- Сотни тысяч людей. Я их убийца! Они, и я тоже, я, Отто Ган! Но ведь я не хотел… Я не имею к этому отношения! - Он хватает Риттнера за руки. - Знаете, Риттнер, еще тогда у меня были предчувствия. Но я не думал…
- Бросьте, - говорит Риттнер. - Вы же в Германии работали над этой штукой. Ну ладно, не вы, так ваши дружки.
- Да, да, все равно, немцы, американцы, они меня сделали соучастником, - с отчаянием соглашается Ган. - Я убийца! - Он бьет кулаком себя по лбу. - Я, я подтолкнул их!
Риттнер наливает ему стакан виски.
- Выпейте. Вот так. Вы хоть и пленные, но я отвечаю за вас. Чего вы мучаетесь? Это же война. А когда ваши летчики бомбили Лондон?
Стакан в руке Гана трясется, но он подставляет еще и еще, ему надо напиться. Мелкие слезы скатываются, застревая в морщинах его разом постаревшего лица.
Они пьют вместе.
- По мне, - говорит Риттнер, - лучше сто тысяч этих японцев, чем потерять хоть одного нашего английского парня.
Отто Гану шестьдесят шесть лет, пожалуй, он самый старый из собранных здесь немецких физиков. Кроме Макса фон Лауэ, его одногодка, но который почему-то числился старше Гана и выглядел старше, да и считался чуть ли не патриархом. А Ган, крепкий, широкоплечий, сильный, - никому и в голову не приходило называть его стариком.
Пинком ноги он распахивает дверь в столовую.
Кирпичные своды, длинный стол со скромной вечерней трапезой. Застывшие, оцепенелые фигуры ученых. Сразу ясно, что они уже знают, они слышали это известие.
Захмелевшему Гану что-то напоминают люди, сидящие за этим столом по обе стороны от Вернера Гейзенберга. Он во главе. Он - признанный авторитет, руководитель, гений, учитель. Ах, да - Учитель, а кругом апостолы, сколько их - девять? Десять? Двенадцать? Так вот оно что - это же Тайная вечеря!
Как они там вопрошали, апостолы: не я ли, господи?.. Вот что их терзало.
- Не я ли, господи? - вслух произносит Ган. - Вот что надо спрашивать!
Все смотрят на Гейзенберга. Он сидит в торце стола, худощавый, подтянутый, гордость немецкой физики, уже двенадцать лет назад награжденный Нобелевской премией.
- Это блеф, - говорит он как можно уверенней. - Не может быть. Никакая это не атомная бомба. Разве в сообщении было слово "уран"?
- Нет, - говорит кто-то.
- Значит, это просто пропаганда. Нет, это не атомная бомба, - упрямо, как заклинание, повторяет он.
Хартек, что-то прикидывая карандашом на салфетке, сообщает негромко, ни к кому не обращаясь:
- Эквивалентно двадцати тысячам тонн взрывчатки… Похоже… - но не решается высказать до конца. - Что же это, по-вашему?
Уставив руки в дверной проем, пьяно усмехается Ган. Он безжалостно разглядывает каждого.
- Эх, вы… А если американцы ее сделали? Тогда что? Тогда вы все по-сред-ственности! Бедный Гейзенберг, это именно атомная бомба. Значит, вы тоже посредственность. Зря вас тут держат. Всех нас - зря! Ха, они воображают, что захватили великих немецких физиков. Вы самозванцы!..
Воцаряется тишина.
И словно бы перед глазами их всех возникает пятилетней давности картина - встреча Нового года, того самого 1941 года, который вспомнился Курчатову, но который встречали в замке Гитлера, в Берхстенгадене.
Огромная, отделанная зеленым мрамором столовая, где собрались близкие Гитлеру люди, не так уж много, человек пятнадцать. Гитлер необычайно любезен, весел, в черном фраке с цветком в петлице, он сидит между двумя дамами за празднично накрытым столом.
- …С Новым годом!
Все встают.
- Наступает тысяча девятьсот сорок первый год! - возглашает Гитлер. - Год окончательной победы великой Германии! За счастливый год! За победу! Наши солдаты ее обеспечат!
В большом окне, которое тянется чуть ли не во всю стену, огни плошек на темных аллеях, светит белизна альпийских снегов. А дальше при холодном свете луны угадываются лесистые горы. Расцвечены лампочками иллюминации дороги, ведущие к Берхстенгаденскому замку.
Официанты обносят гостей огромными подносами с гусем, поросятиной. Гитлер, положив себе салата, овощей, вздыхает, глядя, как Геринг накладывает себе в тарелку мясо.
- Ах, Герман, Герман, - укоризненно замечает он, - если бы вы побывали на скотобойнях… несчастные животные… Эти жалобные, беспомощные крики…
Рядом, в гостиной, перед зажженным камином, идут последние приготовления к традиционному новогоднему гаданию, которое любил Гитлер. На огне греется тигель с расплавленным свинцом, и рядом большая медная чаша с водой.
Гитлер поднимается, неловко целует руки сидящих рядом дам, выходит из-за стола. Вслед за ним встают гости. Большинство из них, да и сам Гитлер, старательно изображают "высший свет", аристократов, поэтому одни держатся чересчур церемонно, другие слишком развязны, - все это достаточно напряженно. К Гитлеру подходят генералы, чиновники, поздравляют его с Новым годом, и затем все следом за хозяином направляются в холл. Гитлер идет, держа под руки двух дам. В большом зале люди кажутся маленькими, тени от камина колышутся на стенах, увешанных гобеленами.
Начинается гадание. Гитлеру подают ковш с расплавленным свинцом. Гитлер держит его за длинную ручку, сосредоточивается, чувствуется, что он серьезно относится к этому гаданию. Наклоняет ковш, струя свинца льется в воду. Шипение, брызги, пузыри, облака пара окутывают чашу. Наконец открывается медный блеск днища и на нем застылые извивы свинца, причудливые фигурки.
Наголо обритый гадальщик, опустив подведенные синью глаза, поясняет, истолковывает; слов не слышно, но слышно, как медовый голос его кое-где поскрипывает, обходя опасные места. Наклонясь над чашей, Гитлер подозрительно всматривается - там, среди изломанных веток, сучьев сухостоя, горелого леса, ему чудится, а может, и впрямь что-то напоминает очертания черепа.
- Все равно мы будем… - ожесточенно бормочет Гитлер. - Меня не сбить… Больше самолетов… Он отходит к окну, голос его поднимается, становится острым, почти кричащим: - Я знаю! Самолеты… Никто не знает… Только я… я!.. Строить самолеты…
Трещат поленья в камине. Отсветы пламени выхватывают вынужденные улыбки, показную беззаботность гостей. Они делают вид, что ничто не может испортить их настроения. Впрочем, все они искренне хотят как-то утешить, отвлечь своего фюрера. Первым решается на это министр почтового ведомства генерал-полковник Онезарг. До сих пор он скромно держался позади, но тут он понял, что пробил его час, ему выпала миссия поддержать фюрера. Он спускается со ступеней и идет к окну, где одиноко стоит Гитлер.
- Мой фюрер, позвольте сообщить вам о новом оружии.
Гитлер рассеянно кивает.
- …Группа немецких физиков, собранных по инициативе почтового ведомства, работает над получением взрывчатого вещества из урана. В принципе одна такая бомба сможет уничтожить целый город, несколько бомб - и с Англией будет кончено. А несколько десятков бомб - и…
Гитлер поднимает палец, и Онезарг умолкает на полуслове. Отсутствующий взгляд Гитлера устремлен на его замершую фигуру.
- Полюбуйтесь, господа! В то время как мы ломаем себе голову, каким образом выиграть предстоящую войну, является наш почтмейстер и приносит готовое решение. А?
Гости облегченно и громко смеются. Все рады возможности отыграться, как-то исправить положение, люди ожили, распрямляются. А Гитлер продолжает, нагнетая:
- …Не нужно полководцев, не нужно усилий нации… Где же эта чудо-бомба?
От унижения и страха Онезарг мучительно заикается:
- Т-требуются ис-с-следования… нужны оп-пыты… чтобы сделать проект…
Гитлер взрывается:
- Я запрещаю тратить деньги на исследования! Мне надо оружие, которое можно изготовить в течение трех месяцев. Полгода максимум! - Он потрясает кулаком. - У нас слишком развивается интеллект! Слишком много ученых. Наша военная техника обеспечит блицкриг без этих халдеев!
Гитлер, а за ним и вся его свита переходят к роялю. Все рассаживаются. Гитлер садится на ступеньку. Где-то в стороне Геринг отводит в сторону Онезарга, расспрашивает его, согласно кивает…
Выходит хор малышей - девочки в голубеньких платьицах с бантами, мальчики в коротких штанишках, с галстучками. Нежные детские голоса великолепно звучат в этом зале. Трогательная рождественская песня разгоняет мрачные мысли.
О Tannenbaum, o Tannenbaum,
Wie grün sind deine Zweige!
Du blühest nicht nur in Sommerzeit -
Und auch im Winter, wenn es schneit…
А через несколько месяцев, в сентябре 1941 года, под неистовую дробь барабанов, сотни девочек и мальчиков, одетых в форму гитлерюгенда, самозабвенно маршируют на лейпцигской площади. Рослые унтеры командуют детьми. Чеканный прусский шаг отбивают подошвы по каменной брусчатке. Сухие листья несутся из-под ног. На детских лицах восторг. Сотни рук взлетают вверх в приветствии:
- Зиг-хайль! Зиг-хайль! Зиг-хайль!
Они надвигаются на Гейзенберга и Лауэ, которые пересекают площадь. С болью, с ужасом Лауэ вглядывается в эти пылающие счастьем лица марширующих детей.
- Боже мой, что с ними сделали…
Гейзенберг не замечает ничего, он увлечен сейчас своим, он только что из лаборатории, где, кажется, что-то начинает получаться.
- …Как только наш котел начнет действовать, я обойдусь и без урана-235. У нового элемента будет такая же взрывчатая сила. Я вам сейчас покажу.
Они заходят в пивную, тут же на площади, присаживаются у окна, за свободный столик.
У прилавка висит карта Восточного фронта. По флажкам видно, что линия фронта приближается к Москве, вплотную окружила Ленинград.
Максу фон Лауэ уже за шестьдесят, но в нем сохраняется детская голубоглазая наивность, то доверчивое прямодушие, про которое говорят: ну что с него спросишь…
И он действительно, пожалуй, единственный из немецких физиков продолжал держаться независимо, он позволял себе резко высказываться против антисемитизма, помогал преследуемым ученым. Он был в те годы нравственным примером…
Лауэ почти не смотрит на то, что пишет и рисует перед ним Гейзенберг, - пофыркивая, он вглядывается в его лицо.
Наконец Гейзенберг замечает это молчание.
- Что с вами?
Лауэ молчит.
- Вы что, не верите? Вы бы могли меня поздравить.
- Поздравляю.
- Я надеюсь, мы обставим всех.
- И что дальше, дружок?
Гейзенберг оглядывается, быстро пьет пиво.
- Макс, согласитесь, это интереснейшая задача.
- Итак, господин лауреат, мы открываем путь к атомной бомбе для наших дорогих прохвостов. Они сразу станут хозяевами. Потом уже мы не сумеем остановить их.
Лауэ выразительно оглядывает пивную - сановную лейпцигскую пивную тех лет, с гравюрами старинных замков и рыцарей. За столиками пьют, курят офицеры, эсэсовцы, чиновники в мундирах.
- Теперь, когда следующий вариант твоего котла может стать успешным, не мешало бы спросить себя: имеем ли мы моральное право давать им в руки такое оружие? - откровенно формулирует Лауэ.
- Хорошо, а если американцы его сделают.
Лауэ задумывается.
- Это не довод… Вот что. Надо поехать в Копенгаген. Придумать какой-нибудь предлог…
- Предлог можно найти, там через две недели будет симпозиум.
- Ну и прекрасно… Пойми. Вернер, если бы я мог тебя заменить, я бы не раздумывал. Но ни с кем из нас Бор не станет говорить, как с тобой. Ты его любимец.
- Был. Для них мы все теперь наци…
- Я тебя понимаю, это риск…
- Я связан с секретной работой.
- Учти, что и за ним наверняка следят…
- Господи, что за страна, в которой даже нельзя совершить геройство, - с тоской произносит Гейзенберг. - Тихо запрячут в концлагерь и запретят упоминать, как будто тебя и не было. Активное сопротивление - это бессмыслица. Парадокс в том, что можно что-то сделать, лишь сотрудничая с ними…
Он почти перешел на шепот. Лауэ соблюдает осторожность совершенно иначе: голос его не снижается, он разговаривает так, как будто они продолжают обсуждать свои дела.
- Я лично всегда держал военных в неведении относительно результатов работ. И тебе советую. Нельзя им давать никаких надежд. Я не хочу думать об американцах. Нам пора для самих себя определить нашу позицию. Чтобы говорить с Бором, надо понять, что мы предлагаем.
- Не знаю. Я хочу просто посоветоваться с ним. Пусть он скажет, что нам делать.
- Но для этого ты обязан ему все рассказать, все!
- Это нельзя… А если мы идем впереди американцев?
Они молчат. Лауэ допивает пиво, подходит кельнер, забирает стаканы, вытирает столешницу.
- Надо иметь мужество информировать его… полностью, - говорит Лауэ, не стесняясь кельнера.
Гейзенберг ждет, пока они останутся одни.
- Информировать его, а значит, и их, наших противников… то есть предать… совершить…
- Измену? Подумаешь. Меня эти слова не трогают. Кому измену?
- Макс, я не могу желать поражения своей стране. Мы с вами немцы… Нильс поймет меня. Давайте рассуждать логически. Что реально в наших условиях? Для обеих сторон? Договориться, чтобы и мы, и они затормозили изготовление бомб…
- Но как ему это сказать?
Звуки фанфар. По радио передают победную сводку.
Отряды гитлерюгенда на площади останавливаются. Кельнер подходит к карте, переставляет флажки ближе к Москве.
Военные, видимо фронтовики, встают, затягивают песню "Мы уходим на Восток". И вся площадь поет. Пьяный капитан с перевязанной рукой подходит к физикам с поднятым стаканом вина.
Они машинально приподнимаются, продолжая разговор.
- Нет, это невозможно. Ты должен с ним договориться, - настаивает Лауэ.
- Нельзя подвергать Бора опасности.
- Отставить разговоры! - кричит капитан. Петь! Всем петь!
Лауэ подзывает кельнера.
- Уберите его, - свирепея, кричит он. - Это невоспитанный человек!
Кельнер отводит капитана, что-то шепчет ему.
- С ним надо быть откровенным, - продолжает Лауэ.
И тут капитан со своей компанией громко провозглашает:
- Великому ученому нашей великой Германии!
Они высоко поднимают кружки в честь Гейзенберга. Шипит, лопается пена. Гейзенберг кланяется, морщась, и все же слегка польщенный.
Все стоит на прежних местах в гостиной дома Нильса Бора. Так же горит камин, и так же дымится большой кофейник на столе. Но сместилось значение вещей. Одним из главных предметов стал телефон. На молчащий аппарат посматривают, к нему прислушиваются. Часы тикают встревоженно, и все слышат этот отсчет. Приемник дежурного бормочет в углу. И шторы плотно закрывают окна.
- Если он согласился возглавить Кайзер-Вильгельм-Институт, - говорит Розенталь, близкий друг и сотрудник Бора, - значит, он помогает фашистам.
- Он оправдывал оккупацию Польши, - говорит сын Бора. - Что можно ждать от него?
- Такие заявления бывают иногда вынужденными, - говорит Розенталь. - Мы знаем, как заставляют их делать.
- Что, его пытали? - спрашивает Нильс Бор. - Нет, я никогда не понимал двойной игры. И не желаю понимать.
Они трое ходят по гостиной, встречаясь и расходясь. Нильс останавливается у пианино, пробует пальцем начало той песенки, что когда-то пелась в этом доме.
- Ах, Вернер, Вернер… - говорит он. - Но для чего ему понадобилось это свидание? Чего он хочет?
- Может быть, он надеется что-то узнать, - говорит Розенталь.
- Во всяком случае, отец, ты должен быть крайне осторожен.
- А если его специально подослали? - спрашивает Розенталь.
- Послушайте, это же Гейзенберг! - с отчаянием восклицает Бор. - Это же не полицейский провокатор.
Он с треском захлопывает крышку пианино. Надевает пальто.
- Отец, проводить тебя?
- Нет, нет.
…Моросит дождь по набережной Ни-Карлсберга. У воды стоят, как всегда, рыболовы с удочками. Нильс Бор идет под зонтом, рядом с ним Гейзенберг. Он иногда оглядывается. Воротник его плаща поднят, шляпа плотно надвинута.
- …Ничего особенного, я просто давно не видел вас. Я решил воспользоваться этой конференцией… - объясняет Гейзенберг.
- Благодарю вас, очень рад, - церемонно приговаривает Бор.
- Я представляю себе, как изменились ваши оценки немецкой физики, - говорит Гейзенберг. - Многие люди связывают имена ученых Германии с нынешней государственной политикой. Но вы-то понимаете, что тут надо разделять… Власть - это одно, ученые это другое, и вряд ли мы должны отвечать за их действия… - Он осторожно обрывает себя. - Нельзя не учитывать нажима, который оказывают на каждого ученого. Трудно даже передать атмосферу, в которой мы живем.
- Хм, не знаю, не знаю, - бурчит Бор.
- Иногда приходится заниматься вещами, которыми и не хотел бы.
- Хм…
- Например, урановой проблемой… - И Гейзенберг выжидательно замолкает.
- Что же тут такого неприятного?
- Нет, нет, ничего… Однако урановая проблема связана с проблемой атомного оружия.
- Хм…
- Вы думаете, атомное оружие практически невозможно создать?
- Не знаю. Я с начала прошлого года ничего не слыхал о развитии атомных исследований, - официальным тоном отвечает Бор. - Ни в Англии, ни в Америке. Может быть, они держат их в секрете. А может, и бросили заниматься этими вещами.
- А если не бросили?
- Кого вы имеете в виду?
- Я хочу спросить вас напрямую, Нильс. Имеем ли мы вообще моральное право во время войны заниматься таким оружием, как атомная бомба?
Бор пытается вникнуть, разгадать шифр этого вопроса, не замечая, он шагает по лужам. Весь разговор как шахматная партия, дебют разыгран, и теперь надо все тщательнее рассчитывать очередной ход.
- Раз вас интересует такой вопрос, - чутко и осторожно выводит Бор, - значит, вы уже не сомневаетесь, что расщепление атома можно использовать для военных целей?
- Теоретически - да.
- А практически?
- Не знаю, - тотчас замыкается Гейзенберг. - Думаю, что технически это слишком дорого и сложно.
- Ого, значит, уже технически…
- Я надеюсь, что никому не удастся это осуществить в ходе войны.
- Кто бы мог подумать, что дело у вас зайдет так далеко…
- Нет, нет, вы меня не так поняли, - страдальчески вырывается у Гейзенберга.
Они останавливаются. Бор ждет. Кажется, сейчас начнется то главное, ради чего приехал Гейзенберг. Где-то поблизости клацают солдатские сапоги - проходит патруль. Каждый вглядывается в лицо другого, каждый неуступчиво ждет от другого первого шага, и оба молчат.
Гейзенберг протягивает руку и не решается прикоснуться к Бору, стряхивает намокший рукав. Они оба страдают от недоверия друг к другу и оттого, что не в силах преодолеть это недоверие.
- Я так надеялся получить от вас совет… помощь…
- Вы знаете, Вернер, все слишком круто изменилось, боюсь, что физики в этих условиях будут продолжать начатое, как бы ни были опасны такие работы.
- Послушайте, Нильс, надо их остановить, пока не поздно. Мы должны договориться.
- О чем?
- Ученые не должны толкать свои правительства… чтобы, ну, словом, разворачивать эти работы.
- Вот как…
- Вы думаете, это нереально?
- Вы не могли бы, Вернер, несколько полнее сформулировать свою мысль?