Наступила тишина, даже пения в гостиной не стало слышно, только притихшие голоса изредка точно всплывали, как поплавки на поверхность темного озера.
- Ах, Максим, как бы я хотела, чтобы ты был хорошим! Всегда правдивым и честным! - вырвалось у Лидии.
В прихожей послышались шум, голоса.
- Кажется, отец приехал. Идем, - как будто обрадовался Максим.
- Я боюсь… - прошептала Лидия.
- Ну, чего ты… Отец у меня хотя с виду и строгий, а на самом деле неплохой мужик.
Они подождали, пока Гордей Петрович тяжело прошагал к себе, проскользнули в гостиную. Галя и Вероника встретили их аплодисментами. Лидия щурилась от света, закрывала глаза рукой. Галя хитренько и весело ощупывала ее своими удивительно острыми, знающими глазами. Славик, Саша, Бутузов и Бесхлебнов сидели, обнявшись, у стола и вполголоса тянули игривую шуточную песенку с задорным припевом.
Максим ждал - вот сейчас войдет отец и начнет поздравлять всех с окончанием учения, но на пороге появилась Валентина Марковна. Лицо у нее было какое-то потухшее, славно искаженное болью.
- Максик, выйди, пожалуйста, на минутку, - попросила она сына.
Максим вышел в прихожую. Мать взяла его за отворот пиджака, сказала, тяжело дыша:
- У отца на работе большая беда. - Валентина Марковна склонила голову на плечо сына. - Сейчас у него сердечный приступ… Вызвала "скорую помощь"… Скорей иди к нему…
- Да что случилось? - испуганно спросил Максим.
- Не знаю, не знаю… Кажется, большое хищение в системе… Иди, иди, - застонала Валентина Марковна и всплеснула руками: - Ах, боже мой! Как же быть теперь с гостями?
Максим вбежал в родительскую спальню. Отец лежал на широкой кровати кверху лицом. На левой стороне груди его комом белело мокрое полотенце, развязанный галстук свисал с расстегнутого воротника смятой рубашки. На стуле валялся небрежно кинутый пиджак. Глаза Гордея Петровича болезненно уставились на сына, из груди вырывалось частое прерывистое дыхание.
- Папа, что с тобой? - спросил Максим, наклоняясь к отцу.
Гордей Петрович вдохнул пересохшим ртом воздух, прохрипел:
- Воевал три дня с жуликами… И, кажется, одного… Хм… пришиб… нынче посадили… Папашу твоего бывшего приятеля… Бражинского… Хм… И сам вот немножко того… сорвался…
Максим сжал руку отца:
- Папа, не волнуйся. Прошу тебя.
- Уже… уже… прошло… Все-таки срезал я главного хапугу… Доказал… Хм… - Гордей Петрович передохнул. - А у тебя кто? Друзья? Вот видишь - опять мне некогда.. - Страхов через силу улыбнулся. - Ты иди к хлопцам… ничего. Мы тут сами… с матерью.
В прихожей раздался звонок.
- Ага, вот и "скорая помощь", - пошевелил рукой Гордей Петрович.
Гости, переговариваясь вполголоса, начали расходиться. Максим выбежал на минутку в прихожую, смущенный, стал извиняться. Лидия и Галя стояли уже одетые.
- Ты не беспокойся. Меня проводят Галя и Славик, - сказала Лидия.
Ее глаза смотрели на Максима пытливо и печально.
32
Гордей Петрович уехал на работу в свое управление на другой же день. Приступы грудной жабы у него проходили скоро, и он, нарушая все запреты врачей, никогда не залеживался в постели. После таких приступов он еще злее брался за свои дела, и только походка его становилась более вялой, а одышка - заметнее.
Эти дни для Максима были полны неопределенности. Он ездил к Нечаевым, но бывал с Лидией недолго. Михаил Платонович встречал его по-прежнему сухо и, как казалось Максиму, даже враждебно, а Серафима Ивановна - смущенно и растерянно. Ни Лидия, ни Максим не заговаривали больше о свадьбе. Лидия выглядела необычайно сосредоточенной и грустной. Она о чем-то раздумывала и, видимо, колебалась… А Максим решил не ронять больше своей гордости и терпеливо выжидал. Он даже перестал днем бывать у Лидии, а с утра уезжал то к Стрепетовым, то к Бесхлебнову, то к Саше. Купленные Галей цветы к торжественному акту регистрации увяли, потом засохли.
- Что там у вас происходит? - с возмущением спрашивала Галя, встречая Максима, - На неделе семь пятниц… То вы решаете, то опять откладываете… Что вы за люди? Никак не договоритесь…
- У меня отец нездоров, - хмурясь, отвечал Максим и старался не упоминать о женитьбе.
Он начинал понимать, что еще какие-то причины усилили настороженность к нему родителей Лидии и вызвали новый прилив сдержанности их, а временами даже отчужденности. Но какие это были причины, он еще не знал… По городу ползли слухи о крупных злоупотреблениях в торговой сети, которой ведал Страхов, и, как часто бывает, рядом с фамилиями жуликов назывались и имена честных людей. Так, наряду с упоминанием о Германе Августовиче Бражинском и его шайке стали называть и фамилию Гордея Петровича. Слухи о растрате, по-видимому, дошли и до Нечаевых.
Как-то поздним вечером, собираясь ложиться спать и уже раздевшись, Максим услыхал в прихожей истерически-жалобный женский голос и грубовато-отрывистый бас отца.
Неизвестная женщина, очевидно, о чем-то просила, а отец отвечал своими, как обычно, короткими (будто поленья колуном рубил), убийственно-тяжелыми фразами, какие он мог произносить только в сильном гневе.
Услышав, как отец повторил несколько раз: "Уходите вон!", Максим, толкаемый любопытством, на цыпочках подошел к двери, приоткрыл ее. И в тот же миг раздался громкий, неузнаваемо резкий голос отца:
- Убирайтесь! Иначе я вызову кого надо и засвидетельствую;., что вы предлагаете взятку… Слышите?
- Боже мой! Боже мой! - басовитым, подвывающим голосом запричитала женщина. - Гордей Петрович, ведь Герман Августович делал для вас столько добра. Вы не раз пользовались его услугами….
Голос Страхова:
- Какими услугами? Вы еще вздумаете утверждать, что я помогал вашему мужу воровать?
- Умоляю вас… Гордей Петрович, пощадите его… - Женщина зарыдала. - Ведь не один он… Пожалейте хотя бы моего сына! От вас зависит… Только вы сможете спасти Германа Августовича!
У Максима перехватило дыхание: он узнал голос Марины Кузьминичны, матери Леопольда. Самые сложные чувства теснились в его груди: страх за свою недавнюю дружбу с Леопольдом, удовлетворение за посрамление врага, ощущение чего-то нечистого и позорного, с чем соприкасался отец на службе…
- Вы считаете своего мужа невиновным? - бушевал Гордей Петрович. - Хороша невиновность! А сто тысяч недостачи по магазину? А связь со спекулянтами? Да и вообще… Я не намерен больше с вами объясняться. Пусть ваш муж объясняется в суде! К чертовой матери!
Послышались нетвердые, спутанные шаги, возня, всхлипы, бульканье воды в стакане, уговоры Валентины Марковны: "Успокойтесь ради бога, успокойтесь!" И опять негодующий голос отца:
- Слушайте, мадам Бражинская… Вы приходите ко мне, старому коммунисту… И предлагаете пятьдесят тысяч. У вас хватает наглости!
- Простите! Умоляю! - простонала просительница. - Гордей Петрович! Благодетель! Пощадите! - Послышался глухой стук: видимо, мать Леопольда упала на колени…
Максим закрыл торопливо дверь, опустился в кресло. Сердце его бурно колотилось. Он съежился и заткнул уши. То, что он услыхал, воспринималось им как чудовищное посягательство на непоколебимое положение отца, как попытка очернить его прошлое и настоящее - все, что наполняло Максима безграничным уважением к нему. "Значит, к отцу примазались низкие люди, и он, такой непогрешимый, чуть не запутался в их грязных сетях! А что, если…"
Голоса в прихожей затихли. Хлопнула дверь. Максим осторожно высунулся из своей комнаты и, убедившись, что мать Леопольда ушла, прошел в кабинет. Он остановился на пороге, босой, бледный, в одних трусах и сорочке. Его сначала не заметили. Гордей Петрович, одетый в пижаму, быстро шагал по кабинету, шаркая ночными туфлями, заложив за спину руки, бледный, взъерошенный, задыхающийся. Максим впервые видел отца в таком гневе. Глаза его смотрели мрачно, густые волосы вздыбились. Мать сидела тут же, на старинном деревянном сундуке, закрыв лицо руками.
- Кто ее впустил? - яростно спросил Гордей Петрович, подойдя к Валентине Марковне.
- Кто же… конечно, Перфильевна, - ответила та.
- Ч-черт! - выругался Страхов и, подняв глаза, увидел Максима.
Выражение гнева, на лице Гордея Петровича сменилось смущением и недовольством.
- Ты уже дома?.. Разве не спал?
- Да. Я все слыхал… - дрожащим голосом ответил Максим, переступая порог.
- Чертова баба! Пришла, нашумела. Это жена Бражинского… Ну, ты знаешь… в чем дело, - пробормотал отец.
- Сыночек, иди спать, - устало попросила Валентина Марковна. - Тебе не нужно было это слушать.
- Почему? Вы все от меня скрываете. Она предлагала тебе взятку, папа?
Гордей Петрович резко обернулся к сыну. Плечи его обмякли, опустились.
- Да… Представь себе…
Мать молчала. Дрожь сотрясала тело Максима, и чувство брезгливости не проходило.
- Папа… - Максим запнулся, покраснел так, что на глазах выступили слезы. - А это… она говорила… что и ты будто пользовался его услугами… Неужели это правда?
Лицо Гордея Петровича стало еще более мрачным.
- Ты что, сомневаешься в честности отца? - с возмущением и горечью спросил он.
- Папа, я верю тебе, - тихо ответил Максим.
Гордей Петрович, тяжело отдуваясь, шагал по комнате:
- Явилась… гадина. Знала, как бриллианты да фарфор из магазина тащить.
Он подошел к Максиму, опустил на его плечо дрожащую руку.
- Тебя это не должно касаться. Но кое-какие подробности тебе знать следует. Этот Герман Бражинский все время строчил на меня доносы. Мутил воду, вооружал против меня торговых работников. Чуть ли не каждую неделю меня вызывали в главк. Теребили всякие комиссии… Это было ширмой. За ней Герману было удобнее творить свои грязные дела… Но честные люди помогли мне… Знай: растет в людях честное, бескорыстное… - Прикрыв усталые глаза мясистой ладонью, точно все еще чувствуя на своих плечах непосильное бремя, Гордей Петрович глубоко вздохнул: - Трудно нам, сынок, очень трудно. Я не жаловался… не говорил тебе… Немало в людях еще всякой пакости, и эту пакость приходится скрести каждый день… выгребать мусорной лопатой… особенно в нашей системе… где материальные блага текут близко, перед глазами, разжигая аппетиты. Тут все еще живучи и алчность, и жажда наживы, и воровство, и круговая порука…
Голос Гордея Петровича ослабел, словно потух, на лице появилась-зловещая желтизна. Помолчав, он добавил:
- Теоретики-моралисты думают: честность привить - это вроде-как пришлепнуть наклейку на товар. Налепил человеку ярлык - "честный", и ладно. Нет, сынок, честность надо годами воспитывать.
Максим поднял на отца испытующий взгляд:
- Папа, ты меня извини. А вот протекции. Ведь это тоже нечестно? Тут тоже что-то покупается, подкупается… или устраивается, по знакомству, как бы за хорошие отношения.
- Ты опять о том же? - насупился Гордей Петрович.
- Да вот устраиваются же на теплые местечки всякие сержи да игори. И со мной так чуть не получилось… - Максим вдруг устыдился своего напоминания, опасливо взглянув на отца. Но Гордей Петрович терпеливо-спокойно выслушал упрек.
- Гм… Пожалуй, ты прав… Протекция недалеко ушла от подкупа. - Гордей Петрович тяжело зашаркал ночными туфлями, остановился перед сыном и с подавляемой через силу яростью заключил: - Большая ли, малая протекция - на гривенник или на сто рублей - все едино. Это тоже зло, и немалое. - Он махнул рукой: - Ладно, Хватит об этом. Валяй спать… марш!
33
В последнее время у Максима с Мишей Бесхлебновым установилась неразлучная дружба. Он даже стал реже видеться с Лидией. Нечаевы явно оттягивали брак дочери. Миша придумывал разные загородные прогулки, и они вместе со Славиком и Сашей уезжали куда-нибудь в Подмосковье, на берег реки, и целыми днями удили рыбу, заплывали на лодке в самые потаенные заводи и узкие лесные протоки. Максим посвежел, загорел, чувствовал себя более здоровым и сильным, чем если бы жил все лето на отцовской даче. От путевки в Сочи, которую купила ему мать, он отказался - пребывание на Черноморском побережье вдали от друзей впервые представлялось ему непереносимо скучным…
Время текло быстро. Максим по-прежнему делил его между друзьями и Лидией. Приближался день отъезда. И внезапно уехал Миша Бесхлебнов. Ходил с друзьями по улице, смеялся, ездил на рыбалку, на футбол, рассказывал забавные истории из целинной жизни и вдруг сказал: "А я нынче вечером уезжаю". Максим едва успел предупредить Славика и Сашу, и они вместе проводили Бесхлебнова в дальний поход.
Отъезд Бесхлебнова напомнил Максиму о предстоящем своем скором отъезде… Эти дни Максим ходил грустный: он как-то незаметно, но сильно привязался к Мише.
Спустя неделю после проводов Бесхлебнова на целину Максим утром поехал в институт. Там, по давно заведенному обычаю, должна была состояться напутственная беседа с отъезжающими молодыми инженерами, а в комитете комсомола предстояло взять характеристику.
В институте собрались студенты последнего курса, преподаватели, выпускники и готовящиеся к отъезду на практику студенты. Все считали своим долгом проститься с товарищами, а отъезжающие - с преподавателями и профессорами.
Максим зашел в комитет комсомола и сразу же столкнулся с Федором Ломакиным. Он выглядел еще более похудевшим, чем прежде, даже желтоватая кожа на щеках сморщилась, а глаза, усталые, блестящие, смотрели на Максима особенно пытливо и строго.
- А-а. Явился. Кхм… Вот и прекрасно. А то я уже хотел посылать за тобой, - сухо поздоровавшись, не подавая руки и покашливая, сказал Ломакин. - Идем-ка в кабинет.
Максим насторожился: никогда Ломакин не разговаривал с ним так холодно.
Зайдя в маленькую, отгороженную от кабинета декана фанерной перегородкой каморку, Ломакин даже не пригласил Максима сесть. Официальность приема, многозначительно-строгое лицо Ломакина встревожили Максима еще больше, и он спросил:
- Федя, зачем я тебе так срочно понадобился? Что произошло?
- Сейчас узнаешь… Кхм… - зловеще кашлянул Ломакин и взглядом точно пригвоздил Максима к полу. Затем подошел к двери и повернул ключ. - Так… Теперь будем разговаривать…
Он извлек из ящика стола папку, вынул из нее несколько аккуратно сколотых листков.
- Прежде всего скажи, Страхов: ты не забыл о выговоре, который мы тебе вынесли? - спросил Ломакин, быстрым движением достал из папиросной пачки толстую "пушку" и начал раскуривать ее частыми нервическими затяжками.
Максим пожал плечами:
- Не забыл…
- А за что… кхм… бюро вынесло тебе выговор - тоже не забыл?
Максим почувствовал: язык его становится тяжелым и начинает прилипать к нёбу. Федя Ломакин умел нагнать холоду и на ребят с более твердой выдержкой.
Он поднес к глазам Максима написанную от руки печатными буквами бумажку и, точно накаляясь от презрения и гнева, сказал:.
- Видишь? Письмо… Здесь говорится, что ты опять кутил в "Метрополе", напился… кхм… как стелька, и под конец затеял драку…
"Бражинский… он написал", - подумал Максим.
Федя Ломакин продолжал:
- …Тебя задержал швейцар и передал в милицию… Так пишет аноним. Прошло две недели после того, как мы с тобой беседовали. Ты тогда поступил с путевкой честно, по-комсомольски… кхм… не отказался от назначения. Но я тебя предупреждал… И ты клялся, что порвал с шайкой этого негодяя Бражинского… А теперь, оказывается, опять?
- Федя, выслушай… Никакая милиция меня не задерживала… - начал было Максим, но Ломакин, сверкнув глазами, повысив голос до металлического звона, остановил его:
- Погоди… Потом говорить будешь! - Он поднес к носу Максима другую бумажку. - Если бы не это письмо, тебе пришлось бы проститься с комсомольским билетом… за обман… Читай!
Но Максим напрасно силился что-то прочитать: строчки рябили в его глазах. Гнев Ломакина вдруг утих, добрые чувства взяли верх.
- Как ты связываешь такую похвалу с кутежами? - спросил он более спокойно. - Это благодарность от подмосковного райкома комсомола комсомольцам соседнего с нами городского района за тушение пожара и спасение животных. Тут упоминается и твоя фамилия…
Максим протянул левую руку, засучил рукав, под которым на месте ожога еще не сошла коричневая корка:
- Вот подтверждение, так оно и было… А случилось все так…
И он сначала рассказал о спасении телят, а потом, ничего не утаивая, о последней пирушке в ресторане, о знакомстве с Бесхлебновым, об Аркадии, о его поучениях и о том, как и за что пришлось ударить Бражинского.
- И это лживое письмо написал он, - закончил Максим. - Больше некому. Жаль только - уехал Бесхлебнов, он мог бы подтвердить, что я говорю правду.
Искренность тона Максима еще более смягчила Ломакина.
- Но почему ты не пришел и не рассказал об этом тогда же? - спросил он. - Ты скрывал, а в это время Аркадий и Бражинский втянули в свою шайку еще троих наших студентов - Олега Травина, Дмитрия Гулевского и Валентина Петцера… Они делают это обдуманно, сознательно растлевают души хороших хлопцев…. Стремятся срывать учебу, заставляют их пьянствовать, развратничать, подражать во всем опустошенной буржуазной молодежи. И ты ничего не сказал мне об этом… А вот Гулевский пришел и все излил честно…
Максим сидел понурив голову..
- Но, Федя… Я давно порвал с ними… А последняя встреча - это так, пустяк, случайность, - проговорил он виновато.
- Все равно, придется обсудить на бюро, - заявил Ломакин. - Пусть товарищи скажут свое слово. Не ты один втянут в эту грязь.
- Федя, но мне ведь скоро уезжать! - взмолился Максим.
- Ничего. Ты еще состоишь в нашей организации.
- Но ведь я же ничего плохого не сделал. Сам видишь - благодарность… и все такое… И пришел я за характеристикой.
- С характеристикой погоди, - отмахнулся Ломакин. - Вот обсудим, тогда будет видно, какую тебе давать характеристику. Кстати, ты знаешь, что отец Бражинского арестован?
- Знаю, - угрюмо ответил Максим.
- Ну вот., кхм… Связь, с Леопольдом должна вдвойне тебя касаться, - закончил Ломакин. - А теперь иди. Завтра в семь часов явись на бюро.
Ломакин с ожесточением вмял в пепельницу изжеванный окурок. Максим тяжело шагнул к двери. Он чуть ли не до крови закусил губу - никогда он еще не чувствовал себя таким обиженным.
- Постой, - послышались за его спиной голос Ломакина и знакомое покашливание.
Максим быстро обернулся, взглянул на Федю с надеждой. Но тот все так же сурово сказал:
- Чуть не забыл… Мы узнали… Бражинский, Аркадий и другие где-то собираются… устраивают оргии… попойки. Где - пока установить не удалось. Ты, конечно, знаешь где, бывал там… У нас все готово, чтобы разогнать эту шайку…
Максим не колеблясь назвал адрес.
- И еще… О Кудеяровой я уже написал директору театрального училища, в комсомольскую организацию… кхм… Знаешь ли, Страхов, одними рассуждениями тут мало чего добьешься. Надо бороться с этой швалью более крутыми мерами - общественным мнением, может быть, принуждением - одним словом, широким фронтом.