Тяжелая калитка дома была приотворена. Из нее, перегоняя друг друга, неслись пьяные всхлипы гармошки. Она точно задыхалась от быстрого бега. Хрипловатый, но сильный женский голос пытался догнать ее, но напрасно: песня дробилась на непонятные обрывки и эхом гасла на тихой улице.
Мы подошли к калитке. Длинная тропка вела мимо большого картофельного поля к дому. Там на лужайке стояла Тоня, Вся какая-то нестерпимо яркая, Переливчатое шелковое платье, голубые и красные бусы на шее, блестящие клипсы в ушах. И рядом, приткнувшись на завалинке, торопливо дергал баян рослый парень в морской бескозырке. Кругом сидели и стояли еще какие-то люди. Нарядные, явно не бывавшие ни на каком субботнике… Но именно по этим двоим я поняла главное: они-вместе, и они бесконечно далеки. Ни один из них не нужен другому. Только себе копится добро, только себе падает на плечи беда. Руки этих людей не умеют помогать…
Тоня увидела нас, и голос ее зазвучал еще громче. Она даже попробовала плясать, но, споткнувшись о какую-то щепку, остановилась.
- Завтра зайдешь ко мне в партком, Кожина, - просто сказала Нина Ильинична.
И может быть, именно от этого тона сразу ей никто не ответил. Нина Ильинична уже повернулась обратно к калитке, когда Тоня крикнула:
- Это что, отчитывать будете, да?
- А ты что думала? Субботник объявляется для всех… Это и к вам относится… - Она глянула на завалинку, но там было пусто. Тоня стояла одна. Гармонист то ли действительно спал, повесив на баян круто завитый чуб, то ли притворялся. Ленивый предвечерний покой окружил дом. Среди высокой картофельной ботвы постанывали куры, не тихим свистом терлись друг о друга шершавые листья осоки.
- Ну, что, Антонина, молчишь? На кого надеешься? Друзья эти не помогут. И беды-то еще нет, а где они? Смотри…
- Да уж смотрю, смотрю! - Тоня резко повернулась и пошла к дому. Хлопнула дверь. Откуда-то желтым шаром выкатилась собачонка в большом, не по росту, ошейнике. Молча кинулась к нам, но никто не позвал собаку. Кое-как отогнав ее, мы закрыли калитку. Нина Ильинична рассердилась:
- Уж это просто хулиганство! Что прикажете делать с этими людьми? Они, видите ли, не сезонники, они - опора. Нелепость!
Я промолчала, не зная, что ей сказать. Не хотелось говорить дежурных слов. Улица свернула в сторону и кончилась. Перед нами было широкое шоссе, идущее к рыбозаводу. Седой от пыли ольховник жался к обочине, валялась брошенная шина, пахло бензином. Словно и не было сонной тиши.
И прямо за шоссе - группа новых домов. Их было немного, и стояли они тесно один к одному. Как новоселы, еще не привыкшие к новому месту. Крыши ощетинились радиоантеннами, а на одном из домов виднелась даже антенна телевизора.
- Неужели у вас и телевидение есть?
- Да нет… Это просто один парнишка колдует, сын нашего директора. Говорит, что все равно своего добьется и даже Японию будет ловить.
Я оглянулась назад. С моря потянулся туман, и в нем потонули и улица и дома. Только смутными пятнами выделялись стекла теплиц.
- Как вы думаете, Тоня придет к вам завтра?
- Придет. Только трудно мне с ней. Дом ее, родители, соседи - вот где беда. Видели, они какие? Вперед не выйдут, а сзади тянут. Вы не думайте, сама Тоня девушка неплохая и еще лучше бы была, если бы не они. А что я с ней завтра делать буду, что говорить? Обидела ее жизнь…
Вечерние тени подчеркнули усталые складки у рта Нины Ильиничны. День кончился. А сколько таких было в ее жизни?
…Дверь мне отворила опрятная старушка. На отцветшем смуглом лице пытливо блестели узкие темные глаза.
- Вам кого? Ладнова? Так нету его, не приходил еще. Может, подождете?
Она пошла впереди меня по темному, по-русски пахнущему березовыми вениками коридорчику. Весь этот дом был старинно-русским. Деревянный, из вековых лиственниц, которые, может быть, по одной собирали в бедных здешних лесах первые поселенцы. Выстроили дом и на память о навеки покинутой Московщине одели его окна кружевом наличников, витыми столбцами украсили крыльцо.
Теперь от всей могучей рыбацкой семьи осталась в живых одна бабка. Остальных - кого похоронило море, кого - война. Чтоб было не скучно, бабка пустила постояльцев. Бегали по горницам дети, и дом радовался жизни.
Комната Андрея Ивановича была угловой. В ней тоже пахло сухим листом, чисто вымытым деревом и немного морем.
Ничего лишнего в комнате не было. Во всем - солдатский порядок. Чувствовалось, что в этой комнате вещи привыкли к месту, стали незаметными, потеряли лицо.
Почему-то захотелось переставить на полке книги: пусть лежат как попало. Иногда очень полезно нарушить привычный порядок вещей. Но я ничего не тронула.
Мне давно уже хотелось пойти на сейнере в море. Трудно писать о деле, если не видишь его основы. А здесь эта основа была не у причалов рыбозавода, а там, в море, куда каждый день уплывали стаи сейнеров. Я решила побывать на сейнере Ладнова. Вот и предлог для знакомства. Но он не появлялся. Старушка хозяйка опять заглянула в комнату.
- Может, чайку выпьете со мной? Самовар закипел…
Первый раз на Колыме я услышала это слово - "самовар".
Я поняла, что старушка очень гордится такой редкостью. Отказ обидел бы ее. Пришлось идти пить чай.
Во вмятинах медных самоварных боков сохранилась вся история нелегкого пути его хозяев в неизведанные края. Но самовар выжил. Как и люди, привезшие его сюда.
Варенье из дикой колымской жимолости почему-то пахло черной смородиной. Совсем как на "материке". Так уж все было устроено в этом доме.
- Простите, но я ведь так и не знаю, как вас звать.
- Бабушка Аграфена. Все так зовут, милая. А я уж, прости меня, дочкой тебя буду звать, мне так-то привычнее.
За окном то пробегали облака, принося в комнату сумеречные тени, то разъяснивало, и тогда на мятом боку самовара вспыхивало маленькое солнце. Бабушка Аграфена щедро наложила мне варенья на пузырчатое зеленого стекла блюдце.
- Кушай, милая. С ванилью варила. Лучше ни у кого нету… Андрей Иванович и то хвалит, хоть и мужик.
- А вы его давно знаете?
- Да почитай с пеленок. Мне ведь годов-то много, не смотри, что я такая поворотливая. Дело давнее, прошлое, отец-то его женихом мне был…
Я не успела ничего спросить. Бабушка Аграфена, чуть помолчав, заговорила снова:
- Вот нонешние жалуются: то у них не задалось да это, а кто бы им мешал? Своим умом живут.
А меня и не спросили - выдали за другого, да и все. Семья-то Ладновых пообедняла, а мы в достатке жили. Отцу моему и не показался такой жених - не ко двору, мол.
Что ж, так вот и жизнь прожила. А ему не повезло - худо умер. Медведь на сопке заломал. А как помирать стал, позвал меня и говорит: "Было бы мне еще жить, Аграфенушка, никому не отдал бы тебя… Трудно мне помирать - во всей жизни не было радости". Так вот и ушел. А я до сих пор жива.
Бабушка Аграфена вздохнула, сухонькой смуглой рукой тронула самовар - не остыл ли. В темных глазах была нестареющая боль.
- Я вот и Андрею Ивановичу толкую: выбирай по сердцу, а не по людскому слову. Да ведь упрям он и обидчив. Весь в отца.
Старушка прислушалась:
- Никак и он сам жалует?
В коридорчике действительно послышались тяжелые мужские шаги. Заскрипели старые половицы. Дверь отворилась. Загородив собой весь пролет в дверях, стал человек с литым упрямым лицом. Особенно запоминались на нем густые и короткие - словно обрубленные - брови.
В руках он держал свернутый плащ, в котором шевелилось что-то живое. Прежде чем я сообразила, в чем дело, в комнату мимо ног проскочила небольшая рыжая собачонка и забегала вокруг стола. На лице Андрея Ивановича появилось мальчишеское просящее выражение:
- Бабушка Аграфена, ты только не бранись, ладно? Шел вон мимо магазина, а там собачонка эта… Ощенилась она, а мальчишки травят ее - не понимают ведь, что тоже живая тварь. Ну, я и взял их всех. Пусть живут.
Только теперь я заметила, что он под хмельком.
Бабушка Аграфена вздохнула:
- Господи! Да разве с тобой поспоришь? Неси уж в сарай, что мне с тобой делать! - Обернулась ко мне. - Вот, видела, дочка? В доме пять кошек живет - все он же вот так натаскал. А теперь еще и собака щенная. Медведя разве привести? Только и осталось… Спьяна-то он добрый - всякую тварь ему жаль.
Андрей Иванович улыбнулся.
- Ладно, бабушка, на людей-то наговаривать - кошек сама привела. И не пьяный я вовсе. Так спрыснули малость план, и все. Разве ж можно без этого? - Краем глаза покосился на меня: - Уж извините, я сейчас вернусь…
Старушка еще повздыхала, но уже легко:
- Ох, беда! Зверинец прямо, а не дом… Что гам кошки! Горностай ручной в кладовке живет. Вот так постучу в стенку - выбегает.
Андрей Иванович вернулся скоро.
- Бабушка, чаю хочется - страсть!
И по тому, как ласково протянули чашку старые руки, я поняла, как дорог ей, наверное, этот несуразный человек.
Он внимательно посмотрел, точно хотел узнать, какое впечатление произвела на меня вся эта сцена. В темных глазах медленно гасли смешинки.
- И надолго вы к нам?
- Еще не знаю…
- Оставайтесь подольше! Разве за два дня море узнаешь? А вам ведь о море писать. У нас здесь все:. И люди и дела - от него. Узнаешь море, тогда и людей поймешь..
- Вот вы мне его и покажите, ладно? Возьмете на ночной лов?
Андрей Иванович нахмурился. Дело известное: баба на сейнере - улову не быть. Здесь все так думают. Но вдруг улыбнулся.
- Укачает вас в доску.
- А вот и не укачает!
- Ну что же, быть по-вашему, возьму.
Бабушка Аграфена закивала головой:
- Посмотри, посмотри, милая, на наше море. Щедрое оно, сколь годов людей кормит. И красивое. Только вроде девки, с характером - не всякому свою красоту откроет.
Я заметила, что Андрей Иванович раза два украдкой поглядел на часы.
- Вы, может, торопитесь куда-то?
Он нахмурился.
- Нет. Это я так.
Еще через минуту, передавая ему стакан, бабушка Аграфе-,на дипломатично сказала:
- Я, чай, картина-то в клубе скоро начнется?
Он вдруг грохнул кулаком по столу.
- Ну и что - картина начнется? Наташка, что ли, ждет? Пусть ждет!
Бабушка Аграфена всполохнулась:
- Ты чего? Опомнись!
- Чего опамятоваться! Мне жена нужна, а не бабий командир. Тонька вот понимает… А этой неизвестно чего и надо. Что я, не прокормлю ее с девчонкой? Заладила свое: работа, работа…
Он встал, оглянулся. Видимо, снова вспомнил обо мне. Глухо сказал:
- Извините… - и побрел из комнаты.
Бабушка Аграфена стала убирать со стола. Обиженно гремели чашки, но она не сердилась. Даже больше - я видела, что она считает его правым. Ведь на море добытчик - мужчина. На том она и век свой прожила.
Я вышла на улицу. Внизу на косе у клуба орал все тот же испорченный репродуктор:
Куда бежишь, тропинка милая,
Куда зовешь, куда ведешь?
Кого ждала, кого любила,
Уж не воротишь, не вернешь…
Хорошая, душевная песня гибла от жестяного скрежета. Я подумала, что там, внизу, стоит, наверное, и ждет Наталья.
И песня царапает ей душу жестяными когтями, и некому выключить равнодушную тарелку.
За ужином Настенька вдруг пронзительно посмотрела на меня.
- Я слышала, вы с Андреем Ивановичем в море идете?
- Да… Договорились сегодня.
С Настенькой мы видимся только за столом. Весь день она в школе. Там начался летний ремонт, поэтому у нас даже в чае вместо сахара - мел, а на лице у Настеньки белые веснушки известковых брызг. От этого она выглядит еще моложе и уж вовсе несерьезно.
Сегодня меня целый день не было дома, а сейчас я сразу поняла, что у Настеньки есть ко мне какой-то важный разговор. По глазам увидела.
- Вас, может, будут просить Иринку с собой взять - вы не берите!
- Кто будет просить? Почему - не берите?
Настенька быстро-быстро затеребила уголок скатерти.
- Ну… Мать ее… Знаете, рыбаки не любят женщин в море брать… А девчонка давно просится. Одну бы ее не взяли, а с вами… Но вы не берите, ладно?
- Совсем не понимаю - почему?
Настенька укоризненно сморщила губы - неужели нельзя без вопросов?
- Потому что я с Тоней дружу - вот почему! Они с Андреем Ивановичем пожениться собирались, а тут… Эта приехала. Нарочно ведь, нарочно она девчонку с ним посылает!
Я вспомнила белую ночь, живые солнечные лучи цветущих рододендронов, вспомнила глаза Натальи.
- Настенька, вы несправедливы. Они же любят друг друга! И никто тут ни в чем не виноват.
- Не виноват?! А Тоня как же? Дурочка она, я бы на ее месте давно в партком пошла! Пусть знает…
- Не пошли бы и вы. И ей не стоит идти.
Настенька оставила в покое скатерть и с интересом посмотрела на меня. Злости - как не бывало.
- А почему?
- Потому что разбитую посуду как ни клей, все трещины будут. Какая же это семья, если людей палкой друг к другу гнать надо? Я, например, считаю, что таким путем много зла делается. Ведь по-настоящему обиженная и слабая женщина жаловаться никуда не пойдет. А часто ли люди могут отличить настоящее горе от поддельного? Настоящее горе невыразительно и порой со стороны даже смешно. Трудное это дело - помочь человеку в любви.
- Так, значит, вы считаете… я не права? И не должна защищать Тоню? - Лицо у Настеньки стало совсем детским: внимательным, готовым поверить.
- Здесь - нет. Какая же эта защита - поддерживать в человеке чувство оскорбленного самолюбия? А ведь в любви это всегда так. Любовь - чувство хрупкое, оно умирает сразу, как только уходит вера. Обида и ревность живут годами, но ведь это уже не любовь!
Настенька вздохнула легко, поднялась из-за стола.
- Странная вы какая… Другие так не говорили. Ладно. Берите с собой Иринку. Я больше ничего не скажу.
…Но меня никто не просил. На согретой солнцем улице было пусто. Взрослые работали, дети убежали к морю или на сопки. Слишком долго все ждали тепла и солнца. Я пошла вверх - к домику Натальи.
За несколько дней кусты вокруг него разрослись еще гуще, домик совсем спрятался за стеной ольховника и цветущей белой спиреи. А возле дорожки уже выстроились красноватые стрельчатые ростки кипрея - ждали лета.
Я подошла к двери, постучала. За дверью торопливо прошлепали босые ноги. Она отворилась. На пороге стояла Иринка. Но по ее глазам я сразу поняла - ждала она не меня.
Иринка нахмурилась и потянула дверь к себе.
- Мамы нету… После приходите.
- Да я не к маме твоей пришла, а к тебе.
- А зачем? - Иринка все не отпускала двери.
- В море хочу тебя взять с собою.
Дверь изумленно распахнулась во всю ширину, и так же широко распахнулись глаза девочки.
- Верно? А когда?
- Сегодня.
- Ой!
- Ну так что же, пригласишь меня хоть в дом-то войти или нет?
- Идите… - Иринка совсем засмущалась и не знала, что сказать.
Мы вместе вошли в маленькую очень чистую кухню. Здесь топилась плита и пахло дымом. На окне в консервных банках росли красная герань, столетник и неожиданные здесь нежные лиловые цветы дикого прострела.
- Это ты тут цветы развела?
- Нет… Это мама. Она их любит. Ей бы только по сопкам ходить. А я море люблю. Я капитаном буду. Ведь можно же девочкам капитанами, да?
- Можно, конечно…
Иринка с трудом передвинула на плите тяжелую кастрюлю.
- Помочь тебе?
- Не… Я сама.
За моей спиной отворилась дверь, пахнуло свежим запахом молодой лиственницы. Я обернулась.
На пороге, согнувшись под низкой притолокой, стоял Андрей Иванович. Он держал, ведра с водой. В медвежьих темных глазах его была досада. Смотрел не на меня, на Иринку. Она потянулась к нему глазами, всем телом, но не сдвинулась с места. Вдруг взяла меня за руку и потерлась о нее щекой. Но я чувствовала, что это не моя рука, а его, и все, что она делает, принадлежит не мне. Глаза Андрея Ивановича потеплели.
- Подружились, значит? А я думал…
- Что вы думали?
- Да как сказать? Вы ведь из газеты, а у нас бабы уж так болтать любят - хлебом их не корми.
- А вы боитесь этой болтовни?
- Да нет. Не обо мне речь. - Он даже слишком выразительно показал глазами на Иринку - нельзя при ней говорить.
Я спросила:
- Можно мне Иринку с собой взять сегодня, не помешаем? Я ведь за этим и пришла…
- Вот это добро! Давно я ей обещал, да все не получалось как-то… - Он виновато опустил глаза.
Иринка вдруг сказала:
- Я за дровами схожу… - и вышла.
- Что же не получалось-то у вас? - спросила я.
Андрей Иванович сморщился, потер висок.
- Да с матерью-то ее мы вроде как в ссоре. Это я так… Девчонке помочь зашел. Наталье не говорите.
- А как же мне Иринку в море взять без нее?
- Сама поеду, сама! - раздался за моей спиной звонкий голосок Иринки. - И не надо мне никого спрашивать! Дядя Андрей ко мне пришел, верно?
Андрей Иванович молчал, смотрел в окно. Брови сошлись к переносице. Потом так же молча взял у Иринки из рук несколько корявых веток стланикового сухостоя. Нагнулся к плите, лицо побронзовело от огня.
- Верно. К тебе пришел…
Помолчав, глянул на меня искоса.
- Так вы с Иринкой приходите. Оденьтесь только теплее. Ночи у нас неласковые.
…Сейнеры уходили в предрассветную мглу. Рыбаки знают: на стыке ночи и утра бывает мгновение полной "слепой" тишины. В этот миг рыбьи косяки можно не только увидать, но и услышать. Шум сельдяного косяка напоминает шелест обложного осеннего дождя, падающего на воду. Среди обычных голосов моря его уловить трудно. Только перед рассветом, когда все затихает, людям слышно, о чем разговаривают рыбы.
Мы, я и Иринка, сидели на бухте каната и ждали. Небо было пасмурным. Серебристый свет белой ночи исчез. Море сразу похолодало и посуровело.
Мелкие волны терлись о борта сейнера. Низко стлались полосы тумана. Темноты не было, но не было и привычной дневной определенности предметов.
Каждый предмет притворялся чем-то другим. Бухта каната - лесным пнем, а свернутые сети чем-то напоминали согнувшиеся серые фигуры.
Полоса тумана и туч вдруг лопнула, как туго натянутое полотно, и мы увидели небо. На нем умирали звезды. Их гасил невидимый для час свет зари.
Иринка прижалась ко мне - стало холодно. Из мглы вынырнула чья-то фигура, знакомый голос спросил:
- Что, женщины, озябли? - Это Андрей Иванович. - Поговорил бы я с вами, да время не то. Тихо надо идти. Море будем слушать, авось сегодня нам рыбы и расскажут что интересное… Верно, Иринка?
Иринка потянулась к нему.
- А они только тебе расскажут, да, дядя Андрей?
- Да нет, отчего же? Доброму да умному всегда понятно, о чем рыбы говорят… Вот кто плохой, тех, верно, они не любят. Послушай. Может, и тебе что скажут. Сидите, однако, тихо. Ладно?
Иринка послушно закивала головой.
Андрей Иванович ушел. Мы снова остались одни. Все было прежним, но мне вдруг показалось, что нам навстречу что-то движется. Неуловимое, невидимое и тревожное.
Это не была полоса света - море было тем же предрассветно серым, это не был и звук. Это шла тишина. На какое-то мгновение у меня зазвенело в ушах.