- А что, помидоры в наушниках - разве не великое открытие? А баклажаны, созерцающие "Голубой огонек"? - невесело сказал Ардабьев и вдруг увидел перед собой длинные девичьи ресницы и пугающе мертвые глаза подростка, ткнувшего ему в живот револьвер-зажигалку. "Снимай джинса, животное!"
- Ардабьев, потрогай эти листья… Может быть, ты вспомнишь, что это такое… - умоляюще сказала жена, вцепившись в него и не пуская к чемоданам…
- Ну, трогаю… Пыль… - неохотно прикоснулся к растению Ардабьев и вдруг очутился в коровнике, увешанном фотографиями.
На одной деповская бригада беспаспортных мальчишек стояла под переходящим Красным знаменем и лозунгом: "Все для фронта!" "Еще поставят памятник русскому неизвестному фотографу!" - закричал районный фотограф с коротким синеватым носиком…
- Неправда. Нет никакой пыли. Я протираю их каждое утро… Ардабьев, а разве ты не заметил, как вздрогнули листья, когда ты к ним подошел? - напряженно глядя то на него, то на растение, спросила жена.
- Не заметил… - ответил Ардабьев, но он это заметил.
Голос Ивана Веселых произнес:
Давно уж умер Ленин,
и много окромя,
твое настало время,
и ты ушел с имя.
- Когда я однажды поставила пластинку Бриттена "Реквием", я вдруг увидела, что этот куст зашевелился… - продолжала жена. - Куст слушал. Он думал. Он как будто хоронил себя под этот реквием.
- Мои работы о музыкальности овощей довели тебя до мистики… - мрачно сказал Ардабьев. - Надо идти… Мишечкины уже выехали…
Он подошел к чемоданам, но путь ему преградил мальчик Витя. Витя ел мыло. Вдруг мальчик Витя исчез.
В незакрытую дверь вошел человек в женских тапочках с помпонами. Человек с помпонами, косясь на жену Ардабьева, мялся.
- Ну, что это за послание от таинственной незнакомки в кепке? - попытался улыбнуться Ардабьев, как бы давая этим понять человеку с помпонами, что у него, Ардабьева, нет секретов от жены.
Человек с помпонами протянул Ардабьеву сложенный вдвое блокнотный листочек и, почему-то пятясь, удалился.
Ардабьев развернул листочек и показал жене.
- Какая-то чушь… Кто-то меня разыгрывает…
На листочке крупным детским почерком было написано: "Как ваша ардабиола?"
"Не каждый день отец умирает…" - сказал капитан с пушечками в петлицах.
Ардабьев смял листочек и бросил на пол.
- Наверно, кто-то из моих студентов подшутил. Мститель за несданный экзамен. Ничего, тетя Зося уберет… Кстати, где она? Надо оставить ей ключи…
- А я здеся… - сказала тетя Зося, вырастая как из-под земли. - Надолго уезжаете? - У нее были расторопные глаза старушки, собирающей на берегу канала пустые бутылки в дерюжный мешок.
- На три недели, - ответила жена Ардабьева. - Прежде всего выбросьте мусор, потом вымойте пол. Словом, наведите порядок.
- Это мы понимаем… - обиженно сказала тетя Зося.
- Вот корм для попугая. Клетку надо убирать раз в два дня, - продолжала жена Ардабьева.
- А куда самого-то попугая девать? - настороженно спросила тетя Зося.
- Он у нас дисциплинированный. Полетает по комнате, потом сам в клетку сядет, - успокоила ее жена Ардабьева. - А куст поливайте каждое утро…
- А что это за куст? - полюбопытствовала тетя Зося. - Ишь, ты. И ягодки на ем есть…
Ни жена Ардабьева, ни сам Ардабьев не ответили ей, и тетя Зося поняла, что это не ее ума дело.
Пока жена Ардабьева закрывала свой чемодан, Ардабьев, понизив голос, сказал тете Зосе:
- Этот куст не поливайте…
- Это как же? - оторопела тетя Зося. - Он же засохнет…
- Ну и пусть засохнет… Надоел он мне… - торопился объяснить Ардабьев.
- А вот хозяйка… - заикнулась было тетя Зося.
- Хозяйка хозяйкой, а хозяин здесь я, - успел ей шепнуть Ардабьев, и тетя Зося вздохнула, поняв, что ее, без вины виноватую, вовлекают в нехорошую семейную историю.
Когда Ардабьев и его жена вошли с чемоданами в лифт, тетя Зося, оставшись одна в квартире, начала подметать веником пол, да и остановилась перед кустом в деревянном ящике.
- Поди разберись, - проворчала тетя Зося, - хозяйка говорит - поливай, хозяин - не поливай… Что за семьи пошли!
И вдруг тетя Зося застыла, обомлев от страха.
Куст потихоньку стал раскачиваться, поскрипывать.
Тетя Зося оглянулась: все окна и дверь были закрыты, и сквозняка быть не могло. Тетя Зося в ужасе поняла, что куст раскачивается не от ветра, а сам по себе. Тетя Зося прижалась к стене и перекрестилась бы, но обе руки были заняты: одна веничком, другая совком.
"Мой отец покинул меня, - горестно думала ардабиола, слышавшая этот разговор. - Мой отец приказал этой женщине, чтобы она не давала мне воды. Мой отец хочет, чтобы я умерла. Мой отец даже не помнит, как меня зовут. Мой отец забыл, что я его дочь".
Ардабиола, собрав все силы, раскачивалась все мощней и мощней. Выдернув свой главный корень из земли, ардабиола оперлась им о край деревянного ящика. Ардабиола напряглась, выдирая из земли другие - большие и малые - корешки, но так, чтобы их не повредить.
Ардабиола неуклюже переползла через край ящика на пол и неуверенными шагами ребенка, который учится ходить, пошла к окну, оставляя за собой комки земли. Ардабиола вскарабкалась на журнальный столик, смахнув с него телефон, а затем влезла на подоконник. Прижавшись ветвями к стеклу, ардабиола увидела отца, садящегося в машину и покидающего свою дочь навсегда.
Ардабиола, размахнувшись, ударилась всем телом об окно и, чувствуя острую боль от осколков, полетела вниз.
Ардабьев уже включил зажигание и тронулся, когда куст рухнул на капот, закрывая ветвями лобовое стекло.
Ардабьев затормозил. Сквозь стекло на него глядели трепещущие листья, зеленые плоды стучали по стеклу, словно хотели достучаться до него.
- Это ты сказал тете Зосе, чтобы она выбросила куст! - вскрикнула жена Ардабьева и заплакала от обиды за себя и за растение, имени которого она не знала.
Зеленые плоды уже не просто стучались, а отчаянно барабанили по стеклу, и ветви скреблись, словно пытаясь заговорить.
Ардабьев молчал, вцепившись в руль.
И вдруг Ардабьев увидел, что по одной из веток, не прогибая ее, два крошечных железнодорожника несут крошечную красную крышку гроба. Головы рабочих были срезаны крышкой гроба, и нельзя было понять: плачут они под крышкой или нет.
Зеленые плоды барабанным боем провожали гроб.
"Придите в совесть!" - крикнула пассажирам контролерша с боксерским лицом.
А еще Ардабьев увидел сквозь ветви, прижавшиеся к стеклу, заднюю площадку трамвая и сквозь его окно лицо девушки в кепке, которое затем превратилось в лицо худенького пионера с тревожными спрашивающими глазами.
"Ты приедешь меня хоронить?" - спросил голос матери.
- Мы никуда не поедем, - сказал Ардабьев жене. - Я все вспомнил. Это - ардабиола.
Иркутск - Станция Зима - Гульрипш, 1980
ЯГОДНЫЕ МЕСТА
роман
"Беленько тебе"…
Пожелание сибирских женщин при стирке
ЭПИЛОГ
"По небу полуночи ангел летел…"
Эту строчку вспомнил космонавт, грустно улыбнулся и подумал: "Ну какой я ангел!" Лицо космонавта, обращенное к иллюминатору космического корабля, было усталым, немолодым, но исполненным живейшего детского любопытства. Космонавт никогда раньше не был за границей. И вдруг границ не стало. Все полосатые столбы, ничейные перепаханные полосы, колючая проволока, пограничники, овчарки, таможни - исчезли. Из космоса их существование казалось противоестественным, нелепым. Многое стало до смешного непредставляемым, как, например, слово "прописка"…
Внизу горсточкой рассыпного золота, брошенного на черный бархат, мерцал огнями Париж. Космонавт повел взглядом чуть влево и очутился в Лондоне, боковым зрением прихватывая светящийся кусочек Копенгагена. Космонавт, засмеявшись, почесал уже полысевший затылок - здорово! Гагарин не смог бы так почесать затылок - он был еще в скафандре. Сейчас летать стало проще. Гагарину, наверно, было страшно. Страшновато и сейчас, но не так, как впервые. А все-таки Гагарин сказал совсем просто, совсем по-русски: "Поехали!", этим словом сразу сделав космос чем-то своим, домашним. Среди всех бесчисленных инструкций у Гагарина не было никаких указаний сказать именно это слово. Оно выдохнулось само по себе… Какое лицо было у Гагарина… Лицо тоже, конечно, подбирали, но такое лицо нарочно не вычертишь ни на каких засекреченных чертежах. Это лицо как будто собрала сама Земля, составив его из всех своих улыбок, чудом сохранившихся среди усмешек и ухмылок. Лицо Гагарина было улыбкой Земли, посланной в космос. Казалось, любому человеку можно было бы заморочить голову, если бы его затаскали, как Гагарина, по разным странам, восторженно погребая под сугробами цветов и навешивая на него гирлянды орденов. Улыбки премьер-министров, президентов, королей и королев рядом с его улыбкой выглядели блекло.
Космонавту приходилось видеть Гагарина и невеселым.
- Устал… - говорил он. - А летать хочется…
Эта грустинка проглядывает на его поздних фотографиях, где на лице появился шрам, породивший столько сплетен, как будто даже обыватели могли считать гагаринское лицо своим личным достоянием. Космонавт, друживший с Гагариным, знал, как того иногда мучило беспрестанное узнавание на улицах, выпрашивание автографов, сидение в президиумах. Знаменитое лицо Гагарина, независимо от его воли, становилось преградой между ним и обыкновенной человеческой жизнью. Как-то, рассказывая в космонавтском кругу о поездке в одну из латиноамериканских стран, Гагарин вдруг загрустил, а если и улыбался, то лишь по инерции - беззащитно.
- А рядом с правительственной трибуной, где я жарился битых три часа, стояла девушка-мулатка с тележкой. Лимонадом торговала. Из настоящих лимонов. Красоты она была необыкновенной - черные глазищи пол-лица залили. Но самое удивительное, что она была в подвенечном платье. Кружевное платье, как облако. Дорогое, наверно. Только почему-то оно мне новым не показалось. Чистое, но с прожелтью. Что-то в нем старинное было, в этом платье. Может быть, бабушкино - из сундука, для торжественного случая? У нас с девушкой сразу глазной контакт установился. Показывает она мне своими черными глазищами на лимонад - мол, отведайте… А как с трибуны сойти? Неловко… Не поймут… Наш посол рядом, все начальство местное. Фоторепортеры щелкают. Заикнулся я было насчет жажды, а мне мигом ихний солдатик, надрываясь, целый переносной холодильник приволок с разными напитками. Пришлось жажду утолять общественно - на правительственной трибуне. А мулаточка оказалась с юмором. Налила она в бокал лимонаду, соломинку туда вставила, верхний конец к платью на груди приложила, а сама смеется. Я сначала не понял, потом вгляделся и вижу: на ее подвенечном платье значок с моей физиономией… Это она вместо меня значок лимонадом своим все-таки угостила…
Гагарин никогда не обижал людей зря, а если так невольно получалось, всегда старался загладить обиду. Однажды он прочитал с трибуны совещания молодых писателей речь, где было написано, что негоже одному известному поэту хвастаться в автобиографии непониманием происхождения электричества. Один из старейших физиков, встретив Гагарина где-то на конференции, отвел его в сторону и лукаво заглянул ему в глаза:
- Юрий Алексеевич, батенька, вы бы поделились с человечеством вашим открытием происхождения электричества. А то я уже пятьдесят лет бьюсь над этой проблемой и ни тпру ни ну. Если я в этой проблеме запутался, то чего же вы хотите от поэта? Ведь еще Пушкин говорил, что поэзия должна быть, прости Господи, глуповата… Кстати, вы этого поэта не слишком вовремя ругнули… - Поэт был тогда в некоторой опале, только что закончил новую поэму, и ее судьба была еще неизвестной.
Гагарин сам позвонил поэту, попросил не обижаться и пригласил в Звездный городок на апрельский праздник космонавтов прочесть главу. Гагарин хотел помочь поэту - ведь концерт из Звездного городка транслировался на всю страну. На концерте Гагарин сидел рядом с одним начальником. Они находились в первом ряду сбоку, и оттуда было видно, как за сценой взад-вперед ходил взлохмаченный поэт, явно волнуясь, комкая в руках машинописные листочки, что-то бормоча себе под нос.
- Что он тут делает? - вдруг напрягся начальник, узнав.
- Мы пригласили его выступить, - отвечал Гагарин.
- А кто дал санкцию? - свистящим шепотом спросил начальник.
- Я, - ответил Гагарин.
Начальник все-таки пошел за сцену. Красная книжечка сделала свое дело. Ведущий, тот самый человек, который громовым голосом объявлял о взятии городов в Великую Отечественную, сдался и невнятно пролепетал поэту о том, что его выступление отменяется. Поэт побледнел от обиды, унижения, схватил с вешалки в артистической плащ, кепку, бросился в проливной дождь. Сам не чувствуя, где на его лице ливень, где слезы, сел за руль своего потрепанного "Москвича" и рванул на полной скорости, рискуя разбиться на мокрой дороге. Ехал он почти вслепую - "дворники" не успевали смахивать дождь с лобового стекла.
Гагарин кинулся вдогонку за поэтом, но не успел. "Найдите его. Где угодно найдите. Его нельзя оставлять одного…" - сказал он молодым космонавтам, среди которых был и этот, ныне уже немолодой космонавт. Они помчались вслед на машине уже выступившего в концерте композитора и нашли поэта в "предбаннике" ЦДЛ, где он неумело пил водку стаканами, судорожно сжимая в руках непрочитанные машинописные листочки, и неостановимо плакал, как ребенок…
Это было давно, и этого можно было бы не вспоминать, но, чтобы понять цену улыбки Гагарина, надо знать, что она не всегда ему была легка.
Космонавт, его ученик и друг, долго ждал своей очереди в космос. Среди космонавтов были и те, кто суетился, интриговал. Но из интриганов, как правило, настоящие космонавты не получаются. Космонавт ждал, потихоньку старел. Волосы его заметно поредели, как и у того поэта, с которым они подружились после этого несостоявшегося выступления. Над женой космонавта подтрунивали подруги: "Когда твой-то полетит? Когда дедушкой станет?" Но космонавт не завидовал тем, кто уже слетал в космос, не скрежетал зубами, не стонал по ночам от недополученной славы. Ожидание полета сделало его не хуже, а лучше. Он много читал. Открыл для себя Достоевского, который раньше казался ему запутанным, неприятным. Задумался: а почему, собственно, литература должна быть приятной? Разве она - развлечение? Когда ему снова сказали: "Ну, ты - следующий…" - не совсем поверил, потому что дублером был много раз. Но, как всегда, серьезно подготовился и вошел в корабль спокойным, ибо все волнения в нем почти перегорели. Когда впервые увидел Землю маленькой, подумал: "Хорошо, что не полетел раньше, - сейчас полетел вовремя". Конечно, задачу он выполнил бы и тогда. Но вряд ли тогда думал бы о чем-нибудь, кроме задачи. А сейчас думалось.
Космонавт взглянул в настенное зеркальце и непроизвольно стал изучать свое лицо, будто лицо совсем другого человека, с которым ему придется многие дни быть наедине. Знакомые и в то же время незнакомые глаза, еще не совсем верящие, что летят так высоко, и уже к этому привыкшие. Несколько напряженные, деловые, думающие, чуть грустные. Правая бровь с подпалинкой - это от недавнего костра у подмосковной реки. Вот чего недоставало в космосе - запахов! А там был запах смолистых сучьев. Горячая шершавость печеных картофелин, перекидываемых с ладони на ладонь. Хруст свежего огурца на зубах. Один из тех прекрасных разговоров ни о чем, который бывает разговором обо всем, когда рядом друзья, а не случайные люди. Друзья знали, что он вскоре должен лететь. Но об этом не говорили - между космонавтами не принято.
В космонавтском зеркальце проступили чуть шукшинские, как у многих сибиряков, скулы. Зубы были белыми и крепкими, наверное, от "серы" - жвачки из лиственной смолы. Космонавт прихватил в полет обернутый в целлофан слиток серы, присланный ему из Сибири, со станции Зима дядей, и прищелкивал серой в космосе с ощущением маленькой счастливой крамолы, ибо сера была строго-настрого запрещена в детстве на уроках, а перед полетом врачи долго дискутировали по поводу последствий обильного слюновыделения. Станция Зима стала сейчас невидимой точкой на крошечном земном шаре, но именно с нее начался для него земной шар, началось человечество.
Космонавт отца своего не помнил - он был убит перед самым концом войны где-то под Берлином, когда будущему космонавту было всего пять лет, но он уже собирал колоски в холщовую сумку, ступая босыми ногами по колкому жнивью. После детей птицы на жнивье не садились - не оставалось ни зернышка. От хождения босиком по утренней росе ноги были в цыпках, в гнойных нарывах. До сих пор на ногах космонавта, чуть выше щиколоток, остались следы от этих нарывов - круглые, блестящие, как медные монетки, пятнышки - крохотные детские медали Великой Отечественной. Мать космонавта работала киномехаником в зиминском железнодорожном клубе, была донором. От нее у космонавта только и осталось что подаренные ею, вырезанные из бесконечно рвавшихся кинопленок кадры с Любовью Орловой, Мариной Ладыниной, Борисом Бабочкиным, Николаем Крючковым и с иностранной артисткой, игравшей леди Гамильтон… Мать космонавта, слишком часто давая кровь для раненых, сильно слабела. Ей стали переливать чужую кровь, но было уже поздно. Мальчика взял к себе в дом вернувшийся с войны дядя, став ему вместо отца. Дядя, если и отшлепывал иногда под горячую руку трех своих дочек, никогда не трогал мальчика. Он был водителем грузовика. С горючим тогда было плохо, но дядин грузовик ходил на чурках. И мальчик часто тянул изо всех детских силенок свою сторону двуручной пилы, а затем накалывал чурки вместе с дядей. Дядя объяснял мальчику все о машине, тыкая промасленным пальцем во внутренности мотора, давал поводить грузовик по таежным дорогам. Как-то дядя сильно подвыпил на одной гостеприимной заимке и, поклевывая носом, свел машину на обочину, чтобы вздремнуть. Проснувшись, он обнаружил, что грузовик стоит, как вкопанный, у ворот его дома, а за рулем - двенадцатилетний племяш, или, как он его называл, "сына"… Забывая о своем возрасте, дядя держал голубятню, наполненную воркованием, хлопаньем крыльев, запахом помета, и они вместе с племяшом гоняли голубей, размахивая шестами на крыше и свища, как соловьи-разбойники. Глядя, как теплый трепыхающийся комочек жизни круто уходит в небо, мальчик тоже хотел взлететь вслед за ним. Уловив однажды его восторженно-завидующий взгляд, каким он, задрав голову, следил за свободным кувырканием сизарей в облаках, дядя блеснул глазом-алмазом и хлопнул мальчика по плечу тяжелой, неласковой рукой:
- А ты, однако, летчиком будешь, сына…