Вот он какой, Жерехов! Человек по-своему легендарный. Наслышался о нем Борис Евгеньевич вдоволь, когда вернулся из ссылки. Бунтарь с атаманскими замашками, этакий новый Стенька Разин. Служил в армии, подговорил солдат не повиноваться начальству - бунт учинил в полку. По законам военного времени был приговорен к смертной казни. Но бежал, скрывался в лесах у Иртяша, пригрел возле себя дезертиров, принимал башкир, которым вообще было невмоготу от царских притеснителей. Так в шестнадцатом году сколотил отряд и наводил ужас на местных богатеев. После февраля семнадцатого года Жерехова пытались склонить на свою сторону и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Посылали своих комиссаров и большевики. Но Жерехов не признавал никого, упрямо отстаивал свою смутную идею борьбы за трудовой народ, не замечая того, что постепенно скатывался в болото анархии.
Жерехова не на шутку встревожили события в Челябинске, когда с помощью чехов местные белогвардейцы расправились с советской властью. Он понимал, к каким последствиям может привести успех мятежа. Поэтому и согласился ехать в Кыштым и выяснить ситуацию. Он знал, что по указанию из Екатеринбурга создан Кыштымский ревком с неограниченными полномочиями на территории, охватывающей район военных действий и ближайший тыл. Кое-что слышал Жерехов и о Швейкине и сейчас с любопытством рассматривал его. С первого взгляда ничего мужик, с живинкой в серых глазах, симпатичный. Лоб красивый - мыслителя. Умница, видать. Только чахлый какой-то, нет в нем уральской могутности. Все они такие, понюхавшие царской каторги.
- Прошу, - пригласил Швейкин Жерехова. Они уселись друг перед другом. Михаил Иванович остался у двери и старался повернуться к Швейкину боком, чтобы не показать синяк. "Эге! - догадался Борис Евгеньевич. - Что-то у них там приключилось!" Сказал Жерехову:
- Рад познакомиться. Наслышан, откровенно говоря, всякого.
- Земля слухом полнится, - улыбнулся Жерехов. - А по ней мы ходим да еще топаем - вот гул-то и несется. О вас тоже слышал.
- Вот видите! - воскликнул Борис Евгеньевич. - Оказывается, мы заочно и знакомы. Тогда и к делу перейти легче.
- Пожалуй, - согласился Жерехов.
- Мятеж белочехов создал весьма критическую обстановку на Урале. К нему присоединилась внутренняя контрреволюция. Вопрос поставлен ребром: или - или! Или революция будет жить, или нас раздавят. Середины нет. И людей, которые занимают позицию ни нашим и ни вашим, не должно быть. Если они сейчас и есть, то в самом скором времени им придется решать: с кем и против кого. Вы меня поняли?
- Примерно.
- Белочехи заняли Аргаяш. Мы в спешном порядке создаем оборону в районе Бижеляка и подтягиваем туда силы. Рассчитываем на вашу помощь.
- Какую?
- Конкретно какую, определит штаб. Сейчас важно выяснить вашу принципиальную позицию.
Жерехов задумался, по привычке тихонечко постукивая нагайкой по голенищу. Хмуро поглядывал на Мыларщикова, усмехнулся чему-то.
- Как я понимаю, - сказал Жерехов, - мой отряд должен войти в подчинение штабу?
- Само собой.
- Тут много сложностей. Я человек военный и представляю меру ответственности и что такое единая воля. Особенно в такой сложный момент. Но вы не знаете моих людей, их особого настроения…
- Какое же может быть настроение, если над всеми нами занесен кровавый меч контрреволюции?
- С этим согласен. Мои люди будут драться с иностранными пришельцами, нет им места на русской земле. Но мы должны сохранить за собой свободу маневра, а указания штаба нас могут связать по рукам и ногам.
Борис Евгеньевич исподволь приглядывался к Жерехову. Фуражку тот не снял. На висках поблескивали седые волосы. Под глазами мешки в паутинах морщинок, нос чуть вздернутый, задорный такой. Подбородок властно выступает вперед. Губы тонкие, над ними пшеничные усики. По губам - жесткий, своевольный, по глазам - умный, расчетливый, себе на уме. Что ему ответить на "свободу маневра"?
- Все должно быть подчинено одной революционной воле. Договорились? - спросил Швейкин.
- Договорились.
- А в курс военных дел вас введут в штабе.
Жерехов собрался уходить, покачался на носках возле Мыларщикова, усмешка тронула тонкие губы:
- Не серчай, приятель, на моих бородачей. Они малость перестарались. Но в нашем деле лучше перестараться, чем недостараться.
- Бородачи стоящие, что и говорить. Только шибко-то воли им не давай - заездить могут.
- Ничего! Бог не выдаст, свинья не съест! Прощевайте! - Жерехов помахал нагайкой, и через минуту за окнами послышался топот копыт - отбыл чубатый командир со своей охраной на станцию в штаб, получать задание.
Дружинники
Борис Евгеньевич собрался на Татыш. Не сегодня-завтра кыштымская дружина должна уйти на Бижеляк и получить свой участок обороны. А пока рабочих учили ползать по-пластунски, стрелять по мишеням, окапываться.
Дружина жила на берегу озера, в наскоро построенных шалашах. Борис Евгеньевич прибыл туда в разгар учения. Солдат Пичугов, невзрачный и сухощавый, с неистребимыми конопушками на круглом лице, лежа на земле и держа винтовку в правой руке, чуть завалившись набок, басистым голосом объяснял своему войску, лежащему на еланке в непринужденных позах:
- Так вот - левая нога подогнута, а рука выкинута вперед, правая нога - выпрямлена, а в правой руке винтовка. Ясно?
- Ясно - понятно!
- Ии-рраз! - наоборот: правая нога подогнута, правая рука с винтовкой вперед, тогда как левая нога выпрямлена. А ну пошли!
Пичугов полз, словно ящерица, низко пригнув голову и все же непостижимым образом успевал видеть все впереди себя и по сторонам. Это позволило ему первым обнаружить Швейкина и принять решение. Он пружинисто вскочил, кинул винтовку на ремень за правое плечо и гаркнул.
- Встать!
Дружина с удовольствием повиновалась - до чертиков надоело утюжить землю брюхом.
- В две шеренги становись! Равняйсь! Смиррно!
Пичугов, печатая шаг, насколько это было возможно на травянистой еланке, подошел к Швейкину и отрапортовал:
- Товарищ председатель ревкома! Отряд кыштымских добровольцев учится ползать по-пластунски!
- Здравствуйте, товарищи!
В ответ прогудело "здравия желаем!", а кто-то гаркнул "ваше благородие". В строю хихикнули. Пичугов скомандовал:
- Перекур!
Швейкина окружили. Поплыли по рукам кисеты. Сизый дымок взвился над безветренной еланкой.
- Кто у вас "благородие" гаркнул? - улыбнулся Швейкин.
- Мелентьев, кто же еще, - протиснулся к Борису Евгеньевичу Степан Живодеров. - Он у нас чо-нибудь да отмочит. Так что ты, друг Борис, не обижайся.
- А по мне хоть горшком называйте, только в печь не ставьте, - отозвался Швейкин.
- Так и запишем, - сказал Мелентьев, по-улошному Бегунчик. Он бочком, бочком пробился к Борису Евгеньевичу и спросил на полном серьезе:
- А Кыштым все на месте, а тут баяли, будто он к Липинихе пододвинулся?
- На месте, - ответил Швейкин.
- Вот видишь, - повернулся Бегунчик к Живодерову. - Я же говорил - на том же месте. А вот Степан из кожи лез и кричал - будто пододвинулся к Липинихе.
- Да ты чо - белены объелся? - удивился Степан. - Когда это я тебе так говорил?
- Вот так фунт изюму! - всплеснул руками Бегунчик. - Братцы, вы же слышали - вчерась вечером, когда мы после баланды ходили к селезневским бабам.
Пичугов, не любивший вольностей и признававший одну дисциплину - воинскую, спросил:
- Как оно там, товарищ Швейкин, с чехами?
- Пока худо.
- Как это худо? - встрепенулся Живодеров.
- А так. У них выучка, железная дисциплина, пушки и пулеметы.
- Выходит, сильнее они?
Обстоятельный Пичугов заявил:
- Соображение имею, товарищ Швейкин. Белого чеха воевать принудили, я так понимаю. Родина у него далеко, дать ему раз-другой промежду глаз, и он запросит прощения.
- Во! - восхитился Живодеров. - Да мы их за грудки и душу вон! Мы, небось, все же дома. Подумаешь, чех объявился! Так что нас, друг Борис, не пугай.
Борис Евгеньевич пригласил всех сесть. Рабочая дружина, насчитывающая более ста человек, образовала круг, в центре оказался Швейкин. Знакомые все лица. Ба, и Шимановсков здесь, а рядом кто? Так ведь это же Димка Седельников, сосед, сын Ивана Ивановича. Сам-то Седельников дуется за то, что Дукат сгоряча упрятал его в кутузку. Здороваться здоровается, но в глаза не смотрит.
- Я склонен, товарищи, считать разговор о противнике шуткой. Если вы в самом деле думаете закидать мятежников шапками, то сильно заблуждаетесь. Чехословацкий корпус - это высокоорганизованная и до зубов вооруженная сила. И они не одни - с ними контрреволюционное казачество. А кто такие казаки - не вам рассказывать, они тут на заводе посвирепствовали вволю. Учтите, казаки с малых лет в седле и учатся стрелять. Так что, друг Степан, не пугать я вас сюда приехал, а сказать правду, чтоб вы не обольщались, представляли бы реальную опасность.
Слова Швейкина внесли заметное смятение. Не было ни одного человека, который бы сомневался в скорой и легкой победе. И вдруг не обольщайтесь, потому что белые чехи и казаки - сила! Сказал бы это кто другой, на смех бы подняли. Прогнали бы взашей. А то сам Швейкин сказал. Кому же еще верить, как не ему.
Пичугов вздохнул:
- Трудно поверить, товарищ Швейкин, но раз вы толкуете - будем думать, как их одолеть. Мы ведь тоже не лыком шиты. Так, братцы?
Загудели-загалдели. Хоть и сникли малость, но истинная правда заставит их задуматься и по-серьезному взглянуть на положение. А то пока еще учение воспринимали больше как игру. Чем утюжить землю по-пластунски, лучше скорее в бой. А там покажем! Но, оказывается, все сложнее!
Когда беседа закончилась, к Швейкину подошел Живодеров. Борис Евгеньевич сказал:
- Спасибо за ту подсказку - все сделали, как надо. Так что Матрена твоя и другие без харчей не останутся.
- Вот за это тебе спасибо! Молодец, что послушался. Всему народу объявлю. А неужто прыткий такой, этот белый чех, холера его забери?
Но видел Борис Евгеньевич, Степан все еще тот митинг забыть не может. Похлопал его по рукаву и улыбнулся:
- Не переживай! Кто старое помянет - тому глаз вон.
- Ладно, не буду, - сказал Степан.
До дрезины, на которой Швейкин приехал, его провожали всей дружиной. Шимановсков протянул руку:
- Ну как, Василий? - спросил Борис Евгеньевич, прощаясь.
- Все было бы прекрасно, да вот неловко спать в шалаше. Еще лягушек боюсь и змей. А этот жолнеж - Пичугов, значит, в село спать не пускает. А там такие паненки!
- Ничего, привыкнешь, - улыбнулся Борис Евгеньевич и поманил пальцем Седельникова: - Твоим передать что-нибудь?
- Нет, - потупился Димка.
- Та этот хлопчик сбежал от родителей, - заметил Шимановсков. - Они ж не пускали его.
Когда Швейкин вернулся в Кыштым, в первую очередь завернул домой. Екатерина Кузьмовна накормила его горячими пирожками. Борис Евгеньевич заспешил в ревком. Позвонил, наконец, из села Рождественского Тимонин. Хрипел в трубку, еле-еле слова разобрать можно было. Простудился, что ли? Однако нет - сорвал голос на митингах.
- А чего митингуете-то?
- А так! Кто в лес, кто по дрова. Ну скажу тебе - публика! Всякого видывал, а это наособицу! Мать анархия! Избрали меня командиром отрядов.
- Тебя!? Надо же! - только и сказал Борис Евгеньевич. - Что ж, командуй, раз избрали. Задачу-то тебе штаб поставил?
- Приказано выходить к Аргаяшу. Да, понимаешь, опять митинг собрали: идти или не идти?
- И вправду - анархия. Может, послать кого-нибудь на подмогу?
- Воздержись пока.
Тимонин повесил трубку.
Забежал Алексей Савельевич, озабоченный, хмурый. Спросил:
- Хреновы, говоришь, дела?
- Ну не такие уж и хреновые, но затылок почесать есть от чего.
- Так клич кликнуть - кыштымский народ от мала до велика поднимется.
- Дорогой Савельич, все это, конечно, так. От такого клича был толк во времена Александра Невского: кто оглоблю в руки, кто кувалду и айда - пошел бить псов-рыцарей. А теперь пушки да пулеметы. Белочехи в роте по пулемету имеют, а мы? А мы с чем пойдем?
- Выходит, управы на них нет?
- Ну почему же? Погляди, что на станции-то делается. Эшелоны прибывают. Будем драться. Сил у нас хватит да вот ладу нет, Савельич. Порядка маловато, оружие плохое. Только что Тимонин звонил из Тютняр - митингуют, говорят, идти в бой или по избам отсиживаться. Или тот же Жерехов - свободного маневра требует. А для него такой маневр что? Как прижмут, чтоб в кусты спрятаться имел право: мол, свободный маневр. Наша публика на Татыше по-пластунски ползать учится, и в огонь и в воду готова, а выучка? Нет ее!
- Эх, знать бы да пораньше по-пластунски-то начать? Али на заводах, Якуня-Ваня, пушки делать, как при Емельке Пугачеве?
- Все это очень сложно. Пушки делать тоже. Мастера нужны.
- Да, не дали нам времечка подготовиться. Сердце у меня болит, места не нахожу. Всякая дурная мысль в голову лезет, а тут еще завод на ладан дышит. Потухла литейка-то, Евгеньич, потухла кормилица.
Савельич уперся руками в колени и спросил:
- Чо делать-то?
- Пока помогать войску. Харчи нужны, милосердных сестер подбирать, лазарет приготовить.
- А на худой конец?
- Худой конец нежелателен, но коль случится, мы уйдем. А ты, Алексей Савельевич, останешься. Кто-то должен остаться с кыштымским народом. А нам нельзя - мы слишком заметные.
Савельич, уходя, сказал:
- Охо-хо-хо! Наговорил ты мне всякого, но все равно вроде посветлее стало - будто глаза промыл после сна. Побегу ужо, а то Баланец запарился. И ведь смотри: наново дело начинать - хлопот полон рот. Однако и закрывать - дел не меньше. Вот какая оказия, Якуня-Ваня! Молодые в добровольцы подались, а старики в механических мастерских трудятся - не иначе ружья ремонтировать придется. А как же!
Старик попрощался, напялил кепку и, как всегда, сгорбившись, вышел из кабинета. Борис Евгеньевич только сейчас обратил внимание на отсутствие Ульяны. Куда же она подевалась? Аккуратная, всегда исполнительная - а тут тишина! Швейкин обошел здание, спрашивал у сотрудников, но никто ему толком не мог объяснить, куда исчезла девушка. В бывшем земельно-лесном отделе счетовод-старикашка, который не расставался с черными нарукавниками, поглядев поверх очков на Швейкина, сказал:
- Так она, гражданин председатель, ушла. Надо полагать на Татыш.
- Как на Татыш?
- По всей вероятности, сестрой милосердия. Тут ее матушка приходила, отговаривала, а девка не послушалась. Своенравная нынче молодежь пошла!
Вот оно что! И главное, не предупредила. Зачем же она так? Первым желанием было скакать на Татыш, вернуть Ульяну. Привык к ней, к ее исполнительности, к тому, что она всегда появлялась именно в тот момент, когда была нужнее. А после памятного объяснения на крылечке, после разговора с Мыларщиковым у Мареева моста, Борис Евгеньевич уже был не властен над своими чувствами к Ульяне. Зачем же Ульяна сбежала, не сказавшись?
Дома, куда он вернулся с рассветом, усталый до бесконечности, увидел на столе завернутый в платочек пакетик: Ульяна возвращала ему письмо, которое брала почитать. А в нем записка. В комнате еще сумеречно. Пододвинулся к окну и прочел:
"Борис Евгеньевич! Не ругайте меня - я ушла. С вами рядом хорошо, да не могу. Буду в дружине сестрой милосердия. Не обижайтесь, ради бога. Уля".
…Каслинские товарищи с сочувствием отнеслись к беде Кузьмы, обещали приглядеть за раненым конем и подлечить его. Но взамен коня не дали. Оставаться в Каслях не хотелось, и Кузьма искал случая, чтоб оттуда выбраться. Такая оказия подвернулась. Какой-то дед Гилев собирался по делам в Маук и согласился подвезти Дайбова. В Мауке Кузьма дождался эшелона и с ним докатил до Кыштыма. По дороге окончательно решил двинуть в Татыш и там разыскать рабочую дружину - в ней был Димка Седельников.
В Кыштыме эшелон стоял долго, и Кузьма успел сбегать домой. Уже вечером он был на Татыше, среди своих кыштымских мужиков. К своему удивлению, увидел там и Ульяну. Она повязала голову косынкой, на рукаве блузки бросалась в глаза белая повязка с красным крестом.
Рабочая дружина под командованием Пичугова заняла оборону на опушке березовой рощи. Окопалась. Земля глинистая, искрасна. Пришлось брустверы маскировать папоротником. В окопе изнывали от жары сторожевые, а остальные дружинники прятались в тени рощи. Приезжал с утра Лопатышкин (высокий белокурый здоровяк лет тридцати, командир всех рабочих дружин - и каслинских, и уфалейских, и карабашских), осмотрел окопы, остался доволен кыштымской обстоятельностью. Сказал Пичугову, что впереди на разъезде окопался полк красноармейцев под командованием Декана. По ту сторону дороги стерегут фронт костромичи, а позади них готовятся к бою бойцы Кавского. Так что участок относительно спокойный.
Кузьма примкнул к Живодерову, а возле него был уж Димка Седельников с Шимановсковым. Живодеровы и Седельниковы - соседи по домам, так что дядю Степана Димка знал с малолетства.
Шимановсков появлению Кузьмы обрадовался бурно. Димка же встретил его хмуро. Все еще переживал размолвку с отцом. Когда собирался уходить на Татыш, отец заявил:
- Я те уйду! Возьму чересседельник и отлуплю за милую душу. Они твоего отца в кутузку запрятали ни за что ни про что, конягу чуть со двора не свели, а он воевать за них. Не бывать этому!
- Так то ж Дукат, он же известный горячка, все же знают!
- Мал еще учить меня. Уйдешь - домой больше не вертайся!
А Димка знал: отец слов на ветер не бросает.
Шимановсков говорил безумолку - и про солдата Пичугова, который замучил всяческими учениями, и про стрельбы, вспомнив, как он на Амбаше подстрелил Петрована, за что Петрованиха огрела его по спине дрыном, и про лягушек и змей, которых боится с детства. Живодеров сказал:
- Послухай, ну прикрой свой фонтан, ради бога!
- Ах, пан Живодеров, черствый ты человек, вообще все кыштымские мужички себе на уме, да я вот не таковский, не приведи, Езус Мария, сделаться таким же. Э да что говорить с вами!
Кузьму стало клонить ко сну. Он положил голову на руки и заснул. Снился ему огромный костер на томилках, веселый и здоровый отец. А в руках у него сорока. Она трясет длинным хвостом и человечьим языком рассказывает сказку про рыбака Липунюшку. А Шимановсков целится в сороку из берданки, почему-то улыбается. Кузьма хочет остановить его - ведь заместо сороки и отца убить может, как на Амбаше подстрелил Петрована. Кричит, а крика-то не получается…
Между тем солнце спряталось за горизонтом. В роще стало сумеречно и прохладно. Пичугов ходил по роще, проверял, все ли на месте.
Мало-помалу стихли разговоры, потухли последние цигарки. То тут, то там слышался ядреный храпоток.
Степан и Кузьма проснулись, когда совсем рассвело. Из-за горизонта выкатился громадный красный шар - солнце. Где-то впереди возникла отчаянная стрельба, затакал пулемет. Ухнули пушки. Это слева, за железной дорогой. Чехи потревожили костромской полк. А тот огрызнулся.