Выйдя от Ломакина, Максим, чтобы не встретить знакомых и друзей, хотел незаметно уйти из института, но в коридоре его увидели Черемшанов и Славик.
- А-а… Ты чего прячешься? Где был? - спросил Славик. - Идем. Сам директор собирается дать нам напутствие… Э-э, да ты чем-то расстроен. Почему такой красный?
- Ничего. Просто я торопился, - ответил Максим и подумал: "Уйти теперь невозможно".
С ним здоровались, заговаривали, а он отвечал рассеянно, невпопад. Ему кое-как удалось ускользнуть от своих друзей в курилку - там он выкурил подряд две папиросы и долго стоял у окна в бурном смятении мыслей, стыдясь показаться на глаза товарищам и преподавателям…
"У нас все готово, чтобы разогнать их… Ты бывал там…", - сверлили мозг слова Ломакина. - Только бы не узнала об всем Лидия, только бы не это - последнее, непоправимое… А вдруг она уже знает? - И страх навалился на Максима.
Из коридора в курилку донесся заглушенный топотом множества ног призывный звонок.
Максим вышел в коридор. "Лидия, наверное, на третьем этаже, в своей аудитории", - подумал он и огляделся. Впервые ему не хотелось с ней встретиться.
После короткой напутственной беседы, проведенной директором института, Максим хотел уже сойти вниз, когда увидел спускающегося с третьего этажа Бражинского. У Максима даже дыхание перехватило: таким неожиданным было появление в институте этого ненавистного ему человека. "Леопольд в институте! Почему он здесь? Наверное, не с благими намерениями явился…"
Максим не мог теперь спокойно глядеть в глаза своему врагу. Он сделал вид, что не заметил его, но тот увидел и окинул бывшего приятеля мстительным, насмешливым взглядом.
И вдруг в голову Максима пришла еще более ужасная мысль: "Бражинский приходил в институт, чтобы рассказать об всем Лидии, и теперь она все знает". Максим взбежал на третий этаж, остановился у перил лестницы и, переводя дыхание, посмотрел вниз. Рослая фигура Бражинского в рыжем костюме и зеленой шляпе мелькнула на нижнем пролете лестницы.
Максим вытер со лба холодный пот. Теперь у него было одно желание - поскорее узнать, в самом ли деле Леопольд приходил наябедничать Лидии о былых его похождениях.
Отгоняя от себя недобрые мысли, он повернул направо, поравнялся с дверями аудитории факультета гражданских сооружений. Студенты, уезжающие на практику, оживленно разговаривая, ходили группами по коридору. В конце его он увидел Лидию. Она стояла у окна, выходившего в институтский двор. Первое, что бросилось в глаза, - это выражение ее лица, печальное и вместе с тем гордое, гневное. Губы ее были крепко сжаты, брови нахмурены. Собрав все мужество, Максим подошел к ней и с наигранной улыбкой сказал:
- Здравствуй, Лида… А я вот… решил разыскать тебя…
Он протянул руку, но девушка сделала вид, что не видит ее.
Прищуренные, ставшие совсем темными глаза Лидии смотрели на него с презрением.
- Слушайте, зачем вы притворяетесь? И тут лжете? - спросила она очень тихо.
- Я н-не понимаю, - пробормотал Максим.
- Не понимаете? - Она вкладывала в холодное, отчужденное "вы" весь свой гнев и отвращение. - Не понимаете! Вы же давали обещание… А сами… - Дрожащими пальцами она открыла застежку студенческого портфелика, вынула какую-то фотографию и бросила на подоконник.
Максим едва взглянул на карточку и сразу узнал работу Бражинского. Леопольд любил фотографировать всякие дурацкие сценки, выбирая самые нелепые моменты своих забав и кутежей. Чувство омерзения и стыда Сковало Максима. Снимок изображал кутеж на даче Бражинских прошлым летом.
- Узнаете? - насмешливо спросила Лидия. - Вот ваш идеал… Вот какая вам нужна любовь!
В первую минуту Максим не нашелся, что сказать. Да, это был он, его пьяное, пошлое лицо, его поза, и Элька обнимала его, а не кого-либо другого. Зная характер Лидии, ее нравственную чистоту, Бражинский рассчитал удар верно.
Наконец Максим пришел в себя.
- Лида, прости. Ведь это было давно… Мы просто дурачились, - запинаясь оправдывался он. - Леопольд нарочно вытащил эту гадость. Я прошу тебя… Все это было не так.
- А как? Не все ли равно, когда и как это было - год или неделю назад, - жестко сказала Лидия и скривила губы. - Эх, вы… жених… Вы торопили меня с регистрацией. Какая ложь! Какая ложь и грязь! - Лидия всхлипнула, и из глаз ее хлынули слезы. - Прошу, не подходите ко мне!
Повернувшись, она быстро пошла по коридору, постукивая каблуками.
Максим догнал ее.
- Лида, прости! - бормотал он как во сне. - Я все расскажу, как было… Да, я скрыл от тебя… Но это потому, что не хотел тебя потерять…
Она еще раз обернулась. Теперь в глазах ее было такое выражение, которое болью наполнило душу Максима: в них были обида, тоска, отчаяние…
- Пошляк и лгун! - тихо вымолвила она и пошла быстрее.
Максим остановился, чувствуя, как пол плывет под ногами. Ему стало ясно: Лидия уходила от него, может быть, навсегда. Он терял ее, как будто с болью отрывалась часть его души.
Ничего не соображая, спотыкаясь на ступеньках, он и не заметил, как очутился на улице. Он шагал бесцельно, не задумываясь куда… Только теперь со всей ясностью понял он, какая беда приключилась с ним. Лидия покинула его, а с нею терялся весь смысл жизни.
Накрапывал мелкий дождь. Максим снял шляпу, шел с открытой головой, как бы желая остудить ее.
От дождя все вокруг посвежело, сияло, словно покрытое лаком, - мокрый асфальт улиц, фундаменты домов, листья ровно подстриженных ясеней, посаженных вдоль тротуаров. Запах листвы усиливался вместе с дождем, его не могла заглушить бензиновая гарь…
Пробродив часа два по улицам и изрядно промокнув, Максим решил поехать к Нечаевым и еще раз оправдаться перед Лидией, может быть, объясниться с Серафимой Ивановной и Михаилом Платоновичем, попросить у них прощения за прошлое, за то, что скрыл от Лидии правду…
Он остановил такси, сел рядом с шофером и, торопя его, назвал адрес.
На углу Брянской улицы вышел из машины, остановился под знакомым железным проржавленным навесом, позвонил.
Дверь отворил Михаил Платонович. Он неприязненно, почти брезгливо оглядел Максима.
- Что вам угодна? - спросил он ледяным голосом.
- Мне Лиду… Пожалуйста, прошу вас… - робко оказал Максим. Он производил странное впечатление: в руке держал мокрую, смятую в комок шляпу, с взлохмаченных волос на лоб стекала дождевая вода, промокший насквозь костюм был измят и висел на сгорбленных плечах, как мешок.
Михаил Платонович еще раз враждебно оглядел его, сказал:
- Лида не выйдет. И, пожалуйста, не звоните. Оставьте нас в покое…
Дверь захлопнулась…
Максим постоял под навесом с минуту и, нахлобучив на голову шляпу, сначала нерешительно, а потом все быстрее зашагал прочь от дома Нечаевых.
34
Максим плохо спал эту ночь. Он то погружался в забытье, мучаясь в полусне пережитым за последние дни, то широко открытыми глазами смотрел в колеблющийся от уличного света сумрак комнаты.
Иногда он вскакивал и подолгу сидел на кровати. За окном шумел дождь, качались световые блики. Изредка поблескивала молния, и где-то далеко и глухо рычал гром. Тревожная "воробьиная" ночь как бы сливалась с мятежным состоянием Максима. В душе его тоже происходило нечто подобное полуночной грозе…
"Я напишу завтра Лидии… Напишу, что уезжаю, любя ее, что Леопольд, которому она поверила с первого слова, все преувеличил, - ворочаясь в постели, размышлял он. - И еще я скажу на бюро, как пусто и бесцельно жил долгое время. Я только притворялся хорошим. А на самом деле вел скверную жизнь. Да, да, я не такой, как вы думаете! И поступайте со мной как хотите. Да, так и скажу: "Поступайте как хотите. Выносите еще один строгий выговор с предупреждением… даже, с занесением в личное дело…" Нет, можно просто выговор, - сбавлял для себя наказание Максим. - Можно без занесения в личное… Ведь должен же я ехать на работу".
Такие мысли волновали Максима, и только под утро он забылся свинцовым сном.
Весь день он пробродил по Москве, думая, как будет вести себя на бюро комсомола, подолгу сидел на бульварах и в скверах, тоскуя по Лидии, споря с воображаемыми противниками. Он готовился рассказать и о том, о чем, может быть, и не знали члены бюро комитета комсомола.
Ему хотелось послать немало упреков и комитету, и Феде Ломакину, который не всегда поступал так, чтобы всякому парню или девушке хотелось зайти к секретарю или на бюро и раскрыть свою душу, откровенно рассказать обо всем, что налипает иногда на человеке, еще неуверенно плывущем по волнам житейского моря…
Вечером Максим пришел в институт, чтобы в последний раз предстать перед судом товарищей. Он был мрачен, но спокоен, губы упрямо сжаты.
Входя за перегородку кабинета секретаря, он ожидал увидеть всех членов комитета в сборе, приготовился защищаться и нападать, но увидел за столом одного Ломакина, мирно просматривающего газеты. Глаза его смотрели на Максима без вчерашней беспощадной непримиримости.
- Явился? Кхм… - кашлянул Федя, и по губам его пробежало какое-то подобие тусклой улыбки, - По глазам вижу - думал: вот опять будем прорабатывать. Так, да? И уже кулаки сжал, чтобы обороняться… Кхм… Нет, Страхов, могу тебя успокоить. Посоветовались мы, члены бюро, в райкоме и решили не портить тебе кровь перед отъездом. Кхм… И секретарь парткома и декан не посоветовали. А почему - сам догадайся. Одна чаша весов чуть перетянула на твою сторону. Да и я хоть и здорово накричал на тебя вчера, но заметил в твоих глазах искреннее раскаяние… Да и еще кое-кто хорошо отозвался о тебе. А все лишнее будешь вытравлять из себя там… кхм… куда поедешь…
Максим слушал, не веря своим ушам. Перед ним сидел не вчерашний Федя, непреклонный как скала, а другой - тот, кто так часто бегал к директору и декану выручать товарищей из беды.
- Федя… Дорогой Федя… Если бы ты знал, кого я потерял вчера… - бессвязно забормотал Максим.
- Ну что? Что? Все знаю… Все…
- Нет, не все… - Максим чуть не назвал дорогое имя, но удержался…
- Хватит, хватит, - проговорил Ломакин. - Кхм… Прежнего выговора мы с тебя не снимаем, имей в виду. Там, на работе, будет видно, чего ты будешь стоить. Там и снимут, если оправдаешь доверие.
Ломакин порылся в папке, достал конверт:
- Держи. Я в характеристике тебя царапнул… Чтоб там знали, что ты за птица… - Он словно опомнился, что зашел слишком далеко в своей откровенности, строго добавил: - Но ты не думай - мы не слиберальничали. Я еще узнаю, как ты там поведешь себя.
Последняя фраза секретаря больно хлестнула по самолюбию Максима, как неосторожное прикосновение к свежей, незарубцевавшейся ране. Но обижаться не приходилось: Ломакин хотел до конца оставаться твердым в своих оценках…
Над Москвой, над лесным Подмосковьем третий день сыплет обложной дождь.
На улице хлюпают лужи, на стоках звенят ручьи. Воздух полон пахучей влаги. Тихий, густой дождь обильно поит землю. Она разбухает, как крутая опара, веет животворным теплом и терпковато-пресными запахами.
На душе Максима было так же пасмурно, как и на улице. Он несколько раз заходил к Стрепетовым, робея и волнуясь от неуверенной надежды, что может увидеть там Лидию, но так и не встретил ее. Бывали минуты, когда он готов был опять поехать к Нечаевым, и все же, вспомнив последний враждебный прием Михаила Платоновича, удерживал себя.
Как будто между прочим, спросил он у Гали, не собирается ли Лидия поехать на вокзал провожать ее, но Галя при этом так странно взглянула на него, что он не решился больше спрашивать.
Мелкие дорожные заботы и дела, связанные с отъездом, на какое-то время заняли его мысли, но, как только он отвлекался от них и оставался наедине с собой, тоска по Лидии хватала его за сердце с такой силой, что становилось трудно дышать. Он то сидел в своей комнате целыми часами, держа перед глазами книгу, но не читая ее, то слонялся, понурив голову, по комнате, косо поглядывая на домашних, то уходил на улицу, сердито хлопнув дверью.
Но вот наступил и день отъезда.
Поезд уходил вечером. За час до его отхода Максим заказал такси, снес в машину чемодан. Мать поехала провожать его. Гордея Петровича, как всегда, не было дома. Он позвонил с работы, сказав, что его срочно вызвали в горком партии, и простился с Максимом по телефону.
- Извини, сынок, - услышал его хрипловатый голос Максим. - Провожать тебя некогда. Не забудь мои блокнотики! Будь здоров!
Максим забежал в кабинет отца, выпотрошил сначала сумку, хотел взять только дневники, но, вспомнив о неприязненном отношении матери к реликвиям отца, засунул записные книжки обратно и взял с собой всю сумку.
На перроне Курского вокзала у скорого поезда, отбывающего на юг, невзирая на дождь, собралась толпа. Отъезжающих оказалось больше, чем предполагали Максим и Славик. Здесь были молодые рабочие - комсомольцы московских предприятий, выпускники других институтов. Коллектив какого-то завода вышел с оркестром провожать своих питомцев на стройку.
Толпа запрудила перрон. Максим с матерью, Славик, Галя и Саша Черемшанов, Григорий Нефедович и Арина Митрофановна с трудом протиснулись к вагону. Пока усаживались, разыскивая свои места, в толчее и суете Максим на время отвлекся от неуверенной надежды увидеть в последнюю минуту Лидию.
Когда все расселись по своим местам, уложили вещи, Максим, Славик и Галя вышли на перрон. Дождь прекратился, среди облаков проступили темно-синие, усеянные звездами окна.
- Слушай, Галка, а почему Лида не поехала на вокзал? - спросил жену Славик, скосив взгляд на осунувшееся лицо Максима.
- Ей нездоровится, у нее ангина… Я забегала к ней проститься, - ответила Галя и тоже испытующе взглянула на Максима.
Максим сделал вид, что не слышит, но подумал: "Значит, не придет!"
До отхода поезда оставалось минут десять. У вагонов велись беспорядочные разговоры, слышались поцелуй, преувеличенно веселые шутки. Торопливой скороговоркой Григорий Нефедович и Арина Митрофановна давали наказ Славику и Гале:
- Галочка, деточка, вы же там не оставляйте друг друга, - просила невестку Арина Митрофановна. - Чтобы все вместе были. Славик, если будет холодно ночами, надевай под пиджак отцовскую фуфайку, слышишь?
- Слышу, мама, слышу, - отмахнулся Славик и заворчал: - Беда с этими стариками - совсем затуманили голову: дают тысячу наказов и требуют, чтобы я все запомнил.
В сторонке стояла скромно одетая седая женщина в полушалке и мешковатом демисезонном пальто. Саша, наклонившись к ней (он был выше её на целую голову), о чем-то убежденно говорил ей и изредка гладил ее волосы, как ребенку. Лицо его было при этом серьезным и нежно-почтительным. Мать глядела на своего нескладного Сашу так, как глядят на старших - с уважением и верой в их правоту и силу.
Из репродуктора послышался голос диктора, извещающего, что до отправления поезда остается пять минут. Максим и Славик подошли к вагону. Галя стояла на ступеньке. Кто-то шутливо скомандовал: "По вагонам!" Разговоры стали громче. Максим увидел, как Саша целовал и утешал мать, а она плакала и все время поправляла всегда смятый ожерелок его рубашки.
Максим ощутил необыкновенно сильное, еще не изведанное чувство. И это чувство сразу заставило забыть о Лидии, обо всем на свете… Руки Валентины Марковны обвили его шею. Она прижалась к его лицу мокрой прохладной щекой, целовала его с таким порывом любви, с каким может целовать только мать.
Максим ощутил запах духов, сладковатый привкус губной помады, и к сердцу его прихлынула такая волна нежности к матери, что он уже и сам не стеснялся ее объятий и поцелуев и, ощущая соль ее слез, готов был разреветься.
- Счастливый тебе путь, сыночек… родной мой… Береги себя… Прости меня… я думала, как лучше… Будь здоров… Не сердись на меня… - торопливо говорила Валентина Марковна.
- И ты на меня не обижайся, мама. Прости меня., я бывал с тобой груб, - быстро, сдавленным голосом отвечал Максим. - Я буду работать знаешь как? И письма буду писать каждый день.
- Пиши, сыночек, пищи. На тебе еще денег. - Валентина Марковна сунула в руку Максима пачку; она и здесь, в последнюю минуту, не забыла побаловать своего единственного Максеньку. - Возьми, голубчик, возьми, - настойчиво упрашивала она, а Максим отводил ее руку, смущенно оглядывался:
- Да зачем же, мама?
Но мать все-таки сунула в карман его пиджака несколько бумажек - все, что было у нее в сумке…
Стрелка на перронных часах скакнула еще на одну минуту. Послышался предупреждающий голос диктора.
Максим еще раз поцеловал мать и, пробежав взглядом по толпе провожающих (Лидии не было), вошел в тамбур. Поезд тронулся. Вот мелькнуло в последний раз побледневшее от волнения лицо матери. Она шла за вагоном вместе с другими, провожавшими и махала правой рукой, а левой вытирала платочком слезы. Мелькнула и исчезла прямая, по-солдатски подтянутая фигура Григория Нефедовича. Блеснули при свете плафонов трубы оркестра.
Перрон как бы внезапно отделился от поезда, и вместе с ним уплыли назад огни, толпа…
Московский мир тревог, волнений и суеты быстро уходил назад. Впереди был другой мир, еще не ясный, далекий, чуть пугающий и манящий.
Поезд быстро набирал скорость. Заглушенные стуком колес звуки марша растаяли где-то позади. Проводник закрыл дверь. В тамбуре стало сумрачно. Только гремели на стыках колеса.
Максим очнулся от прощальной суеты, подумав об отце, матери, о Лидии, о неудачном сватовстве, обо всем, что было еще вчера, проглотил подступивший к горлу горячий ком и пошел в купе, где сидели его спутники по новой, теперь уже по-настоящему самостоятельной жизни…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
"Лидия не пришла на вокзал… Неужели все кончено?.. Кто виноват? Я? Она? Бражинский? Я, я, я виноват", - с ожесточением твердил про себя Максим, не заходя в купе и стоя в коридоре у слезящегося каплями окна. За широким стеклом чернела дождливая летняя ночь. Скорый поезд врезался в нее с грохотом, точно в шумящий океан; где-то впереди во тьме грозно выл электровоз, мелькали огни станций. Из купе слышались веселые голоса и смех Славика, Гали, Саши Черемшанова. После суеты проводов возбуждение их еще не улеглось.
Теперь, когда Максиму стало ясно, что он все больше отдалялся от всего, чем жил в последнее время, а главное, от Лидии, он с особенной отчетливостью сознавал всю непоправимость случившегося. Мысль, что ни завтра, ни послезавтра, ни многие недели и месяцы он не увидит Лидию, наполняла его чувством, близким к отчаянию.
Максим представлял себе то ее светящиеся в лунном сумраке глаза там, на терраске деревенского домика, то прикосновение ее руки к щеке, то тихий, спадающий до шепота голос. Но вот перед ним другое лицо - гневное, печальное, взгляд, полный отвращения и укора, и Максим вновь начинал испытывать острую душевную боль. Он, словно одержимый, шагал по коридору, куря папиросу за папиросой. Пассажиры уже легли спать, коридор опустел. Поезд мчался, громко стучали на стыках колеса.