- А все-таки в ваше изобретение я не верю. Нет-с, не верю!
У трамвайной остановки друзья развернули профессорскую записку и перечли ее несколько раз. Лавр Петрович писал с ятями, хотя и без твердых знаков.
- А здорово ты его срезал, Сережка, - сказал Зотов. - В этом отношении ты молодец. Хотя, по совести сказать, ты рассуждал, как демобилизованный красноармеец-избач в благонравном агитационном рассказе для деревни.
- Что же, я и есть демобилизованный красноармеец, - весело возразил Сергей. - Только что не избач. А ты? Как бы ты изволил рассуждать? - спросил он, тщательно пряча в бумажник записку.
- Подходит тринадцатый номер, - сказал Зотов. - Знаешь, у нас в Москве 39 трамвайных линий, а в Берлине 297!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Весь день над городом висело грузное оловянное небо, а под вечер пошел первый снег. Настоящий первый снег всегда идет вечером.
Галя вышла из дому и остановилась у парадного. Собственно говоря, ей бы надо сейчас читать товароведение. Она сама не понимала, зачем и куда пойдет. И однако уже через пять минут она шла по Ильинке.
Вечер холодно искрился и легко опьянял. Морозная пыль дрожала и серебрилась на рыжих шерстинках Галиной телячьей куртки. Каракулевый воротник смешивался с ее черными волосами, и снег на черном сверкал, как стеклярус. Все встречные смотрели молодыми, чуть пьяными глазами и беспричинно улыбались своим отражениям в витринах. Под каблуками хрустело, точно Галя ступала по туго накрахмаленному белью. Прохожие, их шубы и шляпы были обрызганы мыльной пеной.
Галя шла долго. Заметив, что попала на Новинский бульвар, она решила навестить Величкина.
- Сережи нет дома, - сказала Елена Федоровна, вздыхая. - Если хочешь, посиди со мной, напейся чаю, или я тебе дам адрес Зотова. Они там сидят, как медведи в берлоге, и высасывают из лапы свое изобретение.
- Какое изобретение? - удивилась Галя.
- А бог их знает!
И Елена Федоровна принялась жаловаться на судьбу, навязавшую ей беспутного сына.
Когда Галя вошла в комнату, Величкин и Зотов только-что закончили в первом варианте черновой чертеж резца.
На радостях они возились и барахтались.
Гордость зотовской комнаты - мягкое кресло с вылезшим волосом - рассыпалось под тяжестью их тел, точно склеенное из спичек. Зотов притиснул Сергея к кровати и, нажимая подбородком плечо Величкина, кричал:
- Сдавайся.
- Однако изобретение подвигается вперед гигантскими шагами, - сказала Галя, снимая обеими руками ушастую шапку.
Борцы, тяжело дыша и одергивая измятые рубашки, поднялись.
- Откуда ты, Галька, знаешь об изобретении? - спросил Величкин.
- Из газет, конечно, - ответила Галя.
- Галя, если бы я был древнеримский грек, я бы сказал, что в таком виде ты похожа на эту, как ее… на Диану.
- Брось, Сережа, что за глупости… - сказала Галя. - Идемте лучше гулять. Я пришла позвать вас.
- Полагаю, Сережа, возражений не будет? - быстро сказал Зотов.
Ему не терпелось поскорей спровадить Галю из комнаты. Унизительная нищета здешней обстановки была не для женщин.
- Стало быть, пойдем? - весело спросила Галя, снова надевая шапку.
Величкин быстро оценил положение. Галя пришла к Зотову. Может быть, они условились заранее. Даже наверное. Недаром Иннокентий настаивал, чтобы сегодня работать непременно здесь. Какого же чорта ему мешать и "путаться под ногами у чужой свадьбы"? Не его присутствие никто не рассчитывал.
- Я дойду с вами до угла. Мне нужно к завтрему приготовить доклад, - мрачно соврал Величкин.
- О чем у тебя доклад? - с интересом спросила Галя.
- Об этом… ну, о текущем моменте.
- Жаль! - Галя огорченно сдвинула брови. - Ну, что ж поделаешь…
"Ври больше, - с озлоблением подумал Величкин. - Сама - "жаль", а сама…"
Попрощавшись с друзьями, Величкин долго смотрел им вслед, не обращая внимания на толчки прохожих. Снеговая сетка сгустилась и сомкнулась за ушедшими. Он чувствовал, что сделал непоправимую глупость. Минутами ему хотелось побежать за Галей и Зотовым, но поперек улицы был протянут шлагбаум рокового "неудобно".
- Ну и пусть! - ворчал Величкин. - Подумаешь!
Что, собственно, "ну и пусть" и о чем надлежало "подумать", он и сам не знал.
"И опять на полянах моих ладоней твоего аромата ландыши", - вспомнил он строчку из какого-то плохого стихотворения. Величкин нарочно простился с Галей последней, чтобы унести ее прикосновение в свое одиночество.
Мимо проезжали пролетки с поднятыми верхами. Тень клеенчатых балдахинов скрывала лица седоков. Были видны только ноги - две пары ног в каждом экипаже. Мужские - в узких модных брюках, в острых змеиных ботинках - и женские ноги, обтянутые развратными и великолепными телесными чулками. За ними угадывались пышные и доступные тела, открывающиеся легко, как американский замок. Доступность я невидимость делали их соблазнительными. Трудно было поверить, что это заурядные уличные проститутки с хриплыми голосами и фиолетовым носом.
"У меня даже нет денег, чтобы хорошенько напиться или насладиться с этой дамочкой десятирублевым блаженством". - подумал Величкин со злостью.
Величкин вернулся к Зотову и, не раздеваясь, в мокрой и снежной кожаной куртке кинулся на кровать. Ему до смерти не хотелось итти домой, пить чай, разговаривать с матерью, смотреть как она штопает его зеленые носки, и рассказывать ей о международной политике.
Он лежал в быстро редевшей темноте, курил и злобно ворочался, проклиная то собственную глупость, то коварство Гали Матусевич. То он готов был бежать за Зотовым и Галей в кино, то решал при встрече не здороваться с этой свиньей Галькой.
Зотова очень удивило, что Галя отказалась пойти в кино за его счет.
- У меня есть деньги, - просто сказала она, доставая маленький кошелек.
Когда они вошли в зал и разыскали свои стулья, картина еще не началась, хотя оркестр уже играл. Но вот скрестились два голубых ножа. Занавес раскололся и растаял. На плоский экран вышли люди. Под бурную музыку и треск проекционных аппаратов они любили, ревновали, смеялись и смывали кровь с ладоней.
Картина оказалась отличной. Это была настоящая вещь, высокое произведение большого искусства.
Люди в зрительном зале, целый день простоявшие за прилавками, прощелкавшие арифмометрами, просплетничавшие и прообедавшие, переставали сопеть, жевать шоколад и даже кашлять, когда драматическая колесница тормозила на точках наивысшего напряжения.
Галя наполовину сняла куртку и так замерла. Если бы сейчас какой-нибудь безумный шутник крикнул "пожар!" - она, может быть, одна осталась бы в опустевшем зале, растроганная и увлеченная игрой теней на полотне.
Зотов сперва тоже смотрел с интересом. Ему понравилось, что главную роль играет сильный, высокий человек со слоновым затылком. Иннокентий даже справился у Гали о фамилии этого артиста. Но скоро ему сделалось скучно.
Зотов попытался заговорить с Галей, но она отвечала совсем не в цель, ограничиваясь нетерпеливыми "да" и "нет". Тогда он принялся разглядывать соседей. Девушка в белом пуховом платке и красноармеец тихо млели, склонив друг к другу головы. Им предстояло еще пять частей блаженства. Их руки переплелись, и, пользуясь темнотой, молодая парочка позволяла себе не слишком скромные ласки.
Потом Зотова заинтересовал оркестр. Иннокентий в музыке смыслил мало и считал ее бессмысленным и бесцельным сотрясением воздуха. Но его поражала точность и размеренная стройность движений музыкантов. Знак руки дирижера то рождал жалобный долгий стон, почти вой на луну, то стряхивал с обрыва громыхающую лавину камней и льдин. Музыканты резали смычками одновременно и одинаково, не отставая от общего течения пьесы даже и на сотую долю секунды.
…Трапеция качнулась к звездному потолку и вернулась на место.
Сорвется или не сорвется?
Сбросит или не сбросит?
Время и дыхание остановились, не решаясь перешагнуть черту.
Галя пригнулась к спинке переднего кресла и стиснула пуговицу своей шубы.
Не сорвался! Отпуская дыхание, как птицу из клетки, Галя откинулась назад. Она с удивлением заметила, что Зотов зачем-то держит и гладит ее левую руку.
Странное дело! Галя вовсе этого не желала, она знала, что руку нужно выдернуть, и в то же время медлила это сделать. Ей казалось, что мускулы ее тают и расплываются. Такая мутная сладкая истома охватывает иной раз в летний полдень, когда зной растапливает, кажется, не только кости, но и мозг костей. Не можешь ни шевельнуть пальцем, ни сделать два шага. Остается только лежать и томиться, покрываясь горячим потом.
Зотов пристально уставился в экран. Он хотел, чтобы его ласка выглядела случайной непроизвольной. Если бы Галя отдернула руку, он не показал бы вида, что что-нибудь заметил. "Все в порядке, я ничего не знаю", - казалось, говорила его поза. Но Галя не отняла руки, и Зотов медленно провел сухими пальцами по ее коже. Он нащупал перекресток синих просвечивающих артерий и прижал к этому месту ладонь.
Из кино Галя вышла все еще в полусне. Снег струился на мостовые и тротуары. Пешеходы и лошади неутомимо печатали на нем новые впадины, а медленно опускающийся снег опять уравнивал их с трехвершковым меховым пушистым покровом, снова и снова повторяя и продолжая свою бесконечную работу. Всюду лежала белизна ровная, как четырехстопный ямб. Ватные полосы налипли на вывески и свешивались с золоченных букв, занавешивая фамилии скорняков и портных.
- Какая картина! - сказала Галя. - После такой вещи хочется жить сначала, так это хорошо.
- Не согласен! - категорически заявил Зотов, с привычной уверенностью беря Галю под руку. - Ничего чрезвычайного в этой картине нет.
- А главное, ведь это все не настоящее, - почти наивно сказал он через несколько шагов. - Все это изобрел режиссер или автор. Какое нам дело до выдуманных страданий? Впрочем, временами действительно было забавно.
- Забавно? - Галя даже приостановилась. - Ты просто говоришь гадость! (По усвоенной за последний год привычке Галя перешла на "ты"). "Мертвые души" тоже изобрел Гоголь. Значит, и это, по-твоему, только забавно?
Галя была возмущена.
- По-моему, это ужаснейшая буза, как и все ваше искусство вообще! - спокойно сказал Зотов. - Все эти книжечки, статуэтки и картинки - духовные поллюции. Неизбежное, но печальное следствие недостаточной нагрузки общественного организма. Почему не было стишков в октябре семнадцатого года? А сейчас мы опять получили возможность тратить время и монету на эти безделки! Я недавно прочел очень правильную статью. Автор этой штуки так прямо и говорит, что искусство, водка и кокаин - наркотики одного порядка. Настоящий человек не нуждается в тем, чтобы его подбадривали игрой на скрипочках и бормотанием стишков. Он деляга. У него здоровый мозг. Он и без возбуждающих снадобий делает свою работу!
- Как это согласовать с марксизмом? Ты, стало быть, отрицаешь за искусством роль организатора общественных эмоций? - сказала Галя, старательно припоминая соответствующие, страницы из учебника.
- Осторожно, здесь скользко, - вместо ответа сказал Зотов почти перенося Галю через скользкий прямоугольник.
Незаметно они дошли до общежития. Величественный дворник в чугунном тулупе сидел у ворот. Они вошли во двор и молча остановились у входа на черную лестницу. Оттуда несло помоями, теплым жильем и мышами.
Зотов стоял с расстегнутой грудью и без шапки. Раскрытый ворот обнажал литое великолепие его мускулистой шеи. Таким, с посеребренными кудрявыми волосами, он представлялся Гале похожим на золотоискателя или моряка.
Неожиданно, по-деревенски, в глубине двора запел петух.
- До-свидания. - сказала Галя, вздрагивая. Ее черные глаза блестели.
Иннокентий протянул к ней руку и привлек ее к себе. Галя только слабо вздохнула, когда Зотов поцеловал ее в морозные, освеженные снегом губы.
"На сегодня достаточно". - спокойно подумал Зотов, подымая голову.
По дороге домой он с беспокойством вспомнил, как кто-то из товарищей рассказывал, что от поцелуев на морозе трескаются губы.
Зотов зажег свет и с изумлением увидел, что на его кровати, раскрыв рот, спит Сергей.
- Ты останешься? Тогда вставай и постелем, - сказал Зотов, растолкав Величкина.
- Останусь, - проворчал Величкин, протирая глаза.
- А что же твой доклад? - удивился Зотов.
- Какой еще к свиньям доклад! Просто я не хотел вам мешать!
- Вот что! Ты поступил не так уж глупо, - самодовольно сказал Зотов, ударяя друга по спине. - Ей-богу, твои умственные способности совершенствуются.
- Под твоим благотворным влиянием, - зевая, сказал Величкин.
Когда они легли, Величкин, злорадно раздирая собственную рану, спросил:
- Конечно, ты бы предпочел, чтобы вместо меня сейчас здесь лежала эта женщина (Величкин не сумы принудить себя сказать "Галя").
- Это меня больше устроило бы, - ответил Зотов сонно. - Но ведь и ты не прочь, а?
- Отстань! - фыркнул Величкин.
- Сережка, серьезно, мне друг дороже бабы! Хочешь, я ее прогоню? Она, конечно, девка на полный ход, но ведь не только свету, что в окошке! Не ссориться же нам из-за юбки! - закончил он, приподнимаясь на локте.
- Не мешай мне спать и не срывай с меня одеяло, - ответил Величкин, оборачиваясь к стене. - И, пожалуйста, не затевай больше никогда этого идиотского разговора.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Дальше откладывать об’яснение было невозможно. В субботу Сергей пришел домой необычно рано. За супом он несколько раз откашливался, точно собираясь заговорить. Но когда Елена Федоровна, опуская ложку, взглядывала на него, он молча переворачивал газету, делая вид, что дьявольски заинтересован статьей о развитии льняного экспорта.
После обеда Величкин стал прохаживаться по комнате, заложив руки за пояс. Елена Федоровна мыла посуду. Она рассказывала сыну скудные новости своего дня. Управдом чуть было не обсчитал ее на пятьдесят копеек, а купленные к обеду яблоки она позабыла в лавке.
"Яблоки… В сущности говоря, какое странное слово, - подумал Величкин. Он несколько раз повторил про себя по слогам: - яб-ло-ки, ябло́ки, яблоки́… В самом деле, какая бессмыслица…"
Из грязной воды посуда выходила сияющей и непорочной. Блестки электричества сползали с крутых склонов опрокинутых тарелок вместе с каплями.
- Мама, - сказал Величкин, прислоняясь к дверной раме, - с сегодняшнего дня я безработный.
- Что? - Елена Федоровна опустила руки в воду. - Тебя сократили? За что? Почему?
- Нет, меня не сократили. Я ушел сам. Я надеюсь, ты поймешь меня. Мне нужно закончить изобретение. Для этого потребуется работать вдвое больше, чем сейчас. Совместить такую работу с заводом я не могу.
Величкин произнес все это под ряд, не меняя интонаций и глядя в пол. Он отодрал ногтями от дверного косяка полоску пахнущего смолой дерева и расщепил ее на несколько лучинок. В расщепе этого ничтожного клочка древесины волокна тянулись так же, как в разрезе расколотого тяжелого полена или как они тянулись в трещинах рассыхающихся половиц. Величкин вспомнил, что в такую щель половицы он когда-то, еще в детстве, уронил серебряный гривенник. Монета, должно быть, и сейчас лежит там, в сыром подвале. Над этим огрызком металла, над крохотным орлом, не затронув его, пронеслись годы и войны.
- Что же, - сказала Елена Федоровна, вынимая руки из радуги. - Делай, как по-твоему лучше. - Она поджала нижнюю губу, и от этого исчез подбородок.
Величкин знал, что этот жест означал близкие и неминуемые слезы. С таким же отчаянным и напряженным лицом мать когда-то вталкивала его в ванную, чтобы запереть там в темноте.
- Я знаю. - продолжала Елена Федоровна, почти всхлипывая, - я знаю, я все время портила и порчу твою жизнь. Ты бы давно поступил учиться. Ты такой способный и служишь простым рабочим. А последнее время… Ты думаешь, я не видела… Ты мучился, и это было из-за меня.
Величкин боялся женских слез.
- Мама, зачем ты так говоришь? Ведь это же неправда, ты сама знаешь, - сказал он, кидая на пол свою щепочку и подходя к матери, чтобы обнять ее. Елена Федоровна мокрыми мыльными руками обхватила его коротко остриженную голову.
- Мальчик мой, мой миленький!.. - всхлипывала она и бормотала какие-то невнятные и жалобные ласковые фразы.
Наконец она немного успокоилась и спросила:
- Почему ты так уверен, что твое изобретение действительно дельная вещь?
- Высчитал, мама. Не буду же я читать тебе таблицы, которые мы составили.
- Ты советовался со сведущими людьми?
Вспомнив отзывы профессоров, Величкин отрицательно покачал головой.
- Нет, - сказал он, - я не вижу в этом надобности. Мы и сами достаточно сведущие люди.
Он видел, что мать сомневается в нем, и ему хотелось ее убедить. Но нужные слова не попадались. Величкин, как всегда в последний год, почувствовал, что он совсем некстати хочет спать. (Недавно он уснул, лежа нагишом в пустой ванне).
Просыпаясь на стуле, Сергей услышал, как мать говорит:
- …Истории с изобретениями кончаются крахом.
"Значит, спал только несколько секунд", - подумал Величкин.
- Мне страшновато за тебя, Сереженька!
- Пустяки, все уладится! - зевая, сказал Величкин.
- Мне, конечно, все равно, я уж одной ногой стою в могиле…
Подумав о смерти и приближающейся старости, Елена Федоровна вдруг сразу почувствовала себя больной, дряхлой и беспомощной. Ее покидал родной сын…
И так ей сделалось жаль себя, что она опять всхлипнула, но сдержалась и не заплакала.
- Ну брось же, мама, довольно, перестань! - просил ее Величкин. Разговоры о смертях, болезни и нищете были ему неприятны. - Слезы не помогут! Не плачь, пожалуйста!
- Да разве я плачу? - спросила мать, утирая мокрые от слез глаза концом передника. - Я же не плачу. Я только говорю, что надо бы подумать хорошенько.
- Я подумал! Последние два месяца я только и делал, что колебался и думал. То брал заявление назад, то подавал опять. Но теперь кончено. С понедельника я не работаю…
- Мамочка, - он быстро заговорил, не давая ей возразить, - мы продадим единственную нашу недвижимость - эту комнату. Я буду жить с Зотовым, а ты поселишься пока у Матусевичей. У них три комнаты, и это будет недорого стоить. Мы уже договорились с Валентином. Главное, не думай, что я делаю все это с легким сердцем.
- Конечно, конечно, я понимаю, - поспешила согласиться Елена Федоровна, утирая руки полотенцем. - Поступай как знаешь! - вздохнула она. - Я тебе не помеха.
Величкин лег на кровать и закрыл глаза. Засыпая, он слышал, как мать, стараясь не шуметь, расставляла посуду в белом шкафчике.
Трамваи гудели мимо окон, а когда проезжал грузовик, дом вздрагивал и трясся, как-будто его прицепили на буксир к тяжелой машине и поволокли по выщербленной мостовой.