Машина сворачивает в боковую улочку, где сидят на крылечках старые негритянки. Гирлянды бумажных цветов повисли между дощатыми лачугами, сколоченными из фруктовых ящиков. Ограда из колючей проволоки, пакгаузы, и там, в глубине складов, на открытых площадках пирамиды стальных солдатских касок. Они высятся, никому уже не нужные, до следующей войны, как курганы, как памятники…
- Отправить еще килограмм писем? - насмешливо спрашивает Оппенгеймер.
- Не валяй дурака. Ты руководитель проекта. Ты отец бомбы, ее папуля, папочка… кумир всех горилл в генеральских мундирах. От тебя зависит больше, чем от кого-либо из нас.
Перед ними расстилается безрадостная равнина. Прямое шоссе, размеченное рекламными щитами, бетонной стрелой воткнулось в горизонт. Шлейф пыли клубится за одинокой машиной.
- Ничего от меня не зависит, - говорит Оппенгеймер, - я технический советник.
- Оппи, ты начинаешь работать на дьявола, - предостерегает Сциллард.
- Дьявол… - Оппи кривится. - Не ты ли хлопотал, чтобы его выпустили из бутылки?
- Мы все ответственны за это, но ты, Оппи, ты обязан остановить их, тебя послушают. Если ты этого не сделаешь…
- Я не хочу вмешиваться в политику. Я ученый.
- А зачем же ты начинал работу над бомбой? Ну-ка потревожь свою знаменитую память. Мы делали бомбу против Гитлера, теперь он разгромлен. Зачем же сейчас ее сбрасывать? На кого?
- Лео, ты делал ее против Гитлера. Я тоже, но, кроме того, я делал ее для своей родины. Я - американец…
- Ага, а я - эмигрант… Вот до чего мы дошли… Ну конечно, ты политик, только ты плохой политик. Это оружие принесет твоей Америке больше вреда, чем пользы. Ах, Оппи, как разделила нас эта проклятая бомба. Гейзенберг, Ган… теперь ты. Мне кажется, что ты все время чего-то боишься.
- Чего мне бояться? - Голос Оппи вдруг срывается на крик. - Я ничего не боюсь!
- Тебя окружает страх, - не слушая, продолжает Сциллард. - Ты не смеешь оглянуться. И боишься смотреть вперед…
Голос Сцилларда отдаляется, затихает. Машина мчится по бетонному шоссе. За рулем Оппи, и рядом уже нет никого…
По вечернему подмосковному шоссе с зажженными фарами мчится ЗИС-101.
В машине Курчатов, Зубавин, Переверзев, в рыбацких своих плащах и ватниках, они возвращаются с того колхозного застолья.
Затихают звуки гармони, кончается вальс, отлетают все дальше за стеклом огни деревень. Курчатов смотрит в темноту.
- Игорь Васильевич, - оборачивается к нему Переверзев, сидящий рядом с шофером. - Для чего они?.. Что теперь будет?
Курчатов молчит. Кончился вальс, кончился праздник, кончилась песня - для него все это мирное разом кончилось. Не успев по-настоящему начаться. Когда теперь ему придет случай вернуться к мирной жизни? Что проносится перед ним в зеркальной глубине стекла?
- Они метили не в Японию, - говорит Зубавин. - Она что… Она полигон.
- Хотят нас запугать?
Курчатов откидывается на сиденье, возвращается к своим спутникам.
- Итак, начинается новая эра - эра атома. Атомный век, - задумчиво говорит он.
- Ничего себе начало, - бурчит Зубавин.
- Да, кровавое начало… Боюсь, многое сейчас будет зависеть от того, успеем ли мы ее сделать.
Зубавин с особым вниманием посмотрел на Курчатова, словно бы увидел его иначе, совсем не так, как привык за эти два года.
- Да, все зависит от вас, - говорит он. - Впервые, наверное, в истории отвечать будут ученые.
Курчатов озабоченно кивает:
- По крайней мере ясно, что ее сделать можно.
Под утро Курчатов, Зубавин, несколько ответственных работников Совета Министров и генералов вышли из подъезда дома в Кремлевском переулке.
На свежеполитой площади их ждали машины.
Курчатов молча попрощался с товарищами, еще не замечая, как перед ним вытягиваются…
Пешком через площадь он направился к Троицким воротам. Его обгоняли автомобили. Позади, в отдалении, следовал Переверзев.
Вдруг Курчатов свернул на Соборную площадь. Одинокие шаги его гулко звучали в тишине раннего утра. Москва еще спала. А может, сюда не доносились ее шумы. Солнце только позолотило маковку колокольни Ивана Великого. Все было в тени, но там, наверху, полыхало. Сверкали золотые купола колокольни и Успенского собора. И такой покой, тишь царили кругом, что казалось, время спит, что его нет, а существует эта незыблемость, исчисляемая веками, нерушимость устоев… И вдруг Курчатову послышался свист, вой падающей бомбы. Ему увиделось небо, охваченное пламенем. Облака и весь небосвод горели, корчились в неистовой вспышке, чернели, прожигались насквозь. Колокольня Ивана Великого начала оседать, крениться, стали плавиться купола Успенского собора, потекли камни древних стен…
В кремлевском кабинете Сталина за длинным столом сидят Курчатов, Зубавин, работники Совета Министров.
Сам Сталин, как обычно, ходит по кабинету, то останавливаясь у письменного стола, то подходя к своему креслу во главе стола заседаний. Идет одно из тех рабочих совещаний, на которых решались подробности достаточно серьезные и достаточно спорные. Зубавин, в защитной суконной гимнастерке, обычной для того времени, докладывает и, как видно, подводит первые итоги.
- …Кабель, изоляторы обеспечиваем за счет фондов легкой промышленности. Стройматериалы, цемент, металл снимаем с южных районов - то, что было намечено для восстановления городов. Начатые там объекты придется заморозить, оставляя только Донбасс.
Его слушают хмуро. В сущности, он забирает самое насущное, режет без ножа, потому что в 1945 году всего этого - и цемента, и металла в стране, еще не оправившейся от войны, было в обрез, на счету была каждая тонна металла, каждый вагон цемента, надо было восстанавливать разрушенные заводы, шахты, города. Немудрено, что предложения Зубавина, то есть проект приказа, хозяйственники встречают мрачным молчанием. Оно настолько явно, что Сталин вынужден спросить:
- Как, товарищ Сергеенко, обеспечите?
Сергеенко встает, он старается говорить бесстрастно, никак не выдавая своих чувств.
- Трудности в том, что многие предприятия с людьми выехали обратно. В Харькове одни развалины… - Он следит за выражением лица Сталина и заканчивает несколько иначе, четко и бодро: - Будем исходить из того, что нужно, товарищ Сталин, а не из того, что есть.
- Вот это правильно, - одобряет Сталин. - Продолжайте, продолжайте.
Зубавин отрывается от бумаг:
- Оба химкомбината на Урале передать в распоряжение Александрова. Но, товарищ Сталин, приборостроителей нужно втрое больше, чем есть. - Он выжидательно умолкает.
Мягко ступая, Сталин останавливается боком к столу и смотрит на министра, затем с легким нетерпением спрашивает:
- Ну, как же?
Министр поднимается, одергивает черный пиджак:
- Простите, я прошу два месяца, чтобы хоть как-то подготовить замены.
- Товарищ Зубавин? - вопросительно проверяет Сталин.
Зубавин покосился на Курчатова, но тот сидит, опираясь на палку, совершенно безучастно, никак не помогая Зубавину, не отзываясь на его призыв, он смотрит прямо перед собою, лицо его холодно и неподвижно.
- Месяц, - жестко говорит Зубавин.
- Ясно, - подчеркнуто по-военному, показывая, что это подчинение, а не согласие, чеканит министр.
А Зубавин дожимает, он учитывает растущую напряженность и торопится скорее выложить все конфликтные дела. Каждое слово у него продумано.
- Самое трудное, товарищ Сталин, с электроэнергией, - предупреждает он, давая тем самым некоторые возможности своим оппонентам. - Главный объект, как известно, весьма энергоемкий - потребуются две линии передач, и надо обеспечить мощностью.
Сталин повозился с трубкой, потом спрашивает:
- Как, товарищ министр?
Министр встает, докладывает почти ожесточенно:
- Линии протянем… Но вот насчет мощностей… в тех районах… - Он выразительно замолкает.
- Мощности нужны когда?
- К зиме, - чуть виновато отвечает Зубавин, потому что он-то понимает, как это плохо, что к зиме, то есть к максимуму, к самому тяжкому времени для энергетиков.
Министру все это уже известно из предварительных разговоров с Зубавиным, и Зубавину известна его позиция, но министр еще на что-то надеялся до этой последней минуты. Сейчас он говорит убито:
- Понятно.
- Это хорошо, что вам понятно, - говорит Сталин.
Министр продолжает стоять, и Сталин, помедлив и подумав, спрашивает:
- Ну? Вы, кажется, что-то хотите сказать?
- Нет, товарищ Сталин, - привычно отвечает министр, но, услышав себя, он неожиданно решается: - Да, товарищ Сталин. У меня нет мощностей в тех районах. Нет, - тверже повторил он. - И я не знаю, откуда их взять. Разве что отключить города, держать людей в потемках. Это ж невозможно, не война. Что я скажу людям? Первая зима. Хоть бы дали прийти в себя… - Он спохватывается. Не принято говорить так в этом кабинете. - Простите, пожалуйста.
- Ничего, ничего, - успокаивает его Сталин, у него своя тактика в этом разговоре, его даже устраивает такой поворот. - Я вас понимаю. Что же мы будем делать, товарищ Зубавин?
Никто не обращается к Курчатову, его обходят, и тем не менее круги, которые все делают, сужаются.
- Товарищ Сталин, я думаю… - начинает было Зубавин.
Не доводы министра потрясли Зубавина, а его смелость. Чем-то она зацепила его, был в ней упрек, укор ему.
- Что вы думаете? - Взгляд Сталина становится тяжелым.
- Правильно он говорит. Там же люди. Если бы сроки первой очереди передвинуть, тогда мощности значительно сократятся. Надо искать какой-то выход.
Сталин раскуривает трубку, все смотрят на него, он долго прохаживается, потом садится рядом с Курчатовым.
- Товарищ Курчатов, может быть, вы в чем-то пойдете навстречу просьбам товарищей?
Настигла все же и его эта доля… Он поднимает голову и смотрит на Сталина, прищурясь, разгадав его маневр - переложить все на него, на Курчатова, и чтобы при этом еще и сам Курчатов лишний раз взял на себя ответственность.
- К сожалению, товарищ Сталин, мы не в состоянии ничего сократить против наших расчетов. Никаких сроков сдвигать не можем. Никаких, - еще раз подтверждает он.
Сталин доволен его ответом. Он разводит руками:
- Вот видите, товарищи. Ничем не могу вам помочь. Ничем. - Он встает.
Ну что ж, все получилось как нельзя лучше, он ни при чем. Он подходит к окну, поднимает белую штору - за окном рассвет, розовое небо полыхает, поднимается над Кремлем. Он смотрит на часы:
- Полпятого утра уже. Почему вы приуныли? - удивляется он. - Пойдемте, посмотрим хорошее кино.
И все за ним направляются в кинозал, маленький, на несколько человек, уставленный глубокими креслами. Все рассаживаются, гаснет свет, и начинается "Большой вальс".
На экране едет, мчится под звуки штраусовского вальса карета, катит по солнечной аллее, несутся кони, счастливые лица Штрауса и его возлюбленной, они поют, и в лад им цокают копыта, и мелькают тени раскидистых яблонь, карета движется на нас, покачивается смеющийся кучер, сверкают зубы Милицы Корьюс.
А Курчатов видит на этом экране другое: как впряглись в плуг бабы, тащат на себе цугом, пробуя вспахать землю, как упираются грудью в жердину и босыми ногами в заросшую пашню…
Видит он русскую печь посредине поля - все, что осталось от сожженной деревушки, в этой печи пекут хлеб пополам с корой, голодные ребятишки в ватниках, в каких-то отцовских пиджаках вертятся тут же… Видит он разрушенные кварталы Харькова, обгорелые коробки каменных домов тянутся длинными улицами, переходят в развалины, уже поросшие крапивой.
Видит Курчатов подбитый фашистский самолет, где живут люди, и военные землянки, тоже приспособленные под жилье, и даже в горелом танке живут, потому что надо же где-то жить.
Это не его воображение, а документы кинохроники, то, что он сам видел, то, что безыскусно снимали кинооператоры в те послевоенные месяцы.
А на экране под плавные звуки вальса мчится в венском лесу карета, и молодой Штраус беззаботно напевает свой вальс…
Висят карты, лежат папки с фотографиями. В кабинете Зубавина накурено, людно, за столом министры, генералы, хозяйственники. Совещание кончается. Несколько в стороне, скрытый тенью книжного шкафа, сидит Курчатов.
- Что же делать, - заключает Зубавин, - если другого выхода не найдете, будете лимитировать, даже отключать…
- Да ведь и так на голодном лимите держим, - с отчаянием восклицает молодой человек в очках.
К Курчатову доносятся голоса.
- …Новороссийский цементный разбит… Минский тракторный… Кировский… Я буду жаловаться в Политбюро…
Зубавин подходит к пожилому усатому начальнику главка.
- Не надо жаловаться, - дружески и очень серьезно говорит он.
Начальник главка опускает голову.
- К сожалению, никаких сроков мы сдвигать не можем, - продолжает Зубавин, обращаясь ко всем. - Никому объяснить тоже не можем. Да, как на войне. - Зубавин идет вдоль стола, сочувственно оглядывая этих видавших виды людей, переживших такую войну, сумевших эвакуировать промышленность, развернуть заводы, построить электростанции в Сибири за короткие сроки, но даже им нынешнее задание не в меру тяжело. - Может, и потруднее, чем на войне, - признается он. - Американцы считают, что атомную проблему мы решим не раньше, чем через десять лет. За это время они хотят диктовать нам… Да, они надеются многое успеть. Ну что ж, часы включены. Строительство объектов будем вести теми же темпами, как разворачивали эвакуированные заводы. Насчет кадров…
Курчатов горбится, пригнутый тяжестью, что все наваливается и наваливается на него. Пожалуй, даже этим людям, у которых отбирают последнее, им и то легче, - лишаться в этом положении легче, чем забирать.
- …Обкомы партии обеспечат мобилизацию специалистов: строителей, химиков, электриков. Учтите, людей берем на длительный срок. Лучше холостых. Все. Прошу остаться вас и вас…
Люди молча расходятся. Многие из них еще не знают Курчатова, они проходят мимо, не обращая на него внимания, обмениваясь иногда короткими репликами в адрес Зубавина, на него направлено их возмущение.
Курчатов сидит все в той же позе, в опустевшем кабинете, где кроме Зубавина остались генерал и начальник геологического управления. Сцепив руки, он положил их на палку…
Зубавин отдергивает занавеску, открывая карту на стене.
- Прошу сюда, товарищ Николаев. Две танковые части перебросить надо в Сибирь. Сюда. Точный пункт назначения вам дадут к вечеру.
- С боекомплектами? - спрашивает генерал.
Впервые короткая улыбка освещает изможденное лицо Зубавина:
- Нет, лучше с концентратами. Танки помогут расчистить площадки в тайге. После этого вашим ребятам придется остаться работать на стройке. - Он обращается к штатскому: - Твоим изыскателям сколько еще надо?
- Месяц. И не дави, - предупреждает геолог.
- У меня есть всего две недели, - говорит Зубавин. - Боря, прошу тебя, - неожиданно и устало обращается он.
Наконец кабинет опустел.
Зубавин идет вдоль стола, сваливает окурки в большую пепельницу.
- Бедняги… Ну что, довольна твоя душенька? - осуждающе говорит он Курчатову. - Подчистую обираешь… - Он выходит выбросить окурки, но тотчас возвращается, распаленный собственными словами, накопленным гневом. - Ни задавиться, ни зарезаться нечем. Что делаем, что делаем… - Он ходит все быстрее по кабинету, наконец-то давая выход своим чувствам. - Все, что по сусекам, можно сказать, люди сгребли, все забрал. - Он подходит к дверям и говорит Курчатову со всей возможной едкостью: - Да, правду говорят: бог дает денежку, а черт дырочку… И уходит к себе в закуток, с силой хлопнув дверью.
Курчатов встает, открывает захлопнутую дверь: в маленькой узкой комнатке - койка, тумбочка с телефоном; на койку, закинув руки за голову, прилег Зубавин. Огромная фигура Курчатова заполнила эту каморку, нависла над железной койкой.
- Не понимаю смысла этого разговора, - начинает Курчатов. - Если ты думаешь, что я запрашиваю лишку, пожалуйста, соберем экспертную комиссию, устроим проверку.
- Пользуешься?.. А смысл разговора моего тот, что не могу я…
Курчатов поднимает палку, трясет ею:
- А зачем ты мне душу мотаешь? Я ничего этого слушать не желаю. Я беру необходимое и буду брать! И избавьте меня, Виталий Петрович, от подобных совещаний!
- Нервы бережешь? - с вызовом спрашивает Зубавин.
- Да, берегу! - с еще большим вызовом отвечает Курчатов.
- Конечно, так оно поспокойнее. Только учтите, Игорь Васильевич… Вы хотите ваших людей вдоволь обеспечить. А может, зря? - С каждым словом Зубавин накаляется, он вынужден сидеть на своей койке, встать он не может, слишком мало места, все свободное пространство занял Курчатов. - Да, да, зря, от достатка мозги заплывают. Голь-то, она подогадливее.
- Вот что, товарищ Зубавин, - яростно подчеркивая официальный свой тон, выговаривает Курчатов. - Мне дело надо делать. Либо корма жалеть, либо лошадь. Давайте договоримся: то, что мне поручено, я буду делать так, как я это понимаю. - Каждое слово он загоняет молотком. - Устраивает вас - пожалуйста…
Зазвонил телефон. Курчатов в запале, чтоб не мешал, хлопает трубкой о рычаг. Тут Зубавин не выдерживает.
- Да ты что? Ты что хозяйничаешь? - кричит он и, перейдя на непримиримую вежливость, сообщает: - Имейте в виду, Игорь Васильевич, отныне на поблажки не надейтесь. Ни одного дня, ни одной минуты!
- А я и не надеюсь!
- И не надейтесь!
- И вы не надейтесь!
- Бессмысленно, не слыша друг друга, они со злостью твердят одно и то же. Опять звонит тот же телефон, и теперь уже Зубавин остервенело хлопает трубкой…
Пушки на башнях повернуты назад. Колонны тяжелых танков, развернувшись уступом, прокладывают дорогу в тайге. Ревут моторы. Облака снежной пыли взлетают от падающих елей. Стелется синий дым выхлопа, сквозь лязг гусениц слышен треск ломаемых стволов. От вывороченных корней летят комья мерзлой земли. Горят огромные костры, темнеют военные палатки.
Столик вкопан в снег. Тут же рации, полевые телефоны. Карты. Танкисты, вместе со штатскими, командуют этой операцией, похожей на сражение. Нежданно появляется Курчатов. В распахнутой шубе, с палкой, он нагрянул в сопровождении целой свиты. Не слышно, что он говорит, но заметно, как он недоволен. Резко указывает он палкой, куда направить машины, где ускорить работы. Кто-то из генералов пробует ему возражать, и вдруг оказывается, что этот академик, интеллигент, способен ставить генералов по стойке "смирно", что он умеет не только докладывать, но и приказывать. Стремительно шагает он через рытвины и завалы, танкисты из машин смотрят удивленно за этой странной фигурой, столь не похожей на привычных начальников, даже самых больших.
За ним еле поспевают.
У сопок, из передних машин, навстречу ему вылезают геодезисты с приборами. Вбивают колья, натягивают бечевки.
Раскидистый, опушенный снегом кедр вздрагивает под напором танка, но не поддается. Ствол обматывают тросом, танк, взревев, тянет, кедр трещит, рушится, открывая вывороченное нутро земли.
В этом снежно-земляном месиве только Курчатов может вообразить ряды однообразных глухих бетонных зданий, которые вскоре поднимутся здесь, окруженные высоким забором.