Уже совсем сквозь дымку сна Величкин думал о том, что за последние месяцы все точно сговорясь, убеждали его бросить изобретение: Францель, потом Данилов, профессора, наконец мать. Все они явно не верят в успех изобретения, все советуют ему бросить баловство и заняться настоящим делом. Эти люди смотрят на него как на слегка тронувшегося и ждут его излечения. Чудаки! Что-то они скажут через полгода! Но пока все они против. Только Зотов! Нет, Иннокентий грубоват, иногда резок, циничен, но вот человек, на которого можно опереться. Они пойдут вдвоем до конца! Дружба все-таки замечательная штука! Галя… Что бы она сказала? Я бы взял ее за руку…
Елена Федоровна тихонько подставила стул к изголовью кровати, чтобы заслонить свет. Ее мальчик спал, лежа на спине и счастливо полураскрыв рот. Елена Федоровна долго смотрела на затененное лицо Сергея. Ей много еще хотелось сказать ему.
Она рассказала бы ему, как его нужно было кормить грудью и присыпать рисовой пудрой, как пучило его маленький шелковый животик и как он болел корью в совсем темной комнате, и как, когда у него была скарлатина, она шесть недель прожила у его постели.
Маленькие они болеют, а потом вырастают, воюют, служат и женятся.
Сергей всегда был склонен к диким авантюрам. Сперва он хотел выкрасить себе глаза черной краской, потом убежал на войну, а теперь выдумал какое-то изобретение.
И какая это радостная, сантиментальная пытка вливать в них касторку, когда они еще не переросли стула, и отговаривать их от глупостей, когда они покупают длинные брюки и бритву. Но от касторки они зажимают зубы, а отговоры…
Они уходят в будущее, унося с собой материнскую кровь и позабытые материнские ласки, чтобы передать это драгоценное наследство своим внукам и внукам своих внуков. И от их счастья матери достаются только об’едки, и от их радостей - случайный и поспешный поцелуй. Они влюбляются и приобретают друзей. В этом - их жизнь. Но синяки, которыми награждает их судьба, отпечатываются и на плечах матерей…
Величкин спал, и ему снилось, что они втроем - он, Галя и Зотов - катаются в лодке. Он сидел рядом с Галей и одной рукой обнимал ее, а другой поворачивал руль. Он был счастлив, улыбался и, кажется, пел.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Проснувшись, Галя вспомнила, что вчера что-то случилось. Верней, она даже проснулась с этим чувством. Оно наполняло ее легкие, как воздух. Но что это было? Что произошло? Серьезный ли разговор, новое платье или какое-нибудь собственное важное решение? Минуты три Галя ловила воспоминание, как ускользающий мотив.
Но это не был ни разговор, ни платье. Она была влюблена - вот что это было, и, припомнив вчерашнее. Галя спрятала голову под одеяло. Она попыталась проанализировать ощущения влюбленной женщины, но ей удалось открыть в себе только желание напиться чаю со свежей булкой. Однако чаю с булкой ей хотелось каждое утро, и влюбление здесь было решительно не при чем.
Все было обычно, как календарь. На соседней кровати спала, подложив ладонь под щеку, Лена Кузнецова. В дверь царапался большой черный пес Карай, принадлежащий заведующему общежитием. Собака втерлась-таки наконец в комнату. Карай подошел к галиной кровати.
- Поди сюда, пес, - сказала Галя, беря его за уши. - Ты, как это водится, будешь поверенным моих тайн. Разумеется, тебе вовсе не хочется выслушивать всякие глупости, но согласия собак не спрашивают. К ним просто обращаются с излияниями.
Карай отрицательно махнул головой и сел.
- Пожалуйста, не спорь, пес, - заявила Галя, - так поступают в лучших домах и романах. Так вот, я влюблена, Карайка. Что ты на это скажешь?
Она посмотрела псу в глаза, точно и в самом деле ожидая ответа.
Но Карай предпочел сохранить свое мнение при себе. "У меня твердые взгляды на мир и на вещи, - казалось, хотел сказать он, - но я не человек и не стану навязывать тебе свои прописи". Пес громко и деловито постучал твердым хвостом по полу, Галя достала со стула блузку.
Первый день влюбленной жизни начался.
Галя носила свою влюбленность, как мундир. Она честно каждый вечер вспоминала лицо и смех Иннокентия, по субботам исправно ходила с Зотовым в кино, иногда вздыхала и однажды даже попудрила нос зубным порошком.
После кино Зотов заходил с нею в общежитие и оставался до одиннадцати - до того часа, когда тушили свет. Они пили чай за большим столом, и Рита пела своим ужасным басом песенку о том, как в Обжорном переулке нашли налетчика в кожаной тужурке и с тринадцатью ранами в молодецкой груди. Они сидели все вместе, смеялись и дразнили Лену ее толщиной, а Риту - каким-то военкомом. Потом Зотов уходил, Галя провожала его до ворот, и они целовались. Однако ни разу больше эти поцелуи не вызывали в Гале той сладкой истомы, какую она испытала в темном кино, когда Иннокентий первый раз погладил ее руку.
Два раза с Зотовым пришел и Величкин. Он сидел надувшись как мышь и внимательно изучал старый номер "Рабфака на дому".
Зотова удивляло поведение Гали. От южанки с черным пушком над верхней губой он ждал большей пылкости чувств.
- Чорт ее знает, целуется, как холодный чайник, - ворчал он, быстро шагая с Ильинки в свой Прямой. - Просто свинство какое-то.
Роман подвигался с непривычной для Зотова медленностью. Попытки Иннокентия расстегнуть какую-нибудь некстати торчавшую пуговицу Галя встречала холодным недоумением. Она смотрела на его суетливую возню с таким равнодушным любопытством, которое обескураживало вернее самого отчаянного сопротивления.
Всеми этими недоумениями и неудачами Зотов не делился даже с Величкиным.
Галя, собственно, и сама удивлялась такому обороту дела. До сих пор она думала о любви, как о встряске, перевертывающей жизнь, врывающейся в обыденное существование, как ветер на письменный стол. Но то, что она переживала сейчас, нисколько не соответствовало ее представлениям. Это была скучная, как плохой и длинный доклад, канитель.
Об’ективно расценивая качества и недостатки Зотова, она приходила всегда к одному выводу: это был человек, как-будто специально созданный, чтобы в неге влюблялись женщины и по первому его слову отправлялись с ним открывать северный полюс или воровать репу.
Толстушка Лена краснела и начинала усиленно сопеть, как только в комнате № 13 появлялся Иннокентий Зотов. Даже нос бедной девушки покрывался потом, так она была влюблена. А вот Галя не краснела, не лишалась аппетита, и сердце ее не замирало, как благонравное сердце золотоволосой героини на трехсотой странице английского романа. И в то же время ведь она его целовала, а раз целовала, значит, любила. Положение было полно неразрешимых противоречий.
В одну из суббот, задержавшись в техникуме, Галя опоздала к назначенному для встречи часу. В другую брат подруги пригласил их всех на вечеринку. На вечеринке пили красное кислое вино, плясали кавказские танцы и пели "Моряка". После этого вечера они не виделись с Зотовым три недели.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В прениях по докладу директора фабрики первым выступил усатый худой ткацкий подмастерье Григорий Жигалин.
- Разве это, товарищи, правильно?.. - волновался он. - У нас станки совершенно беспоследственно стоят. Там, где надо бы на одного три станка, у нас чуть-чуть не трое на один станок! Толкутся, все равно, как пять кобелей при одной суке. Вот и где пропадают за-зря наши заводские, народные денежки, вот и где!
Жигалин набегал на слушателей, размахивал руками и ерошил волосы. Затем взял слово секретарь фабричного комитета Маршанов. Это был худощавый ядовитый мужчина с черными сгнившими зубами, большой любитель докапываться во всяком деле до корня. В каждом невинном поступке он усматривал и находил непонятные другим тайные пружины. Видимо подражая какому-то большому оратору, он говорил очень медленно, оставляя между словами такие широкие промежутки, что в каждом из них легко поместилась бы оседланная лошадь.
Это была размеренная и бесконечная, как шум швейной машины, речь.
- Оборотим, товарищи, внимание вот в какую сторону: я неоднократно затрагивал и приподымал вопрос о несклепистом отношении нашего уважаемого заводоуправления к решениям производственных совещаний. Выполнено ли постановление о дровах? - Оратор сделал паузу и пронизывающим взглядом засверлил слушателей, как бы вопрошая каждого: "А скажи-ка, любезный, выполнено ли постановление о дровах?" - Нет, постановление это не выполнено!.. - ответил он наконец сам себе. - Или заглянем в глубь вопроса об уборщицах: и тут дело обстоит не слава богу!..
Маршанова мало кто любил, но все в ячейке уважали его, считая дельным и умным работником. Импонировало его уменье неутомимо нанизывать сотни бессмысленных и плавных фраз.
Выступил с речью и Илюша Францель, силившийся доказать, что из школы фабзауча вышла целая п л е я д а квалифицированных молодых рабочих и что эта п л е я д а плохо используется в производстве.
Величкин, как и всегда, выступал по разным поводам, спорил, не соглашался. Но он уже два месяца не работал на фабрике, и потому, хотя так же, как всегда, хлопал его по плечу Володька Татаринов, так же, как и всегда, срываясь со стула, повертывался на каблуке Францель, а Данилов потихоньку допытывался, помогает ли при малярии коньяк с молоком, многое из того, о чем говорили намеками, полуфразами, как о чем-то всем известном, Величкину оказывалось новым и непонятным. Он чувствовал, что становится чужим, отделяется от остальных мутным стеклом.
Величкин взглянул на выползшего из-под обоев блестящего, свежеотлакированного таракана. И тут ему не то, чтобы показалось, что он видел этого таракана и это пятно на обоях. Нет: он просто в и д е л все это уже раньше.
Все было как сейчас. Горели сильные лампы под жестяными зелеными рефлекторами. Тени на потолке складывались в очертания верблюда. Он слышал вот эту самую фразу Данилова ("ячейка должна взять в об’ятия и директора и завком"). Он так же сидел на столе, поставив ноги на табурет. Все это было!
Величкин вспомнил слышанную, читанную или выдуманную им самим забавную теорию о повторяемости всего существующего во вселенной. Нужно было только принять за данное, что количество материи представляет собою определенную, конечную, выразимую цифрой величину. Время же бесконечно. Материя в течение миллионов лет не исчезает, не теряется ни один из ее атомов. Меняются только формы, в которых существуют отдельные части этой материи. И как колода карт, если ее долго тасовать, в конце концов уляжется в одно из бывших уже раньше сочетаний, так вселенная, перепробовав тысячу тысяч разнообразных комбинаций, через много миллиардов лет, после бесчисленной тасовки, опять в точности повторит один из предшествовавших вариантов.
Все это, конечно, было ненаучным вздором… ну, а вдруг? И как мальчишкой он говорил себе: "Бога нет! А вдруг?" - и становился на колени, так сейчас он думал: "Это чепуха; ну, а если вдруг? И, значит, тогда этот таракан миллион миллионов лет назад так же семафорил длинными складными усами!"
Величкин не заметил, как его раздумье незаметно перешло в сон. Уже и заключительное слово было сказано и единогласно принята резолюция из тринадцати пунктов, когда он, дернувшись всем телом, проснулся. По счастью, он сидел один в плохо освещенном углу, и его сна никто не заметил, кроме деликатного Илюши Францеля, а этот человек не разбудил бы даже мухи, задремавшей на его собственном носу.
Данилов, видимо, приводил свою речь к концу:
- Я уже информировал вас, товарищи, - говорил он, - о причинах, побудивших Центральный Комитет нашей партии об’явить эту мобилизацию. Деревня как-никогда нуждается в честных, грамотных, квалифицированных и выдержанных работниках.
Еще одно замечание: несомненно найдутся товарищи, которые рады будут дать волю языку и станут заявлять: "ссылают, изгоняют, преследуют!" Нужно заранее оговориться: никаких ссылок и изгнаний здесь не?! Мы составляли свой список не из худших, а из лучших товарищей.
Часть намеченных высказала добровольное желание поехать, остальных предлагает бюро ячейки. При этом намечении были точно и об’ективно взвешены все обстоятельства. Обсуждение было самым тщательным и углубленным. Вопрос проработан со всей серьезностью. Оглашу сразу же и фамилии… Характеристики…
- Не стоит! - закричали ему. - Без характеристик! Знаем всех.
Данилов встряхнул портфелем и вытащил из него листок папиросной бумаги. При этом он обшлагом опрокинул предназначенную докладчикам воду. Медленно пробираясь поперек красного сукна, ручеек обогнул графин и резную деревянную чернильницу, изображавшую избу, затем перегнулся через борт стола и, мягко шлепая, закапал на пол.
- Павел Стратоницкий, - прочел Данилов, - Алексей Жбрыкунов!.. Евграф Дерябко.
После каждой фамилии Данилов подымал голову и, придерживая пальцем последнюю прочитанную строчку, взглядывал на присутствовавших, как бы испрашивая ассигновку сочувствия и одобрения.
- Зиновий Королев… Сергей Величкин…
Величкин сначала даже не понял.
- Я? - переспросил он невольно.
Данилов молча кивнул головой.
Величкин оборвал клок розовой промокательной бумаги и разорвал его на-трое.
Это было нелепо! Произошла глупая ошибка, которую нужно немедленно исправить! Он не может, просто не имеет права ехать! Данилов читал еще какие-то фамилии, что-то говорил, но ничего этого Величкин не слышал.
- Прошу слова, - сказал он хрипло, перебивая чью-то речь. К нему недоумевающе обернулись с передних стульев.
Большие часы выстригли своими стрелками еще пятнадцать минут из жизни Величкина когда наконец Данилов сказал:
- По личному вопросу слово имеет…
Величкин потер рукой пересохшие губы.
- Формально, может быть, это и так, - начал он, - не по сути дела мой вопрос далеко не личный. Это может показаться мальчишеством и самонадеянным хвастовством, но от того уеду я завтра в деревню на два года или нет, зависят серьезнейшие общие интересы. Я не хотел все это говорить, но приходится.
Величкин рассказал о резце, о своей работе, о том что уехать сейчас значило бросить большое и нужнее дело.
- Я охотно уеду в любую глушь через полгода, но только не сейчас! - сказал Величкин. Он хотел сказать еще много, но, услыхав, как кто-то из соседей довольно громко заметил: "баки заливает парень", - сбился и молча сел на место.
Он опять оборвал край промокательной и стал жевать горячую соленую бумагу. Большие часы захрипели и торжественным гекзаметром провозгласили восемь.
Из дальнего угла второй раз за сегодняшний вечер поднялся Маршанов.
- Предлагаю передать вопрос на усмотрение бюро, - сказал он. - Пусть оно расследует дело и беспристрастно решит. А то говорить что угодно можно. Может быть, мы и в самом деле имеем перед собою мирового изобретателя, товарища Колумба, а быть может, товарищ Величкин стал чересчур уж развитой и сознательный. Пусть бюро детально разберется. В случае, если причины уважительные, оставить в Москве; если же наврал - предпринять без родственных снисхождений самые строгие меры! Прошу так и зафиксировать мое предложение.
Не дождавшись голосования, Величкин вышел из комнаты. У ворот его догнал встревоженный отдувающийся Францель.
- Сережа, - сказал он, - хорошо, что я тебя все-таки попал! Брось эту бузу, Сережа, не стоит зря мордоваться! Что ты затеял итти против всей ячейки?
- Отстань, Илюшка! - сказал Величкин равнодушно. Он сбросил со своего плеча руку Францеля и, не оглядываясь, пошел к трамваю.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Голодать невесело при любых обстоятельствах. Но голодать в большом городе, где на каждом углу дразнят сдобные ароматы борщей и кондитерских особенно тяжело.
Зотову и Сергею случалось проходить мимо столовых. Из раскрытых форточек и дверей в морозный воздух вырывались тяжелые, почти видимые и поддающиеся ощупи волны капустных, масляных, говяжьих запахов. Они стлались по земле и подымались из камней мостовой, как зной из раскаленного асфальта. На голодных изобретателей эти запахи действовали сильней, чем тонкий шелк женских духов на обветренного в трехлетнем парусном рейсе матроса.
На тридцать рублей зотовской стипендии Иннокентий едва перебивался один. Жить на эти деньги вдвоем было слишком тяжело.
Червонцы, вырученные от продажи комнаты и мебели, Сергей разделил пополам. Пятьсот рублей отдали Елене Федоровне, а другие пятьсот друзья положили на книжку.
Эти деньги были нужны изобретению.
Снова, как когда-то, они спали на одной узкой кровати и по субботам брились одной бритвой. Даже и бритва была все та же узенькая полоска стали, купленная Зотовым в Рыльске у мастера Жоржа Егорова (вывеска: "Убедитесь в нашей работе! В ожидании вас, побывать у нас!")
Изобретатели быстро распродали большую часть своего гардероба. Свинченная на дворе стосвечная электрическая лампочка принесла им два рубля семьдесят три копейки чистой прибыли. Но операция с зеркалом сильно разочаровала их.
Зеркало было единственной скудной радостью зотовской комнаты. Оно стояло рядом с никогда не топившимся камином и отражало противоположную сторону Прямого переулка. Зеркало это принадлежало бывшему домохозяину, а теперь почтовому работнику гражданину Магила. Гражданин Магила регулярно дважды в месяц с переменным успехом судился с Зотовым из-за зеркала в разных инстанциях, и в конце концов для обоих вопрос о зеркале стоял вопросом чести.
Иногда гражданин Магила, не стучась, входил в комнату и, не обращая внимания на присутствие Зотова или Сергея, принимался рассматривать свою собственность. Он пальцем или носовым платком стирал пыль с резной рамы и пощипывал свою неправдоподобную, картинную бороду. Не произнося ни слова и не об’ясняя цели своего посещения, Магила поглаживал безразличное стекло, покашливал и, постояв три - четыре минуты, уходил так же молча, как пришел.
Друзья долго крепились. Они продавали старые брюки и ботинки, простыни и учебники, распростились даже с фронтовыми кожаными куртками, но зеркала не трогали.
Однако эта штука должна была очистить им никак не меньше двадцати пяти рублей двухнедельного обеда. Это был их последний шанс; и в воскресенье утром, завернув невинное сияющее зеркало в бумагу, они незаметно прошмыгнули в ворота.
Была случайная оттепель. Мокрый снег чавкал и оседал под ногами. На Смоленском рынке толпа стояла вплотную голова к голове, от Новинского бульвара до Арбата.
Первый же торговец мебелью, у которого Зотов запросил за зеркало тридцать пять рублей, постоял минуту молча, как бы обдумывая, убить ли ему опасного идиота сразу или отложить исполнение этого необходимого предприятия до ужина. Не остановившись окончательно ни на одном из этих двух решений, он просто повернулся к Зотову спиной.
Приятели путешествовали от одного ларька к другому, но всюду они совершенно тщетно простирали зеркало торговцам. Коричневые двухспальные кровати и мощные шкафы стояли сомкнутым строем, щетинясь против чужака и не желая принимать в свой избранный, порядочный круг подозрительного пришельца. Странная сомнительная профессия зеркала - молчаливое созерцание красоты - казалось им нереспектабельной.
Многопудовые торговки и торговцы возвышались перед своими ассортиментами уютов, сами смахивая на громоздкие шкафы. Мелкая стая пискливых этажерок, неудобных стульев и нелепых пуфов злобно тявкала и хватала за икры оборванцев, продающих украденную стекляшку.