И скоро мы познакомились с этим человеком.
Когда я впервые увидел его сидящим на баллоне со сжатым воздухом напротив Абдурахмандинова, то подумал, что это отражение Шплинта в огромном зеркале. Только на одном было новое обмундирование, а на другом - нет.
Заметив меня, один из Шплинтов вскочил с баллона и пошел навстречу своей быстрой танцующей походкой.
Абдурахмандинов один, пожалуй, по-уставному и с удовольствием, которое сквозило в каждой черте его маленького не знавшего бритвы лица, рапортовал о готовности своего самолета к вылету. А все остальные докладывали, скорее, по обязанности или совсем не докладывали, считая это ненужным формализмом. Да летчики и не требовали от техников и механиков официального доклада, а если и требовали, то только тогда, когда на стоянке находилось какое-нибудь начальство.
Рапортуя, Абдурахмандинов словно эстафету вручал: мол, я сделал на самолете все, что нужно, передаю его в полной исправности и надеюсь, что ты отнесешься к машине так же добросовестно. Своим рапортом Шплинт обязывал летчика обращаться с самолетом так, как об этом говорилось в инструкции по эксплуатации и технике пилотирования самолета.
"Обязательно буду требовать от своего техника официального доклада", - решил я, выслушав Абдурахмандинова, и посмотрел на поднявшегося вместе со Шплинтом мелкорослого худенького человека с торчащими в стороны ушами.
- Брат, - сказал Абдурахмандинов с гордостью. - Он недавно кончил школу авиамехаников. Он с отличием кончал, а все, кто получают такой диплом…
- Имеют возможность выбирать место службы, - заключил я. - И он приехал в наш полк. К тебе на смену.
- Правда. Его зовут Казбек.
Мы поздоровались. У Казбека, как и у Абдула, была тоненькая, смуглая, но сильная и цепкая рука. И пожатие было сильным.
- Зовите меня тоже Шплинтом, - на маленьком лице Казбека сверкнула большая белозубая улыбка. - Это мне понравилось.
- Шплинт номер два, - я подмигнул ему.
- Вы когда полетите? - спросил Абдурахмандинов-старший.
- Через полчаса.
Абдурахмандинов сказал что-то брату на своем языке, и они бросились расчехлять самолет.
Я хотел уже залезть в кабину, но Абдурахмандинов-младший окликнул меня.
- Подождите-ка, командир! - Он поставил около стремянки небольшой ящик, пол и стенки которого были обиты волосяными щетками, на которые была налита вода.
- Зачем это?
- Очищать ноги от грязи. Очень удобно. Попробуйте. А то мы стараемся, пылесосим кабины, а вы устраиваете там авгиевы конюшни. Знаете, что будет, если грязь ссохнется под педалью, когда самолет в воздухе?
- Догадываюсь. - А про себя отметил: "Однако ты, брат, не робкого десятка". Я старательно вытер сапоги, чувствуя, что у нашего Шплинта будет достойная смена.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
Командный пункт полка размещался в огромной землянке. Здесь было даже в жаркий день прохладно, а по ночам солдаты из дежурного расчета подтапливали печку, сделанную из железной бочки.
Я сидел за столом командира и просматривал записи в рабочей тетради.
Днем были полеты, пришлось крепко поработать, кое-что делалось спешно и теперь, ночью, когда не трещали без умолку телефонные звонки, не хрипела радиостанция, хотелось кое-что сделать заново, не спеша, а кое-что и подправить.
То же самое, вероятно, думали и солдаты-планшетисты. Склонившись над столом штурманских расчетов, они начисто перечерчивали на кальку обстановку проходивших днем полетов, чтобы потом подшить кальку в альбом.
Было тихо и немножко мрачновато. Свисавшие с потолка лампочки, заключенные в непроницаемые абажуры, бросали свет только на круглые карты-планшеты, размещенные на столах. Из соседней комнаты доносилось беспорядочное журчание потока радиосигналов, слабо попискивал зуммер - это радисты, коротая ночь, тренировались в приеме телеграфных знаков в условиях помех. А изредка в висевшем над головой динамике слышалось потрескивание атмосферных разрядов - где-то стороной шла гроза.
Я впервые дежурил на КП оперативным. Все для меня было непривычно, ново. Я исправлял записи в тетради и думал об изменениях в полку.
Еще совсем недавно полетами у нас руководили со стартового командного пункта, и только на время летно-тактических учений разбивался круглосуточный командный пункт и на аэродром выезжали начальник штаба и его заместитель. Все имущество командного пункта умещалось в железном трофейном сундуке, который привозили на дежурной машине. Там было несколько топографических карт, пара штурманских линеек, коробка с цветными карандашами и рулон с чистой бумагой. Полевой телефон, уложенный в кожаную сумочку, был на КП единственным источником связи с командованием дивизии. Оттуда получали задания: куда и когда лететь, какие цели бомбить.
А теперь, когда нашему полку была поручена противовоздушная оборона, когда на вооружение поступили новые самолеты, все изменилось до неузнаваемости, функции командного пункта значительно расширились.
День и ночь крутились антенны радиолокаторов, посылая на сотни километров вокруг невидимые лучи-разведчики. Если на пути луча встречалось препятствие, он отражался и шел обратно на станцию, давая на экране обзорного индикатора тонкую светлую засечку - радиоэлектронную тень.
Дежурный оператор, не выходя из затемненного помещения, узнавал, как далеко, на какой высоте, куда, с какой скоростью летит самолет или группа самолетов. Он, не обмолвясь ни одним словом с экипажами, мог определить, чьи это самолеты - наши или противника. Мог следить за ними на протяжении всего полета, давая по телефону координаты этих самолетов планшетисту. А тот наносил их на карту-планшет. Если к объекту шло сразу несколько целей, и при этом с разных направлений, планшетисту приходилось держать в голове очень много всяких данных.
"И как они только ничего не перепутают?" - думал я, наблюдая за работой планшетистов.
Но это можно было считать только прелюдией, вступлением к работе командного пункта.
Я видел утром, как наш штурман наведения Перекатов, быстро сделав нужные расчеты, стал наводить находившегося в воздухе капитана Кобадзе на другой самолет-цель, до которого было больше ста километров. И все это с помощью радиолокатора, при участии оператора и планшетиста, которые ежеминутно информировали Перекатова, где находятся самолет-перехватчик и самолет-цель.
Я наблюдал на планшете непосредственного наведения, словно в зеркале, всю воздушную обстановку. Видел, как смыкались две четкие пунктирные линии: черная, которой отмечались координаты самолета-цели, и красная, обозначающая полет Кобадзе. Сначала они были прямыми как струны и уверенно шли к рубежу перехвата; потом черная линия стала ползти зигзагами, напоминала пилу - цель начала маневрировать по направлению, она во что бы то ни стало хотела уйти от перехватчика; но красная линия не остановилась, она тоже меняла направление и все ближе и ближе подходила к черной.
Я слышал, как Перекатов то и дело сообщал Кобадзе нужный курс, высоту полета цели, удаление до нее. Я слышал по радио ответы капитана, выполнявшего команды штурмана наведения.
Они не прекратили связи даже тогда, когда линии на планшете почти сомкнулись и Кобадзе доложил, что увидел цель и приступил к ее атаке. Это было на удалении нескольких сотен километров от командного пункта. И тогда я подумал: "Какая же кропотливая и сложная работа выполнялась на земле воинами самых различных специальностей, и всё только для того, чтобы один летчик перехватил одну цель!"
Сейчас наши локаторы были выключены, по это вовсе не значило, что небо не прощупывалось лучами-разведчиками. Работали локаторы на других аэродромах.
На пульте концентратора загорелась лампочка.
Солдат включил подсвет вертикального планшета общей воздушной обстановки и, взяв цветной мелок, нанес в нужном месте точку. Мы были по-прежнему спокойны, знали, что самолет противника не дойдет до рубежей перехвата, намеченных нашему полку. Да и вообще, как стало известно через несколько минут, он не собирался даже пересекать болгарскую границу. Просто летал вдоль нее, - видимо, для того, чтобы выяснить, следят за ним с нашей земли или нет, искал слабое место.
Но такого места не было ни на нашей, ни на болгарской земле. Сунулся бы только!
Через полчаса снова загорелась сигнальная лампочка.
- Позовите, пожалуйста, лейтенанта Простина, - послышался в трубке тихий вибрирующий голос.
- Простин у телефона.
- Не шутите, пожалуйста.
- Здесь не шутят. Что вам угодно, гражданочка?
- Лешка, это в самом деле ты?
Звонила Люся. Как я сразу не узнал ее голоса! И она моего почему-то не узнала.
- Ну конечно я. Ты почему не спишь? - я покосился на планшетистов и закрыл мембрану ладонью. Было без четверти три. - Ты звонишь с контрольно-пропускного пункта?
- Меня разбудили.
- Кто?
- Почтальон. Принес телеграмму. От твоей мамы.
- Что такое, читай скорее! - сердце гулко застучало в груди. - Надеюсь, ничего страшного?
Я совсем недавно схоронил отца и очень боялся за здоровье матери.
- Ничего, абсолютно. К нам едет твоя мама.
- Серьезно?!
- Прибудет с вечерним пароходом.
- А почему невеселый голос?
- Завидую.
- Ну, не надо. Моя мама - это и твоя мама.
- Не утешай, пожалуйста. Тебе хорошо так говорить. А вот если нам поменяться местами, наверно, заговорил бы по-другому.
Я не знал, что ответить Люсе, потому что видел, как она глубоко права.
Первые дни мы с Люсей жили только друг другом. В воскресенье мы могли до обеда пронежиться на постели, а потом быстренько перекусить чего-нибудь (иногда это делалось тоже на постели) и снова забраться под одеяло. Мы ни к кому не ходили и никого не приглашали. В будни я едва дожидался конца занятий или полетов и спешил домой. Получалось все так, как я когда-то мечтал. Люся вставала на цыпочки и подставляла губы. У нее было счастливое лицо с синими тенями под глазами. Потом мы садились на кровать, которая была одновременно и нашим диваном, потом ложились и уже не вставали до утра. Мы были счастливы и упивались своим счастьем. Стоило одному из нас о чем-нибудь подумать, другой уже говорил это вслух. Нас всегда поражало такое совпадение мыслей.
- Надо же! Ну чем это объяснить?
- Любовью.
Мы все объясняли любовью.
Потом повторилось то же самое, что и в центре переучивания, когда я встречался с Люсей: у меня стали появляться "тройки".
Пришлось засесть за книги. А тут как раз нужно было сдавать зачеты по радиооборудованию самолета, и я с головой ушел в дело.
Сначала Люся была даже рада этому и говорила, что наконец-то немножко отдохнет от меня, но вскоре загрустила.
Однажды она попросила меня оторваться от работы и подойти к кровати, на которой лежала с книжкой в руках. Она часто по вечерам читала лежа на спине, поставив книжку на грудь.
- Ты человек крайностей, - сказала Люся, притягивая меня к себе за уши. - Надо учиться переключать внимание. А у тебя как в песне:
Первым делом, первым делом самолеты,
Ну а девушки, а девушки потом.
Я поцеловал Люсю.
- Извини меня.
- Я понимаю тебя, - продолжала Люся, - у тебя работа. И к тому же интересная. Но ты не должен забывать обо мне.
- Я сейчас разденусь и лягу.
- Как ты все упрощаешь, - Люся легонько оттолкнула меня. - Какой-то писатель, кажется Лев Толстой, сказал: любовь - это единство душ. Нет, ты, видно, не любишь меня.
- Ну зачем так говорить, Люся?
- А затем! - В глазах у нее сверкнули злые искорки. - Ты стараешься занять меня тем, что приносишь книги из библиотеки. Но мне этого мало. Понимаешь, мало?
- Что же ты хочешь?
- Не знаю. Мне стала надоедать такая жизнь.
- Разве у тебя плохая жизнь? Ты с утра до вечера предоставлена себе. Можешь как угодно распоряжаться временем.
- Перестань, - Люся отвернулась к стене. - Тебе легко говорить. Но как бы ты повел себя на моем месте? - Она снова повернулась ко мне и села. - Да, да, что бы ты стал говорить?
Вот и по телефону она заговорила об этом же. Моя бедная девочка! Как утешить тебя!
Я представил ее вечно болтающуюся без дела, выспавшуюся днем и страдающую бессонницей ночью. Она позвонила мне, чтобы как-то развлечь себя, поговорить о чем-нибудь. А я начал ее утешать, забыв, что она не выносит утешений.
- Ты не хочешь, чтобы приезжала моя мама? - спросил я.
- Какое мне платье надеть к ее приезду?
- Ты хочешь понравиться ей?
- Что мне ей приготовить? Я хочу с утра сходить в колхоз за продуктами.
Слабый Люсин голос неожиданно потонул в грохоте, который вырвался из висевшего над головой динамика:
- Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс!
Полюс! Это же сигнал потери летчиком ориентировки в воздухе.
На мгновение в моем воображении появился летящий в ночи самолет. Кругом темнота, где-то бродят грозы, и летчик там, в черной вышине, не знает, куда ему лететь, и мало уже горючего в баках, и нужно садиться.
Потом я вспомнил инструктаж начальника штаба перед заступлением на дежурство. Он подробно рассказал, как действовать в самых различных случаях.
- Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! - продолжал передавать на землю незнакомый голос.
Я положил трубку на рычажок, забыв в это мгновение и о Люсе, и о матери, которая должна приехать.
Немедленно связался с дежурным по средствам ЗОС, приказал включить приводные радиостанции, освещение посадочной полосы, вызвать на старт прожекторы.
Командный пункт ожил. На лицах людей уже не было того скучающего выражения, которое я видел минуту назад. Сон и усталость отошли на второй план.
Дежурный радиотехнической службы, игравший в шахматы со свободным планшетистом, немедленно распорядился, чтобы включили радиолокационную станцию, пеленгатор. Другой планшетист, занятый подшивкой кальки в альбом, встал к столу наведения.
За несколько секунд все было готово, чтобы оказать помощь заблудившемуся летчику.
Я взял микрофон.
- Сокол, двести восемнадцать! Я Мортира, шестьдесят, как слышите?
- Слышу хорошо, - ответил летчик.
- Запросите пеленг. - Я назвал наименования пеленгаторов, у которых нужно было запросить пеленг, и мне было слышно, как летчик выполняет мое указание.
Дежурные на радиопеленгаторах тотчас же засекли курс самолета, а планшетист определил его место.
Нам стало известно, где находится самолет, его удаление от КП, в каком направлении нужно концентрировать внимание оператора радиолокационной станции.
Снова загорелась лампочка на телефонном концентраторе. Я снял трубку.
- Нас разъединили, Алеша, - говорила Люся.
- Подожди, дорогая. Сейчас некогда, - я повесил трубку и спросил у летчика, сколько горючего в баках.
Он ответил. По расчетной таблице я определил, что горючего хватит, чтобы прийти на аэродром и сесть.
"Буду сажать". Я посмотрел на часы: было без десяти три, и соединился по телефону с квартирой командира полка.
Он взял трубку удивительно быстро: армейская жизнь приучила к чуткому сну.
- Сажайте, - было ответом. - Сейчас приеду.
Я снова связался с самолетом, дал нужный курс. Назвал частоту и позывные нашего привода, на которую он должен настроить свой радиокомпас.
Планшетисты уже вели прокладку пути самолета. Красные черточки лепились одна к другой. Каждая черточка - километр пути.
Один раз летчик уклонился в сторону от нашего аэродрома, это тотчас же зафиксировали операторы у индикаторов кругового обзора, штурман наведения дал поправку.
Красная линия с цифрами, показывавшими высоту полета самолета, приближалась к аэродрому.
Я связался с ответственным за прием и выпуск самолетов, велел ему включить стартовую радиостанцию на тот же канал, на котором работал летчик, и сажать самолет.
В открытую дверь КП ворвался свист реактивного двигателя, тонкий, с мягким звоном. Его не спутаешь ни с каким другим звуком. Он запоминается сразу и навсегда. Когда я слышу этот свист на стоянке или в воздухе, то уже не могу ни о чем думать, кроме самолетов, которые мы получили и теперь осваиваем.
Самолет был над аэродромом. Теперь за него принялся дежурный стартового командного пункта.
Мы с облегчением вздохнули. Расчет командного пункта почувствовал себя свободнее. Быстро навели порядок на столах, знали: вот-вот должен был подъехать командир полка.
Я поднялся по лесенке наверх, и в это время вспыхнули прожекторы, облив землю изумрудно-золотистым светом. Лучи скользили по самой земле, высвечивая на ней каждый камешек, каждую травинку. Но самолет пока еще летел в темном небе. И были видны только красный и зеленый огоньки. Но вот он нырнул в море огня, и аэронавигационные огоньки померкли, зато весь он превратился в зеркальную стрелу, несущуюся над полосой с пронзительным свистом. Когда самолет приземлился, прожекторы потухли, и отступившая кверху темнота снова легла на спящую землю.
- Привезите летчика на КП, - сказал я шоферу дежурной автомашины и велел планшетистам задернуть занавесками висевшие на стенах схемы и таблицы.
Летчик вошел с бортжурналом в руках, и я сразу узнал его по квадратному скуластому лицу в веснушках, которые были с кулак величиной и такие яркие, словно их еще накрасили сверху коричневой краской.
- Капитан Чесноков! - вырвалось у меня. Я вышел из-за стола. Да, это был мой инструктор из летного училища, которого прозвали "Зубная боль" за педантичную требовательность к курсантам.
- Простин? - у Чеснокова подпрыгнули кверху совершенно выгоревшие на солнце лохматые брови. - Вот уж действительно мир стал тесен.
- Какими судьбами?
Мы крепко пожали руки друг другу.
- Значит, это ты протянул мне руку помощи? - Он, видимо, не хотел отвечать на мой вопрос. - Молодец, хорошо действовал, оперативно.
- Не зря же вы гоняли меня в училище, - улыбнулся я.
- Теперь вижу, что не зря. Спасибо, дружище, - он стащил с головы шлемофон и, пригладив ладонью короткие рыжие волосы, сел в подставленное планшетистом плетеное кресло. - У меня там второй пилот в самолете. Но все-таки желательно, чтобы туда никто не подходил.
- Стоянка закрыта, - сказал я. - Кроме часовых, на аэродроме никого нет.
- Ну тогда добре. Так, значит, переучиваешься на реактивную технику?
- Так точно, товарищ капитан.
- Теперь уже майор, - улыбнулся Чесноков.
- А вы тоже, я вижу, распрощались со штурмовиками? - Я еще во время переучивания видел эту двухместную машину. На ней стояло мощное радиолокационное оборудование. - Хорошая машина. Полетный лист, разумеется, у вас с собой?
- С собой, - ответил Чесноков, но бортжурнала не стал открывать.
Послышалось тарахтение машины, потом свободные широкие шаги по каменной лестнице, спускавшейся в центральный зал КП.
- Командир полка, - сказал я Чеснокову.
Чесноков отдал честь. Потом они поздоровались за руку. Чесноков показал командиру полка какие-то документы.
- Чуть было не угодили в грозовое облако. Молотков кивнул, и они вышли на улицу.