веры в квартире, сошелся с ней, просил родить сына. А она не могла. Тогда он бросил ее. - Николай Константинович тяжело вздохнул. - Дочь у нас с норовом. Надерзила матери, когда та стала упрашивать ее не бросать Сливко, и уехала.
- Куда? Где же она?
- У бабушки. Туда сейчас поехала и Полина Тимофеевна.
Николай Константинович резко повернулся ко мне и спросил:
- Товарищ лейтенант, скажите, кто тут виноват?
- Есть и моя вина, - признался я.
XVII
Я перегнал из мастерских свою машину.
На следующий день проводились полеты в сложных метеорологических условиях. И, пожалуй, никогда еще с такой тщательностью не делал я предполетного осмотра, как в этот раз. Ведь я осматривал свою машину, которой так долго был лишен! Я боялся потерять ее так же, как боятся лишиться родного существа. Мне хотелось, чтобы она была лучше всех, и я, как мальчишка, любовался ею, новенькой, весело блестевшей свежей краской.
В воздух я поднялся одним из последних. Вошел в облака и сразу взял нужный курс. Окруженный мутно-белым месивом, действовал осторожно, контролировал каждое свое движение.
Время показало, что пройден первый участок маршрута. Делаю разворот и иду на заданный пункт. Там буду пробивать облака. Неотступно слежу за временем. Надо мною, в сплошной облачности, напоминающей разбавленное молоко, проносятся отдельные темные сгустки, и тогда я не вижу не только плоскостей, но и приборов.
Еще семь минут полета. Но тотчас же западает тревога. Почему семь? Лихорадочно вспоминаю время отхода от первого контрольного пункта. Начинает казаться, что я не учел бокового уклонения, возникшего при развороте. Тревога усиливается, и я решаю установить свое местонахождение по наземным ориентирам. Пробиваю облака. Стрелка высотомера плавно спускается вниз: 400 метров, 300, 250… Выскакиваю из облачности. Под крылом, покрывшимся капельками воды, - железнодорожный разъезд. Вижу, как маневровый паровозик растаскивает по путям товарные вагоны, вижу красную станционную постройку и даже путевого обходчика с большим гаечным ключом на плече. Обходчик останавливается и, задрав голову, машет мне ключом - может, грозит. И поделом! Заблудился в трех соснах. Разъезд этот с коротким названием "Соть", написанным на стене огромными буквами точно специально для блуждающих летчиков, находится намного левее линии маршрута.
Продолжать полет нет смысла: время упущено. Я разворачиваюсь в сторону аэродрома. На сердце кошки скребут. Как буду смотреть в глаза Кобадзе?