- Нильс, вы пользуетесь достаточным влиянием в Англии и Америке. Вы единственный, с кем я могу говорить об этом. Скажите, как вы полагаете, пошли бы в Америке физики на то, чтобы не создавать бомбу? Если, конечно, и немецкие физики сделают то же. Возможно ли такое соглашение?
- Странно, - задумчиво говорит Бор. - Странное предложение. - При своем простодушии он не в состоянии скрыть внезапное подозрение. - Это же рискованный вариант. Какие у нас могут быть гарантии?
Гейзенберг не сразу понимает, в чем его заподозрили.
- Но если мы договоримся…
Бор берет его под руку.
- Дорогой Вернер, мало ли что мы… вы сами толковали мне про то, как заставляют немецких физиков. Согласитесь, что ваш фюрер в смысле коварства…
- Да при чем тут фюрер? - вырывается у Гейзенберга, он оскорбленно высвобождает свою руку.
- Все равно, Вернер, ваше предложение в условиях войны выглядит двусмысленным, - вежливо и твердо заканчивает Бор.
- Вы мне не доверяете?
Бор молчит.
- Когда-то вы считали меня своим любимым учеником. Вы не доверяете мне за то, что я остался в Германии. Но я немец.
- А я датчанин, и должен бежать из Дании.
- Это ужасно, что мы так разговариваем.
- Ах, Вернер, разговаривать можно как угодно. Трагично, что мы не в состоянии договориться и что и вы, и американцы будут продолжать делать бомбу…
- Да, вы правы, Нильс. Прощайте, привет Маргарет и вашим ребятам. Да хранит вас бог.
Бор остается один. Дождь часто, все громче, стучит в зонт. Откуда-то из-за угла появляется Оге Бор. Он берет отца под руку.
- Они делают бомбу. Они занимаются вовсю атомной бомбой, - потрясенно повторяет Бор…
Они возвращаются домой узенькими улочками, и, проходя мимо кинотеатра, Бор вспоминает одну давнюю историю.
Это произошло в тридцатые годы, когда в очередной раз его мальчики съехались к нему.
Интересно, вспоминал ли эту историю Гейзенберг?
Или Оппенгеймер, ведь он тоже мог вспомнить ее?
…Из темноты кинозала доносится стрельба. На экране довоенный американский вестерн: шериф, невозмутимый и неуязвимый стрелок, спасает от бандитов бедную очаровательную красотку. Стоит кому-то из бандитов взяться за пистолет, как этот парень вытягивает свой кольт, и очередной злодей падает, сраженный пулей. Бар завален трупами бандитов…
Молодежь, которая затащила Нильса Бора в это кино, хохочет, но сам Бор чем-то заинтересовался, он внимательно следит за действиями героя, за всей этой, казалось бы, чепуховой игрой в поддавки. И на улице, после картины, Бор отключен от общего веселья.
- Надо же нагородить такую безвкусицу…
- Оппи, и тебе не стыдно за твой Голливуд?
- Каков супермен! - Оппи наставляет вытянутые пальцы и палит из двух пистолетов. - Бах, бах, бах!..
Они потешаются и резвятся, пародируя неправдоподобные подвиги героя.
- Нильс, пожалуйста, простите нас, неразумных, - говорит Сциллард. - Это все Оппи, это его продукция.
Однако Бор не разделяет их иронии. Вполне серьезно, без улыбки он говорит:
- Мне думается, ситуация довольно реальная.
Несмотря на любовь и уважение к своему учителю, его спутники не могут скрыть веселого удивления.
- Господи, о чем вы, это же бред собачий, - не выдерживает Сциллард.
- Разве так бывает…
Бор берет Гейзенберга за пуговицу пиджака:
- А не кажется ли вам, Вернер, что тот, кто защищается, действует быстрее?
Гейзенберг недоверчиво пожимает плечами, да и остальные насмешливо переглядываются.
- Инстинкт самосохранения должен срабатывать быстрее… - упрямо продолжает Бор, теребя пуговицу.
- Давайте проверим, - предлагает Сциллард. С энтузиазмом экспериментатора он жаждет опыта, реальных доказательств и тут же организует этот опыт. - Купим пистолеты и сейчас все это выясним.
Сказано - сделано. Они направляются в ближайший магазинчик, выходят оттуда с парой детских пистонных пистолетов. Поединок решено провести безотлагательно, здесь, на улице.
- Кто будет гангстером? - распоряжается Сциллард. - То есть кто нападает?
- Я!.. Я!.. - одновременно выкрикивают Оппи и Теллер.
- Тогда я жертва, то есть благородный герой, - требует Гейзенберг.
- Нет уж, героем буду я, - простодушно просит Бор. - Все-таки это моя гипотеза.
- Прекрасно, я гангстер! Теоретик должен сражаться с теоретиком, - восклицает Гейзенберг. - И вообще, мы, немцы, любим стрелять. - Он бесцеремонно забирает у Сцилларда пистолет.
Оппи недоволен.
- Силы неравны… Этот Вернер и не подумает уступить. Сейчас он укокошит своего учителя.
Бор и Гейзенберг становятся в позицию. Лео Сциллард помогает Бору зарядить пистолет.
- Итак, Вернер, ты начинаешь! - командует Лео.
"Враги" прячут пистолеты в карманы. Наблюдатели окружают их кольцом. Гейзенберг, уверенный в победе, не спешит. Бор немного смущен, доброе большое лицо его совершенно не соответствует происходящему и невольно вызывает улыбки.
Гейзенберг выхватывает пистолет, но, на какое-то мгновение опережая, весело хлопает пистон. Невероятно, что это успел выстрелить Бор, такой неуклюжий, сутулый, чем-то напоминающий медведя.
- Ого! Вот так штука! Еще, еще, снова! - требуют все.
Собираются прохожие, привлеченные шумным сборищем, необычным в этом респектабельном Копенгагене. Отворяются окна, останавливается возчик пива. Подходит полицейский.
- В чем дело, господа? Добрый вечер, господин Бор!
- Видите ли, мы проверяем одну психологическую теорию, как бы это выразиться…
- Судьба агрессора, - подсказывает Сциллард, он снова заряжает пистолет и подает сигнал.
- Всякое действие, - продолжает рассуждать Бор, засунув пистолет в карман, - которое требует решения, выполняется медленнее…
- Дайте я попробую, - просит Оппи.
Он отбирает пистолет у Гейзенберга, решив во что бы то ни стало опередить Бора. Закусив губу, он ждет, изготовился.
- Нильс, следи за ним, - предупреждает Сциллард.
- Он мне не мешает… Так вот, решение неизбежно выполняется медленнее, чем действие, вызванное внешним раздражителем…
Решившись, Оппи выхватывает пистолет, вкладывая в движение всю свою молодую стремительность, и снова Бор успевает выстрелить раньше.
Ему аплодируют.
- Это похоже на фокус, - досадливо бурчит Гейзенберг. - Я понимаю вашу теорию, но что же получается? Что же делать бедным бандитам?
- Если они хотят убить друг друга, - необычайно серьезно заключает Бор, - то им ничего не остается другого, как разговаривать. Ибо тот, кто решится стрелять, будет убит прежде, чем исполнит свое решение.
Маленькое зимнее солнце в морозном ореоле, и ветер. Тишина безлюдного заснеженного Ленинграда. Репродукторы на столбах гулко разносят тиканье метронома. Литейный мост через Неву. Отсюда открывается путаница тропинок по льду, бездымные заводские трубы, белый город над белой рекой. У набережной стоит пар над прорубью, окруженной ледяными наростами, прорубленные ступеньки, редкие фигуры людей, тянущих ведра на саночках.
Молоденький воентехник Гуляев, в полушубке, с вещмешком, бредет по бесконечно длинному Лесному проспекту. Мимо разбитых домов и домов с замерзшими окнами - по ним видно, что там еще живут. Постукивает движок в какой-то мастерской. Закутанные, перевязанные платками люди, не поймешь, кто они - мужчины, женщины, разбирают крыльцо деревянного дома. Обвязав веревкой столб, тянут, пытаясь свалить его. Воентехник подходит, впрягается. Столб трещит, падает.
Снова даль проспекта, свистящий навстречу ветер, сугробы снега на путях, на мостовой, развалины, тропинки. Красный трамвай "девятка", воентехник читает привычную надпись: "Нарвские ворота - Политехнический институт". Провода давно оборваны, пути занесены, и уже трудно представить, как попали сюда эти два вагона. Воентехник поднимается в передний передохнуть, укрыться от ветра. Нетронутый холм снега на открытой площадке. Дверь открывается с пронзительным вскриком стылого железа.
Воентехник садится, закрывает глаза. Тишина, ветер, удары метронома. Еле слышно возникают звуки движения колес, голоса людей, хранимые памятью тех мирных дней, когда он каждое утро ездил в институт этим трамваем и у Финляндского в трамвай набивались приезжие, а у Флюгова шумно втискивались студенты Политехнического. Голос кондукторши, звон денег, гудки машин, и вдруг, обрывая эти воспоминания, резко и громко дзенькает трамвайный сигнал.
Заледенелый подъезд Физико-технического института. Напротив, в парке, зенитная батарея. Из вестибюля доносятся голоса. Воентехник открывает дверь…
На застекленной веранде дачи Сталина в Кунцеве несколько человек сидят в ожидании. Сюда вызваны трое из ведущих физиков страны, причем каждый из них не случайно: Владимир Иванович Вернадский - как крупнейший специалист по радиоактивным материалам. Сергей Иванович Вавилов - как директор Физического института и Абрам Федорович Иоффе - как директор Ленинградского физтеха и глава школы советских физиков.
На веранде кожаный учрежденческий диван, желтый канцелярский стол и желтые стулья, вся эта мебель какого-то обезличенно-казенного вида.
Входит Сталин, здоровается с ожидающими здесь Зубавиным и академиками.
- Здравствуйте, товарищ Сталин. Разрешите представить вам - Владимир Иванович Вернадский… Абрам Федорович Иоффе… Сергей Иванович…
- Мы знакомы, - говорит Сталин, обращаясь к Иоффе, затем к Вернадскому: - Здравствуйте, Владимир Иванович.
- Здравствуйте, здравствуйте, очень рад с вами встретиться, - добродушно и беззаботно отвечает Вернадский. Он здесь самый старший и обращается со всеми, включая Сталина, по-отечески покровительственно.
- Наверное, товарищ Зубавин рассказал, что нас интересует? Как вы полагаете, - говорит Сталин, - могут ли немцы изготовить бомбу такой силы? Реальна опасность того, что они ведут эти работы?
Вавилов решается ответить первым:
- У немцев, товарищ Сталин, для этого есть все, у них отличная химия. У них осталось немало крупных ученых, великолепные лаборатории… Что касается физики, то Абрам Федорович может подтвердить, он работал в Германии, физика мирового класса…
- Так, так. - Сталин переводит взгляд на Иоффе.
- Теоретически не существует никаких препятствий, - начинает было Иоффе, но спохватывается: - Как практически сложится у них… у немцев… не знаю. Видите ли, слишком мало данных есть, чтобы судить…
- А вот некоторые ваши молодые сотрудники, Абрам Федорович, сообщают нам, что в западных журналах перестали печатать статьи по атомной физике, - не торопясь, рассказывает Сталин.
- Да. Сперва в английских прекратили, подтверждает Иоффе, - а сейчас и в американских.
- На основании этого они делают вывод, что работы засекречены. Почему, спрашивается?
После некоторого молчания Вавилов отвечает:
- Возможно, чтобы не давать материала немцам. Они опасаются, что немцы развернули работы над бомбой.
- Так, так…
- А может, американцы с англичанами сами тоже приступили к работам, - добавляет Иоффе.
- И нам, товарищ Сталин, пора бы подумать об этом, - простодушно советует Вернадский.
- Почему же вы, академики, специалисты, сами не ставили об этом вопроса? - Голос Сталина становится жестко-угрожающим. - Почему вы ждете, когда вас вызовут? Почему, наконец, товарищ…
- Флёров, - подсказывает Зубавин, - младший лейтенант…
- Да, младший лейтенант, обыкновенный научный сотрудник, сопоставил факты и не постеснялся написать, предложить, а вы стесняетесь?
Молчание.
Сталин продолжает:
- Вот, например: союзники сейчас усиленно бомбят завод тяжелой воды в Норвегии. Что это, по-вашему, значит?
- Тяжелая вода нужна для атомных исследований, - говорит Иоффе.
- Вот видите!
- Но можем ли мы сейчас, во время войны, позволить себе… - И Вавилов выразительно умолкает.
- Это уж мы сами будем решать, товарищ Вавилов. Речь ведь идет об оружии, не так ли?
- Да, товарищ Сталин.
- Не надо оправдываться войной, не стоит… Что нам надо для того, чтобы подготовить такое оружие?
- Это потребует огромных затрат. Трудно сразу определить.
- А может, вы все же попробуете, Владимир Иванович? - неожиданно обращается Сталин к Вернадскому.
Нисколько не смущаясь, Вернадский поясняет:
- Примерно это будет стоить столько, сколько стоит одна война.
- То есть?
- Очень просто. Весьма дорого и неопределенно. Смотря по тому, как будет уклоняться от нас истина. А кроме того… вот, например: наш маленький урановый рудник придется развернуть так, чтобы резко увеличить добычу. В сотни раз…
Сталин нетерпеливо постукивает по столу.
- Вы считаете - нам следует за это дело приниматься?
Все молчат. Никто не решается первым высказать свое мнение.
- Но если союзники занимаются атомной проблемой, - говорит Вернадский, - то зачем же нам тратить на это средства? Можно же договориться, я знаю там Комптона, и Лоуренса, и доктора Рабби. Это вполне порядочные люди…
Сталин недоверчиво приглядывается к Вернадскому, как бы раздумывая, потом вдруг начинает тихо смеяться.
- Политическая наивность, - говорит он, обрывая свой смех. - Они с нами делиться своими секретами не станут. Нам самим надо решать для себя… Как, товарищ Вавилов?
- Я думаю, что нам придется заниматься этим, и чем раньше, тем лучше, - говорит Вавилов.
- Вы полагаете, наши ученые смогут решить эту проблему?
- Думаю, да. Если организовать и дать средства…
- А кто, по-вашему, мог бы возглавить эту работу?
Вавилов смотрит на Иоффе.
- Я думаю… Курчатов, - говорит Иоффе.
- Кто такой Курчатов? - спрашивает Сталин.
- Это физик, молодой, энергичный, отличный ученый. Он как раз перед войной руководил исследованиями по ядру…
Сталин поднимает руку, останавливая:
- Почему Курчатов? Что у нас, мало академиков?
- Товарищ Сталин, Курчатов - профессор, доктор наук, и потом, это работа не на месяц… на годы…
- Совершенно верно, - подтверждает Вернадский.
- Курчатов совмещает в себе хорошего организатора и крупного ученого, специалиста именно в этой области, - настаивает Иоффе.
- Значит, вы рекомендуете Курчатова. Так? А вы? - обращается Сталин к Вавилову.
- Я поддерживаю.
- Где он?
- На фронте. В Севастополе, - отвечает Иоффе.
Сталин смотрит на Зубавина:
- Надо отозвать.
- Может быть, и еще несколько специалистов? - спрашивает Зубавин.
Сталин, не сразу, кивает.
…Постукивает, мотает ночной вагон. Раскинулись ноги в кирзе, валенках, обмотках. Проход забит спящими, прикорнувшими и между скамеек, на мешках, чемоданах.
Старик и старуха развязывают торбу, достают хлеб, яйца.
- Угощайтесь, - говорит старуха Курчатову, который сидит напротив и смотрит за окно, в ночь… Он в матросском бушлате, вид у него больной. Лицо заросло, он недавно начал отращивать бороду.
- Спасибо. Не хочется что-то.
- Севастопольский?
- Да нет, из Ленинграда я, - говорит Курчатов.
- Семья там?
- Отец с матерью… остались.
- Господи, как подумаешь о них, ленинградцах, - говорит старик, - так наше горе не бедой кажется.
- Отец умер, - вдруг сообщает Курчатов, - не знаю, как мать. Может, и она. А?
Привыкшие за эти месяцы ко всему, люди молчат, не сочувствуя, не утешая, потом деликатно переводят разговор:
- И куда ж ты сейчас?
- В Казань. Институт наш там. Жена там. Вот, вызвали.
Вагон мотает, колышутся тени, где-то плачет ребенок. Душно, жарко, а Курчатов кутается, озноб бьет его… Он идет, перебирая рукой по стене и полкам вагона.
И улица Казани шатается, как вагон. Вздрагивают дома, лязгают сугробы. С трудом Курчатов находит дом, где живет Марина Дмитриевна, заходит во двор, присаживается на чурбан, уже не в силах подняться, сделать последние шаги до квартиры…
Марина Дмитриевна, которая шьет на машинке, вдруг поднимает голову и видит его, вернее, узнает, еще вернее - угадывает, бежит во двор, поднимает его, тащит на себе…
Проходная комната Курчатовых в большой коммунальной квартире. Женщина-врач осматривает Курчатова. В коридоре за полуоткрытой дверью ждет Иоффе с пакетом в руках.
- Ваше сердце нуждается в полном покое, - гремит голос врача, - миленький, вы некультурный человек… Думаете, на войне можно не щадить здоровья… Извините. Жизни не щадить, это да, а здоровье извольте беречь.
В дверях она сталкивается с Иоффе, подозрительно оглядывает его и обращается к жене Курчатова:
- Марина Дмитриевна, и никаких серьезных разговоров. Хотя бы недельку - анекдоты, одни анекдоты.
Иоффе входит в комнату, кладет на стол пакет. Марина Дмитриевна провожает доктора через кухню, завешанную бельем и пеленками. За окном шумит крикливый казанский двор. Сквозь проходную комнату все время, бочком, деликатно, ходят какие-то люди.
- Абрам Федорович, почему вы меня рекомендовали? - тихо и быстро спрашивает Курчатов. - Как вы могли?
- А кого? Никто лучше вас не справится. Слава богу, я вас достаточно знаю.
- Вы говорите так, будто ясно, как решать эту задачу.
- От нас, специалистов, требовали сказать "да" или "нет". Простите, Игорь Васильевич, я не мог сказать "нет".
Разговор идет торопливый, приглушенный, и когда в коридоре раздаются шаги Марины Дмитриевны и она входит в комнату с чайником, Курчатов внезапно начинает смеяться:
- Ох, уморили, Абрам Федорович, великолепно. Вот это анекдот!
- Расскажите, Абрам Федорович, - просит Марина Дмитриевна.
Абрам Федорович укоризненно смотрит на Курчатова.
- Маша, это не для дам, - выручает его Курчатов.
- Вот уж не знала за вами, Абрам Федорович!
- Огрубел, Марина Дмитриевна… Между прочим, тут сахар и даже некоторые лекарства.
Марина Дмитриевна накрывает на стол. Со двора доносится звук трубы. Она берет жестяную банку.
- Керосин привезли, я сейчас. Игорь, ты бы прилег.
Как только она выходит, Курчатов увлекает Иоффе в коридор:
- Тут нам никто не будет мешать.
Они укрываются за развешанными пеленками, в глухом полутемном тупичке, Курчатов с наслаждением закуривает.
- Судя по всем данным, - тотчас начинает Иоффе, - немцы занимаются ураном, и американцы, и англичане.
- Но, Абрам Федорович, вы представляете, чтобы начать - только для опытов, - графит нужен, производство налаживать надо, тяжелая вода нужна, а уран? Тонны урана! Рудники необходимо переоборудовать. А измерительная аппаратура, где ее брать? Чистого изотопа ни столечко нет. Начинаешь думать - голова идет кругом. Я сейчас в Севастополе, Абрам Федорович, нахлебался - самолетов нет, снарядов в обрез. Какое же право мы имеем отвлекать огромные средства?! За счет крови наших людей? Я понимаю, если бы броню нам поручили усовершенствовать, это конкретное дело, а бомба - кот в мешке. Годы и годы нужны.