Выслушав мои объяснения - теперь-то уж я ничего не утаил, - Кобадзе отругал меня за то, что я ударился в панику и забыл о радиопеленгаторе, с помощью которого восстановил бы ориентировку.
- Я дважды виноват, - проговорил я. - Сжульничал в прошлый раз. Прости меня, Гиви. Больше это не повторится.
- И меня прости, - сказал капитан. - Не надо было тебя отпускать тогда - ведь я знал, что ты сжульничал. Все могло быть гораздо хуже, чем получилось.
Странно, может быть, но случай этот еще больше нас сблизил.
За месяц жизни в лагерях я научился водить самолет в любых метеоусловиях, точно выходить на цель и поражать ее с одного - двух заходов.
Каждый раз, как мне удавалось выполнить упражнение на "отлично", я думал о Людмиле. Если б она была где-нибудь рядом и видела, как я работал! Может быть, и похвалила бы.
Однажды, удачно отбомбившись, я держал курс на аэродром. На пути встретилось кучевое облако. Когда кабину обволокло густым туманом, я почувствовал, что самолет потащило вверх, хотя рули оставались нейтральными.
Казалось, подо мной прошла небывалой величины и силы волна. Подъем затягивался. Тогда я отжал ручку и пошел на снижение. Скорость резко возросла; чтобы сбавить ее, пришлось уменьшить обороты мотора.
И все-таки не удалось удержать самолет на определенной высоте - я неожиданно попал в не менее мощный нисходящий поток. Теперь я потянул ручку к себе, прибавил газ. Самолет задрал нос, но снижение его все же продолжалось.
Мысли были заняты одним: как пройти опасный участок. Я включил форсаж. Вдруг впереди что-то вспыхнуло. В следующую секунду сильно треснуло в радиоаппаратуре. Все стало ясно: я попал в зону грозовой деятельности! Это "открытие" не обрадовало меня.
Самолет теперь летел примерно на одной высоте, но его продолжало трепать из стороны в сторону, и мне приходилось напрягать мышцы всего тела, чтобы выдерживать курс. Вот когда я с благодарностью вспомнил Кобадзе, заставлявшего меня заниматься физкультурой.
Я не знал, где нахожусь. Это можно было определить с помощью радиосредств, о которых я, растерявшись, забыл в прошлом полете. Однако новый оглушительный треск в наушниках заставил немедленно выключить радиоаппаратуру. Пилотажные приборы из-за болтанки давали приблизительные показания. И только авиагоризонт действовал более или менее нормально.
Но с помощью авиагоризонта нельзя было определить величину грозового облака, точное направление и скорость его движения. Вернуться назад и обойти облако? Нет, горючего оставалось немного, надо было беречь время.
Самолет уже наэлектризовался, и в любую минуту мог произойти электрический разряд. Это было опасно для жизни экипажа. Но выхода не было, и я продолжал пробираться вперед, едва удерживая в руках штурвал. Меня кидало по кабине из стороны в сторону. Не раз я пожалел, что слабо привязался ремнями к сиденью, они больно врезались в ноги. От напряжения ломило поясницу, рубашка прилипла к лопаткам.
Болтанка мешала наблюдать за метеорологической обстановкой. Я мог попасть в опасный очаг грозы или потерять курс, уйти вместе с облаком в неизвестном направлении. Я сказал об этом воздушному стрелку, и он начал, как мог, координировать мои действия, сообщая об изменениях в метеообстановке.
Внизу бурлило, клокотало, казалось, дымила земля. Мимо проносились клочья растерзанных облаков. Скоро новый, восходящий поток потащил самолет кверху. Теперь я не препятствовал подъему, надеясь, что на высоте, вне сплошной облачности, будет легче пересечь грозу. Но вдруг я вспомнил, что на самолете нет высотного оборудования. Мне и стрелку была уготована смерть от кислородного голода! Пришлось снижаться.
Напрасно мы искали в сплошной облачности разрывы, чтобы увидеть расположение очагов грозы.
- А что если пересечь грозовой фронт под облачностью? - сказал Лерман.
Я взглянул на карту. Запасных аэродромов и площадок на пути не было. Зеленые пятна лесов перемежались продольными черточками и кружочками - это означало болота и низины. А ведь водяные струи под облаком могли прижать самолет к земле и заставить приземлиться.
И все-таки я решил попробовать.
Из серой массы облаков самолет выбрался только на высоте 700 метров. Для безопасности я решил лететь на бреющем полете. Но чем больше снижался, тем сильнее становилась болтанка. Не хватало сил удерживать рули. Казалось, чьи-то руки тянут самолет в разные стороны.
Мы попали в зону ливня. Водяные струи плели плотную серебристую сетку, словно прутьями хлестали по кабине. Я открыл боковые шторки. Кожаная куртка залоснилась и потемнела. Вода заливала стекла приборов, пробиралась за воротник, слепила глаза. Я попробовал надеть очки - они запотели. Мне было жарко. Капли пота, смешанного с дождем, разъедали глаза, губы казались, солеными.
Как ни тяжело было, я все же летел более уверенно. А когда увидел внизу белые корпуса знакомого цементного завода, вдруг незаметно для себя запел песенку о дожде, но поймав себя на этом, тотчас же смолк: если б командир полка узнал о моих вокальных упражнениях, мне бы не поздоровилось. Я даже с опаской посмотрел на радиопередатчик. Посмотрел и рассмеялся во все горло, и снова запел песню о дождике. Радиоаппаратура ведь была выключена!
Нет, я был очень доволен собой. "Эх, Людмила, Людмила, - подожди, то ли еще будет…"
Подобные мысли приносили какое-то облегчение. Если бы кто-нибудь сказал, что я по-прежнему люблю Людмилу, я бы возмутился. А между тем, это было так.
Где-то в вышине внутри темного пухлого облака, постоянно менявшего форму и цвет, вспыхивали молнии. Это говорило о распаде облака, о том, что гроза кончается.
Когда я подлетел к аэродрому, дождь еще шел. Земля была изрезана многочисленными ручьями. Серые, мутные, они сталкивались, образуя бурлящие потоки, разбегались, огибая препятствия, и, выбравшись на простор, разливались озерцами. Взлетная полоса с белым, обрызганным грязью посадочным "Т" была видна издалека.
Со стороны стартового командного пункта оторвались одна за другой три ракеты. Какое-то время они лениво летели на одинаковом друг от друга расстоянии, потом словно стукнулись о нижний край облака и рассыпались, осветив его зеленым призрачным светом. Я выпустил шасси и стал заходить на посадку.
В этот день разбор полетов проводил сам командир полка. Он вызвал меня к доске и попросил, чтобы я "поделился опытом", рассказал, как действовал в исключительно сложных метеорологических условиях.
Никогда еще не приходилось мне делиться опытом, по той причине, что у меня не было его. Я волновался, рассказывал сбивчиво, но слушали меня внимательно.
- Теперь, сокол, на вас можно положиться, - сказал полковник, тряхнув мне руку. - Считайте, что вами сделан один боевой вылет. Да, да! Вы прошли сквозь хороший заградительный огонь из молний. Это, может быть, даже посильнее вражеских зениток. Так и надо отметить.
Я, наверно, был красный, как вареный рак.
- Майор Сливко, вы слышите! - командир полка посмотрел на летчиков. - Надо, чтобы все в вашем звене так же относились к делу.
Полковнику никто не ответил.
- Майор Сливко! - повторил Молотков, хмурясь. - Капитан Истомин, где ваш командир звена?
Истомин ответил, что майор Сливко должен был прийти на разбор полетов, как и все. Его никто не отпускал.
- А ну-ка, разыщите его и пришлите сюда, - сказал Молотков дежурному по стоянке. - Можно расходиться!
Мы еще не успели разойтись, когда перед командиром предстал Сливко.
- Кто вас отпускал? - спросил Молотков. - Решили, что вам быть на разборе не обязательно? Для вас это мелочи! Я не первый раз замечаю, что вы пренебрежительно относитесь к учебе. Надеетесь на старый багаж? Учтите, майор, в карете прошлого далеко не уедешь.
Когда начальник ругает подчиненного, другим лучше быть в стороне, чтобы не попало под горячую руку. Поэтому все мы разбрелись по стоянкам.
Мы с Лерманом взвалили на плечи парашюты и пошли сдавать их дежурному парашютисту. Но по дороге то и дело останавливались и продолжали вспоминать полет. У нас было отличное настроение, даже домой не тянуло, хотя оба мы очень устали.
- А парашюты надо бы проверить. Может, подмокли, - сказал Лерман. - Разрешите, я это сделаю прямо сейчас.
- Хорошо, Лерман. Действуй! А я пойду в лагерь, скажу, чтобы на тебя оставили ужин.
Скользкая от дождя тропинка пролегала меж тонконогих кудлатых сосенок. Я только теперь заметил, как изменились они за лето - выкинули мягкие ворсистые мутовки. Светло-зеленые, почти прозрачные, мутовки сильно отличались от темной прошлогодней хвои. Издали казалось, что деревья украшены яркими бантами.
Миновав перелесок, я очутился на краю обрыва. Внизу бежала взбухшая от дождя река. На том берегу белели палатки лагеря. Цепляясь руками за мокрые ветки кустов, я сбежал с обрыва и пошел берегом, заросшим ветлами и ракитником.
Было тихо. С деревьев падали тяжелые дождевые капли, листья вздрагивали, словно от испуга.
Вдруг раздалось повизгивание - похоже, что где-то рядом пилили металл. Раздвинув ракитник, я увидел Мокрушина. Он орудовал напильником возле высокого пня, к которому были прилажены тисочки.
Мое появление смутило его. Он отступил в сторону. Я протянул своему бывшему механику руку.
- Помогаю инженер-майору Одинцову, - словно оправдываясь, сказал Мокрушин, рукавом вытирая пот со лба.
- Понятно. Ну, а что нового? Я смотрю, ты поздоровел, загорел. Даже нос облупился.
Мокрушин поправил погоны.
- Товарищ лейтенант, - глухо заговорил он. - Вы простите меня. Как получилось все - сам не знаю.
- Повинную голову меч не сечет.
- Только не подумайте, товарищ лейтенант, что я оправдываюсь… Меня подполковник спросил недавно, почему веду себя будто рак-отшельник. "Подумайте, говорит, пока не поздно, над этим". Рассказал мне, что комсомольцы технический кружок организовали. "Почему, - говорит, - не хотите помочь им?". А никто ко мне за помощью и не обращался. Значит, уже не верят. - Он помолчал. - От недоверия до презрения рукой подать… Ушел подполковник, жарко сделалось. Словно жаровню углей в душу высыпали. Подхватился с места. Ребята с волейбольной площадки увидели, кричат: "Давай сюда, на подмогу!" А узнали меня, перестали звать. За что же, думаю, они презирают меня? Я ж никого не трогал. А кто-то другой во мне говорит: "Трогал, трогал!" Сколько дней так продолжалось - не помню. Тоска загрызла. Себе стал противен.
Мокрушин пристально, словно желая узнать, понимаю ли я его, посмотрел на меня и продолжал:
- Заглянул я в прошлое свое и увидел себя трусливым эгоистом. Выходит, боялся признаться в том, что неправ был, и себе и товарищам боялся признаться. - Он мотнул головой: - Был таким, и не буду! Лерман однажды говорил, что есть такие слова у Суворова: "Все произошло от того, что вы способны хотеть наполовину". Эти слова будто обо мне. Но теперь ничего не произойдет, говорю вам это, как присягу. - Он выпрямился и одернул гимнастерку. - Поверьте, товарищ лейтенант!
- Все ясно, - сказал я, положив руку на плечо Мокрушину. - Слова Суворова и ко мне относятся. Я ведь тоже не всегда доводил дело до конца. И тоже за это поплатился. Но больше этого не случится. И вот еще что: ведь ты сам себе выдумал, будто все от тебя отвернулись, презирать стали. Неверно это. Очень ты, Мокрушин, мнительный, и самомнение у тебя чрезмерное. Если бы презирали, разве попросили бы помочь выпустить "Боевой листок"? Или приглашали бы в технический кружок? Ну, да ладно об этом. Расскажи лучше, что ты сейчас делаешь?
Взгляд Мокрушина посветлел.
- Инженер как-то сказал нам, что хорошо, если б его прибор учитывал расход бензина на различных режимах работы. Я кое-что тут придумал. А сейчас в кружке делаем модель прибора, который будет контролировать работу всей винтомоторной группы.
- Но ведь это же невозможно!
- Было невозможно, а теперь… Мы всем кружком взялись!
Я взял из рук у Мокрушина диковинную деталь и стал рассматривать ее.
- Вы, наверно, посмеиваетесь над нами, - сказал он, - как это так - будущее авиации рождается в лесу, на пеньке. - Он улыбнулся. - А закон всемирного тяготения, говорят, тоже был открыт под яблоней.
- Ну а кран запуска забыл, отступил?
- Может, и отступил бы, если бы не инженер-майор.
- То есть как это?
- А так. Остыл я уже к этому делу, как говорят, смирился. А он однажды велел мне принести чертежи крана запуска. Взял их домой, а на другой день сказал, что надо над краном работать. Я, говорит, был неправ, извини.
"Поздновато инженер об этом сказал, - подумал я. - Прояви он тогда больше чуткости, может, и не случилось бы с Мокрушиным несчастья".
- Буду делать комбинированный кран, - сообщил сержант, - такой, чтобы действовал в любых условиях. Инженер-майор обещал помочь. В общем, приходите к нам в кружок, посмотрите.
- Обязательно приду, - сказал я, радуясь за Мокрушина.
Солнце уже опустилось за горизонт, деревья на фоне желто-зеленого неба казались вырезанными из темной бумаги. Пора было уходить.
В столовую мы вошли вместе, оба в хорошем настроении.
XVIII
По утрам нас будил горнист. Он важно расхаживал по линейке, посыпанной светлым речным песком, и играл "Зорю" до тех пор, пока не раздавалась команда дежурного по части:
- Выходи строиться на физзарядку!
Но однажды меня разбудил авиационный гимн:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Кобадзе сбросил с себя одеяло, глянул на репродуктор и подтянул:
Нам разум дал стальные руки - крылья,
А вместо сердца - пламенный мотор…
Мы с капитаном переглянулись и засмеялись от того, что наконец-то настал этот необычный день, когда никуда не нужно торопиться и впереди у каждого отдых и множество развлечений. Настал праздник - День Воздушного флота.
Мы откинули полог - в палатку хлынул поток яркого солнечного света. Лагерь уже проснулся. Солдаты и офицеры не спеша расхаживали в майках и трусах, толпились у спортивных снарядов, подзадоривая выполнявшего "номер" товарища, плескались и фыркали около умывальников. Нетерпеливые уже привели себя в полный порядок: надраили пуговицы, навели зеркальный глянец на сапоги, солдаты подшили свежие подворотнички. А некоторые ухитрились даже позавтракать и теперь сидели на лавочке в курилке, разговаривали и смотрели на белевшую вдали полоску шоссе. Они ждали автобус, посланный на станцию за гостями из города.
- Рано еще! - крикнул им Кобадзе. - Глаза проглядите! - Он набросил на шею полотенце и побежал к реке, на ходу выкидывая в стороны мускулистые руки.
- Ладно, ладно, - крикнул ему вдогонку Одинцов. - Одевайся скорее! Там уж без тебя всю кашу поели. - Из столовой доносился аппетитный запах пирожков.
Столовая была убрана по-праздничному. Добела выскобленные полы, вымытые окна. На застланных свежими скатертями столах полевые цветы - маки, ромашки, васильки. Официантки в праздничных платьях, с накрахмаленными кружевными наколками в волосах похожи на красивых бабочек.
Пришел баянист в тщательно отутюженной гимнастерке, сел в углу и, разостлав на коленях бархатный лоскут, растянул мехи нарядного баяна. Полилась музыка, легкая, тихая.
На сердце светло и покойно, ни о чем не хочется думать - хочется отдыхать. В лагерях, в походной обстановке не часто выпадают такие безмятежные дни. И мы сидим с Кобадзе, пьем кофе и молчим, думая каждый о своем.
- Этот баянист напомнил мне про войну, - вдруг сказал капитан.
Я удивился.
- Ассоциация. У тебя, свет Алеша, не может такой быть. И дай бог, чтобы не было… - Он помолчал. - В войну во всех столовых для летчиков играли баянисты или аккордеонисты. Наверно, хотели отвлечь нас от мысли о погибших. Знаешь, Алеша, как это страшно: сидел утром рядом с тобой товарищ, а на обед не пришел. Не вернулся с задания. Лежат нетронутые вилка, ложка, пустует место… Мне всегда грустно, когда в столовой играет музыка.
Без пяти десять дежурный по части подал команду строиться для зачтения праздничного приказа.
Полковник Молотков принял рапорт от дежурного, четким шагом подошел к строю и поздоровался со всеми, приложив руку к козырьку парадной, обрамленной золотыми листьями фуражки. Ответное приветствие сотрясло воздух. Командир полка поздравил личный состав с Днем Воздушного флота. Духовой оркестр на правом фланге заиграл марш. Вдоль фронта пронесли полковое знамя с приколотыми в верхнем углу орденами. Каждый встрою встречал и провожал его поворотом головы.
После чтения приказа был короткий митинг. Офицеры и солдаты говорили перед строем о первых годах советской авиации, о боевом пути полка, о своей готовности выполнить священную воинскую заповедь.
Автобус с гостями приехал в одиннадцатом часу. Жены офицеров и просто знакомые - все в дорогих платьях, с модными прическами, радостные, взволнованные. Послышались детские голоса, счастливый полушепот, смех, веселые восклицания.
- Как ты загорел! Совсем черный.
- А ты поправилась и похорошела.
- Ждал?
- Скучала?
Дежурный по части, любуясь собственным голосом, громко объявил распорядок дня: как только автобус привезет школьников и учителей подшефной школы, начнутся спортивные состязания, а после обеда будет дан концерт художественной самодеятельности.
Он эффектно взмахнул рукой, и оркестр заиграл новый, разученный специально к приезду гостей, вальс.
Кобадзе вдруг засуетился.
- Я совсем-совсем забыл. Ты извини, пожалуйста. Надо же собрать артистов. Они совсем еще не готовы.
"Что это с ним?" - подумал я и, обернувшись, увидел Одинцова, Нонну Павловну и Светлану. Дочка разглядывала что-то в траве.
- Ну, что ты там увидела? - мягко спросил Одинцов. В руках он держал битком набитую хозяйственную сумку.
- Ящерицу. Она оторвала себе хвост.
- Оставь ее в покое, - сказала Нонна Павловна, останавливаясь. Она была в белом, без рукавов платье, молодившем ее. Каштановые волосы собраны на затылке в огромный тугой узел.
Светлана побежала к родителям, широко расставив тонкие, с растопыренными пальцами ручонки. Одинцов хотел подхватить девочку, но она подбежала к матери и, прыгнув, обняла ее за шею.
- Ну, иди ко мне, Светлана, - позвал Одинцов. - Слышишь?
Нонна Павловна что-то шепнула девочке, и та неохотно подошла к отцу.
- Ты совсем отвыкла от меня, - сказал он, погладив ее по голове. - Так нельзя.
- Я как раз хотела поговорить с тобой об этом, - промолвила Нонна Павловна.
Не следовало бы в эту минуту попадаться супругам на глаза, но они уже заметили меня и шли навстречу.
- Сколько лет, сколько зим, - сказала Нонна Павловна, подавая руку. - А вы все такой же!
- Какой?
- Не скажу! - Нонна Павловна улыбнулась. - Не женились еще? Сегодня ждете кого-нибудь?
- Нет, не жду.
- Вот и отлично! - Одинцов взял меня за локоть. - Пойдемте с нами. Не прогадаете. У меня здесь столько добра! - Он показал на хозяйственную сумку. - И горючее, наверно, есть.
- Есть, есть, - засмеялась Нонна Павловна, с любопытством оглядывая лагерь. - Одинцов, ты не гостеприимный хозяин! Другие мужья показывают своим женам, где и как они здравствуют, а ты завладел сумкой, и ничего тебе больше не надо.