"Чтобы что-то создать, надо чем-то быть", - утверждал Гете. Этим, может быть, определяется нравственная роль Пушкина в России. Влияние личности Пушкина так же велико, как влияние его поэзии. Почему так жадно припадает именно к истории его личности поколение за поколением? Ко всем подробностям его жизни, жизнелюбию его духа? В них находят если не ответы, то пример, так нужный в нашей духоте, приниженности, - пример свободного и цельного человека. И независимости от двора. Он, истый аристократ, не суетился у трона. Да, Пушкин зависел от политики, от власти, зависел, как все мы до сих пор зависим, - тягостно, унизительно. Таково, видимо, состояние граждан каждого недемократического общества. Но он восставал перед этой свинцовой значительностью:
Зависеть от царя,
Зависеть от народа -
Не все ли нам равно?
Бог с ними.
Никому отчета не давать,
Себе лишь самому
Служить и угождать;
Для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести,
Ни помыслов, ни шеи…
Часто приводимая эта цитата замылена, исчезает ее глубинный смысл. Между тем слова Пушкина до сих пор остаются вызовом нашим расхожим представлениям о роли поэта. Не должен он служить не только властям, но и народу. Не для него он пишет. Его взаимоотношения с властью проходят не через народ; если народ ждет призывов, лозунгов, то не дело поэта отзываться на эти ожидания. Долг поэта в самовыражении, в том, чтобы прислушаться к себе, к своим сокровенным чувствам - там может оказаться и гражданское чувство, а может его и не быть. Лучше всего, когда дух человеческий может выразить то, что отражается в нем. В Пушкине отражалось и время, и политические страсти: он не отшельник, гражданский дух его кипит. В "Памятнике" он признается: его поэтический долг - "милость к падшим призывать" и восславить Свободу. Нет противоречия с тем, чтобы "себе лишь угождать" и "милость к падшим призывать". Милосердие к декабристам - это жжет его душу, это и была служба себе, он этим угождал требованию своего гения.
Тоталитарная власть любит себя объединять с народом, преуспела в этом и советская власть, да и нынешняя тоже заверяет, что она лучшее выражение народных чаяний. Власть привлекает художника к себе, уверяя, что, служа ей, он служит народу. Она подкупает, дает звания, награды, делает его депутатом, тайным или явным советником. Часто, очень часто художник тешит себя надеждой, что ему-то удастся что-то существенное сделать для свободы, демократии. Так тешил себя Державин, стараясь стать советником Екатерины. У нее в советниках служили и Вольтер, и Дидро. Великие советники украшали императрицу, но нисколько не воздействовали на ее политику.
Принято считать, что с Гете вопрос ясен, поскольку он служил, был тайным советником. Значит, совмещал творчество с властью. Но не будем упрощать. Да, Гете в этом несравним с Бетховеном или Шиллером. Но когда в 1792 году Гете попросили помочь новому союзу германских князей, он ответил, что считает невозможным объединение для совместной деятельности князей и писателей. Вкус власти быстро приелся Гете. Всеобъемлющий гений его устремился в науку, естествознание. Вера в благотворность участия в государственной власти оказалась беспочвенной. Смысл всякой власти сводился к корысти и упрочению несправедливости. Чем дальше, тем глубже становились его сомнения в счастливом исходе человеческой истории.
Не забудем, что и Пушкин тоже служил по министерству иностранных дел, получал жалованье и тем не менее так и не сумел почувствовать себя чиновником. Не был приручен, ждал минуты вольности святой и "нетерпеливою душой" внимал отчизны призыванье.
Гете и Пушкин - современники. Гете жил в сравнительно просвещенной Германии, Веймарский двор обеспечил ему благополучие, покой, его не терзала цензура, не мучили заботы о хлебе насущном, он счастливо путешествовал по Европе, был свободным гражданином. Недаром он считал себя космополитом - гражданином мира. Ничего этого не было у Пушкина, он был лишен всех этих прав и этой свободы. Для него власть воплощал жандармский корпус Бенкендорфа, сыщики, доносители, виселица, где качались пять повешенных друзей, царь - его личный жестокий цензор, ссылка…
Если вглядеться повнимательнее в жизнь Гете, оказывается, проводимые им реформы даже в масштабах маленького Веймарского герцогства вязли в застойном болоте. В конце концов он понимал, что нельзя поступаться своим талантом ради попыток одолеть рутину существующего строя. Не раз он совершает бегство в культуру Востока, в античность, словно осуществляя заветную мечту Пушкина:
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья -
Вот счастье! вот права…
Но здесь они сошлись в своих стремлениях, здесь слилось их понимание счастья и права поэта на свободу от всего: от властей, от гражданских долгов, право на дерзкое - угождать лишь зову своего гения. Это удалось Гете и не получилось у Пушкина.
Казалось бы, олимпиец - пример удачливого гения - пребывал в разладе с самим собою куда больше, чем Пушкин. Его гений недаром называли "насмешливым, презирающим мир". Жизнь Гете была полна компромиссов, но величайшее его произведение "Фауст" - бескомпромиссное постижение трагичности судьбы человека и человечества. Пушкина поразила именно смелость Гете в "Фаусте".
Надежды Пушкина на гуманное правление Николая I не оправдались, самодержавие оставалось верно себе, оно не слышало призывов поэта.
Гении нужны властям лишь для украшения правления. Их лучше держать в отдалении, как это было у Фридриха Великого и Екатерины Великой с Вольтером, у Наполеона с Лапласом. Ссылаются на Ломоносова, приставленного ко двору исполнителя льстивых од вельможам. Пушкин резко отверг подобные обвинения. "Ломоносов, - писал он, - не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей". И далее он приводил ответ Ломоносова графу Шувалову, который вздумал над ним подшутить: "Я, ваше превосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего Бога дураком быть не хочу".
Да, Пушкин-поэт был независим, но он был и зависим от власти своим долгом милосердия. Что мог он? Лишь одно - снова и снова взывать к милосердию, уговаривать царя дать амнистию сосланным декабристам. В стихотворениях "Стансы", "Пир Петра Великого", в "Капитанской дочке" приводить благородные примеры. Все было напрасно. И он понял, успел понять тщетность своих надежд:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу.
Через сто с лишним лет другой великий поэт скажет еще резче:
Власть отвратительна,
Как руки брадобрея.
Поэту его гений указывает и путь, и компромиссы. Не нам судить, кто из них прав, мы можем лишь пытаться постичь их муки и свершения.
Первый министр Веймарского правительства - это создало для Гете обеспеченное положение. В натуре Гете соединились дарования художника и общественного деятеля. И все же разочарование во власти настигло его. Рано или поздно это должно было случиться. Так же как гений и злодейство несовместимы, так несовместны власть и творчество. Возврат к политике стал немыслим, осталось только сожаление о годах, потраченных его гением на суетные дела маленького герцогства. Мы жалеем об этом больше, чем он. Так или иначе, художнику приходится сталкиваться с властью. У Пушкина была своя система отношений, у Гете своя, и власти были разные, и традиции. Величавый олимпиец, кумир Европы, увенчанный наградами, обласканный правителями, и другой - солнце русской поэзии, "гуляка праздный", вызывающий недовольство царя, никак не прирученный, Дон Жуан, остроумец, дуэлянт, никогда не дающий себя в обиду, слишком похожий на бунтаря, - оба они могли идти на сделки, бывали "среди детей ничтожных мира" тоже ничтожными. Но не в творчестве! Поэзия освобождала их от всех обязательств, и страхов, и компромиссов, никакая власть не могла достать их в служении музам, в этом они сходились.
Посылать свет в глубины человеческого сердца, заставить вибрировать душу, проникать в нее путями, неведомыми никому, - ни одна в мире власть не могла сравниться с их властью.
Книга о великом человеке и великом ученом
Книга эта трудная и интересная. Признаться, такое сочетание давно не попадалось мне. Эту читаешь с неубывающим напряжением. Мысль автора не намного проще мысли его героя, а мысли его героя - результат огромных и долгих усилий ума гениального, работавшего над проблемами строения вещества, мира, а значит, и над проблемами философии.
Речь идет о книге Даниила Данина "Нильс Бор", о книге, вышедшей в серии "Жизнь замечательных людей". Книга эта значится под номером 582. Почти шесть сотен книг разных и о самых разных людях, казалось бы, использовали за десятилетия все возможности жанра. Среди книг серии было немало жизнеописаний великих умов человечества, и тут сложился свой набор приемов, тип книги, и не приходится рассчитывать на значительные новации. Тем не менее книга о Н. Боре получилась во многом новаторская.
Из биографических книг лично меня всегда занимали книги об ученых. О натурах созидательных, смелых, творящих, которым человечество обязано нынешней цивилизацией. Личность Нильса Бора отличается тем, что ему удалось открыть новую эру не только в физике и в современном понимании строения материи, но и в понимании законов существования этой самой материи. Его открытия порывают с прежней наглядностью представлений, с извечной опорой науки - так называемым здравым смыслом. Эти законы, которые выглядят фантастическими, даже безумными, изменили все наши представления о мире. Во всяком случае, так воспринимались открытия Нильса Бора его современниками.
О Нильсе Боре написано немало, в том числе и на русском языке. Но книга Данина особая, и прежде всего хочется говорить о ее особенностях.
У автора имелось несколько возможностей. Сама по себе биография Н. Бора не очень-то выгодна для биографического повествования, даже в сравнении с его коллегами Бор был физик-теоретик, его жизнь, во всяком случае довоенная, проходила в размышлениях и обсуждении этих размышлений. Месяцами, годами человек ходил и думал, подсчитывал и обговаривал что-то со своими коллегами, стучал по доске мелом, рисовал… Жизнъ почти без событий. У физика-экспериментатора, у того, по крайней мере, существует событийность эксперимента, как, например, у Фарадея, у того же Резерфорда, о котором до этого написал книгу Д. Данин. Ставятся опыты, делаются приборы. Деятельность Нильса Бора была, что называется, кабинетной, без каких-либо внешних событий.
Автор мог рассказать о его научных достижениях, мог привести довольно большой научно-биографический фольклор, связанный с его научным окружением: занятные рассказы о взаимоотношениях людей, истории некоторых догадок, рассказать о шутках, о доброте и порядочности героя. Мог рассказать о быте, о методе работы, о событиях военных лет - там происходило многое… Однако автор выбрал вариант иной, более сложный и более существенный для того, кто хочет понять природу гения. Может, это не было целью, но так получилось. Шаг за шагом прослеживает он, как рождается мысль, догадка, как она растет, преодолевает препятствия. Он забирается в тайное тайных, святое святых, как бы в работу мыслительного аппарата своего героя. Он восстанавливает историю этой работы по логическим соображениям, по воспоминаниям коллег, документам, по фразам, наконец, по каким-то мало, на первый взгляд, значимым словам, оброненным спустя годы и десятилетия. На наших глазах проводится тщательная реставрационная работа. Надо восстановить не просто историю какой-то одной догадки, а стиль, манеру мыслительной работы, и не кого-нибудь, а одного из величайших физиков-мыслителей - Нильса Бора.
Такого рода работа требует от самого писателя восхождения. Подняться, чтобы быть на уровне, чтобы не восхищаться, а понять или хотя бы представить.
Казалось осенением, озарением то, что произошло в 1912 году, когда Бор нащупал самый общий принцип построения периодической системы Менделеева, закон радиоактивного смещения и вообще понимание планетарной модели атома. Произошло это разом, эффектно, но писателя интересует, как могла возникнуть эта догадка, что ей предшествовало. Почему именно Бору она пришла, никому другому, и что воспоследствовало за этим - все это скрупулезно исследуется и описывается доказательно. Настолько, что веришь автору, даже там, где он уже не пользуется ссылками, документами. Разрывы между фактами - это не прямая. Пути и тропинки, по которым пробиралась боровская мысль, извилисты; работа писателя, который, как следопыт, идет по незаметным, занесенным временем следам героя, все более захватывает читателя. Мы погружаемся в мир боровских исканий, который лишь теперь, спустя многие десятилетия, стал проще и доступнее. Именно боровской мысли. Мы постепенно привыкаем к его индивидуальности, присущему только ему способу мышления. У каждого ученого своя диалектика, свои подходы к истине. Сама истина, очевидно, безлика. Она принадлежит природе, а вот то, как ее открыли, поиски ее, путь к ней, со всеми ошибками, заблуждениями, - в этом неповторимая личность ученого.
Можно вспомнить, как причудливо сочетались естественнонаучные взгляды Ньютона с его религиозными исканиями. Можно вспомнить, как с бесконечной терпеливостью перебирал Фарадей всевозможные сочетания проводника и магнита, доискиваясь до связи между электрическими и магнитными явлениями. У Бора все это происходило на экспериментах отвлеченных, условных, догадки вызревали даже не столько в тайниках ума, сколько в тайниках души. Повествование показывает, с чего все началось, самые первые истоки, восходящие к первым самостоятельным научным работам, к увлечению философией датского философа Кьеркегора. Не прямо, а косвенно, по далеким ассоциациям создавались предпосылки будущих открытий Бора, которые привели к новой, неклассической физике. Теперь, конечно, обратным ходом проследить этот путь легче, тем более что автор мог пользоваться интереснейшими материалами, собранными историками науки во главе с Томасом Куном. Они выясняли, как все начиналось, спрашивая самого Нильса Бора и его учеников. Но Д. Данин проделал большую самостоятельную историческую работу, собрал новый фактический материал: работал в архивах Копенгагена, опрашивал ближайших сотрудников Нильса Бора, бывал в доме Боров, разговаривал с его родными, близкими. Тщательно, годами собирал он факты, изучал написанное Бором. Ценность нового материала книги несомненна. Еще большую ценность представляет работа по освоению этого материала. Все эти факты надо было осмыслить, понять, для того чтобы сложить из них историю творческой личности героя, образ творца. Это была уже работа не историка, а писателя. Начиная с 1912 года, неотступно, год за годом, выясняется, как формировалось у Бора новое понимание физики. Как он совершал революцию, производя титаническую работу строительства, как казалось тогда, абсурдной, безумной квантовой физики.
Физик-теоретик, Нильс Бор работал иногда на самой границе между философией и физикой. Это опасное соседство, для всякого менее мощного ума, обогатило и философию, да и сам Нильс Бор невольно соприкасался с коренными проблемами теории познания. Поэтому, когда читаешь книгу, невольно задумываешься над философским смыслом боровского принципа соответствия, над смыслом вероятности, над принципом запрета. То и дело нас подстерегают неожиданности, вдруг возникает проблема понять, что означает само слово понимание. Необходимо создать философию квантов. Принцип дополнительности - когда надо было уразуметь двойственность электрона, представляющего из себя одновременно частицу и волну. Немудрено, что и автор затрагивает, исследует философские проблемы, роящиеся вокруг этой революции в физике, вокруг квантовой теории. Разворачивается волнующая картина прощания с вековечной философией природы, извечным детерминизмом, с причинностью, причем с причинностью однозначной. Нелегко объяснить, как отыскивались причины "беспричинности". Так, чтобы были доступны и интересны эти высокие достижения теоретической физики; суть споров между такими гигантами, как Эйнштейн и Бор. Объяснить это может хороший популяризатор (дар тоже драгоценный!). Данин же увлекает нас не только формой, а и природой этих разногласий и борьбой умов. На протяжении повествования даже не сведущий в физике читатель начинает ощущать себя полноправным участником событий. Такова история единоборства с Эйнштейном, которая происходила на пятом конгрессе Сольвея. Мы видим разницу способа оценки основных физических законов Эйнштейном и Бором и то, как они спорили, какие аргументы приводили. Великие умы, великие характеры, великие души стояли за этим. "Я не верю, что Господь Бог играет в кости", - утверждал Эйнштейн, считая, что природа не прибегает к помощи случая и что квантовая механика не то, ибо опирается на соотношение неопределенностей. Какое же философское возражение находит Бор? "Не наша печаль приписывать Господу Богу, как ему следует управлять этим миром".
Происходила, как говорил Бор, решительная ломка понятий, лежавших до сих пор в основе описания природы. Немудрено, что книгу читать нелегко. Но это не трудность зарослей, а трудность подъема. Книгу такую читаешь долго, так, что начинаешь с ней жить, есть такие книги - для дальней дороги, для одиночества. Она требует проникновения. Недаром книга эта - плод многолетней работы.
Интересно, что Бор не другим, а себе, как пишет Данин, препоручил создание философии квантов. "И не потому, что в других верил меньше, чем в себя. Просто он не мог жить, не понимая. Отказ от собственных попыток понять грозил бы ему душевным разладом". Вот характерное объяснение чисто внутренних психологических мотивов и состояния Бора. Объяснение, которое помогает нам проникнуть в сокровенную душевную потребность Бора - понять!.. Объяснение психологически достоверное, почти как вывод. Такие психологические открытия и находки в книге соединяются одно с другим, составляя цельное жизнеописание, историю ума и души, а не просто хронологически нанизывая рассказы об известных случаях. История открытия и становления квантовой механики сочетается с историей ее творца, и мы уже не сетуем на бедность жизненных приключений, жизнь Бора оказывается насыщенной действием, пусть внутренним, она становится напряженно-событийна, не важно, что это события духовной жизни, в них вся полнота переживаний, чувств, связанных с поиском, с борьбой.
Становление боровского миропонимания предстает не просто страницей истории физики. Мы видим методы и способы добычи знания, которые и составляют науку, может быть, самое ценное в ней.