О самой тетке Дуне и говорить нечего - вспрянет на ранней зорюшке, подоит, выгонит в стадо Кару - и пошло! От печи до коморы, от коморы до погреба, от погреба снова до печи. Сколько ж ей надо сделать: пирогов напечь - с маком, с фасолью, со сладким белым буряком; откинуть глечики с кисляком в ворочок для сыра; масло сбить да промыть - чтоб "слезка осталась"; капусту стушить; огурчики посолить; место Артему указать в погребе - куда поставить сливянку да вишняк, чтоб нахолодали, чтоб сулеи были в матовой росе для услады гостей в знойный день под тенью яблонь и груш; выдать из коморы Ульяне с Марийкой чистые рядна - на печь, на нолик, на горище хлева, рушники, хранящиеся "про свято"… Да и контроль нужен, глаз да глаз за всем, что с утра до вечера крутится вокруг тетки Дуни… Кинулась в комору, а на ослоне дежа с тестом вспухла - за хлеб надо браться, глянула в хлев - всплеснула руками, будто пожар занялся: "Артем! Ты ще в хлеву не прибрал, скотине не подостлал, на горище люды спать будуть - дурным духом дыхаты!" Посмотрела на помытые Ульяной и Марийкой окна в хате: "Ни, ни, ни, туман ходит, бачу, бачу, ни, ни, чтоб як роса булы!" Про хворь свою забыла тетка Дуня…
Уже вечером последнего перед приездом гостей дня, кончив месиво, печево и варево, помыли до золотого свечения вылошники да чаплийки, побелили печь - правду говорила Марийке тетя Дуня: от печи все хозяйство идет; и венец всему - она же, печь. Все полегли спать. Только тетка Дуня долго сидела одна, глядя на печь, снова и снова перебирая в уме, все ли готово к встрече. И без всякой связи с баламутным, хлопотным днем вспомнила про черную курицу Галку и про то, что было в Ганниных коноплях. Говорить или не говорить Зине? Не говорить - решила она по своей бабьей мудрости.
С этим и заснула.
Марийка то и дело выскакивала из хаты - как бы не пропустить, когда дядя Артем привезет гостей со станции. Забежит в хату, тетя Дуня вскинется:
- Едут?
Марийка разочарованно дергает плечиками. В мелко заплетенных торчащих сзади косичках - два банта по случаю праздника, и Марийка похожа на ушастого зверька - тушканчика.
- Беги, следи. Ой, маты-богородица!
И девочка снова вылетает за калитку.
Набирающее зной воскресное утро дремно наполнило улицу. Наискось от хаты тетки Дуни, под высокими, кряжисто раскидистыми, замершими в безветрии в мягком блеклом мареве осокорями затененно молчат побеленные каменные стены школы - когда-то панского маетка; дальше идут давно не беленные кирпичные столбы с кованой, поржавевшей, щербатой от недостающих зубьев решеткой - огорожа церкви, давно превращенной в зерносклад; высокая, обсиженная галками колокольня, узкие венецианские зарешеченные оконца знойно проступают сквозь ветви осокорей. Церковная огорожа уходит в перспективу деревьев и хат, и все это давно знакомо Марийке, ее глаза выцеливают дальнюю узкую горловину улицы, где и должна замаячить повозка дяди Артема.
Лошадь он попросил у председателя колхоза, и тот дал: случай особый… Да и к Артему Соколюку, работающему в МТС, у председателя постоянная нужда по кузнечному делу: то сапы отбить, то коня подковать, Соколюк никогда не откажет, как же отказать Соколюку… Ранним утром, загодя, поехал Артем на станцию. Мало ли что: лучше обождать, чем опоздать. Это, наверное, и смешало расчеты Марийки, по которым он давно должен был привезти гостей.
Наконец она увидела то, что ждала, напряженная до предела.
- Едут! - крикнула тете Дуне и помчалась навстречу повозке, мелькая загорелыми голяшками.
Она издали увидела: рядом с лошадью идут трое - отец с дядей Яшей и… в третьем она узнала Василька! "И Василек приехал, вот здорово!" - мимолетно вспыхнуло в ней, но она тут же забыла про Василька, взглянула в улыбающееся, близкое каждой черточкой лицо отца; ее ожгла эта ничего не подозревающая, незащищенная улыбка, и впервые в жизни она обманула отца, не выдав того, что таила в себе. В ту же секунду Марийка была уже в крепких отцовских руках, отец поднял ее, и она, уже свободная от своей вины перед ним, прижалась к его щекам, слыша рядом снисходительный, добрый смешок дяди Яши. И уже такая - очистившаяся и от этого безмерно счастливая - она услышала голос матери и подхватилась на этот голос, вскочила в повозку, окунулась во что-то теплое, голубое, в котором на мгновение различила окрапленные слезами родные глаза, и ее заволокло давним, детским запахом - запахом мамы.
- Как ты тут, как, доченька? - жадными ладонями Зинаида Тимофеевна оглаживала Марийкину головенку, уткнувшуюся в ее колени и живот.
- Хорошо, мама, мне хорошо! - задышливо говорила Марийка, зная, что через минуту она сможет поднять очистившиеся глаза.
- Дай-ка взглянуть-то на тебя! - оторвала ее тетя Поля от материных колен. - Вон какая вымахала, какая красавица стала! - Она прижала Марийку, такая же, как и мама, хрупкая, маленькая.
Сестры действительно были очень похожи, обе, в отличие от Дуни, не вышли ростом; всем они были похожи, но только не характерами, и им обеим недоставало того, что в каждой было с избытком: Поле - Зининого мягкосердия, Зине - Полиной твердости.
Въехали в распахнутые теткой Дуней воротца, с объятиями, троекратными поцелуями, радостными всхлипами сестер. Василек тоже расцеловался с теткой Дуней.
- Побегу к своим, теть Дунь. - Он схватил с повозки чемоданчик, приветственно махнул ей, на ходу поворошив Марийкину головенку.
- Беги, беги, да вечером же приходь!
- Приходи! - пискнула и Марийка.
- Обязательно.
В этой сумятице ахов и охов, во взвинченности и ликовании каким-то объединяющим центром был Яков Иванович, возвышавшийся среди женщин тучной фигурой в охваченной широким ремнем гимнастерке богатого стального отлива, в таких же галифе, ниспадающих на легкие брезентовые сапожки. На него были обращены сейчас все взоры - и тетки Дуни, приветливо-хозяйский, но все же чуточку заискивающий, и осыпавших едва не падающий тын дочерей дядьки Конона, ведших пристальное наблюдение за тем, что творилось на Марийкином дворе. В этой радостной толкотне Марийка, конечно, давно заметила их, и ее распирало от гордости перед ними, что и она - участница такого большого события. Сестры - Дуня, Зина и Поля - уже который раз поливали друг дружку светлыми слезами, когда Яков Иванович, понимающе улыбаясь, крикнул с напускной обидой:
- Ну, Евдокия Тимофеевна, а в хату будете приглашать?!
- Ой, лышенько! Голову зовсим загубыла! - дрогнула влажными глазами тетка Дуня. Она и Артем развели руки, будто хотели обнять всех сразу, и так, обняв, сопроводили гостей к распахнутой двери.
- Ну что, взяли? - с известной только им двоим притайкой сказал Яков Иванович Марийкиному отцу, и они стали извлекать из повозки тяжелый, упакованный в картон и прочно, в несколько нитей, перевязанный шпагатом ящик.
- И я, и я! - крутилась тут же Марийка.
- И тебе будет, бери, что полегче. - Яков Иванович насовал ей свертков полную охапку, и она, понимая, что несет подарки, и сгорая от нетерпения узнать, что в ящике и в свертках, пританцовывающим шагом побежала в хату, напоследок все же стрельнув глазами по Кононовым дочерям, снедаемым жгучей завистью. За ней, неся ящик - бечева впилась в ладони, - шли Яков Иванович с Константином Федосеевичем.
И снова ахи и охи: начали раздавать подарки. Тетке Дуне достался блестящий, как атлас, коричневый сатиновый отрез на юбку. Она взяла, зарделась, сразу став от этого моложе, поклонилась - гости ей угодили. А тетя Поля уже вынула из коробки белые туфельки на каблуках.
- Ульяна-то где же? - Она озадаченно держала подарок.
- Та на ферму побежала, ось прийдэ… - Тетка Дуня потеряла дыхание при виде этих белых туфелек, почуяла в них вещий знак для заневестившейся дочери.
Тут, легка на помине, замерла на пороге Ульяна - цветастая кофточка, обтянувшая крепкое, зрелое тело, ходила от частого дыхания. Ульяна взяла протянутые тетей Полей туфельки на каблуках, прижала к груди, выдохнула: "На пидбора-а-х!" - и потом уж кинулась целовать гостей.
Марийка сидела, прижавшись к матери, слыша все тот же, из детства, запах и сопереживая радость одаренных тети Дуни и Ульяны, Зинаида Тимофеевна взяла со стола какой-то пакет, раскрыла перед личиком Марийки - конфеты!
- И это тебе. - В Марийкины ладошки, щекоча, легли воздушные рулончики лент - красный, синий, желтый, голубой…
- Стрички! Ой, яки гарни! - всплеснула руками тетя Дуня.
А мама сказала:
- И подружкам раздай.
Марийка представила висящих на тыне Кононовых дочерей и почувствовала угрызение совести - она забыла про них, даже гордилась перед ними своей радостью… А вот мама не забыла. Первым порывом ее было - бежать к Кононовым дочерям с конфетами и лентами. Но тут отец с Яковом Ивановичем приступили к распаковке таинственного тяжелого ящика. Все притихли, завороженно следя за их неторопливыми движениями… И вот на стол водружен сверкающий дорогой полировкой приемник.
Что было с дядькой Артемом! Он превратился в ребенка - его огромные ладони осторожно, чтобы не поцарапать, оглаживали продолговатый, сработанный под орех, корпус, дотрагивались до волнообразно-круглых ручек настройки; он еще не верил, отказывался верить, что это чудо технической мысли передается в вечное его владение. А Яков Иванович достал из ящика свернутую дулькой золотисто-красную проволочку, быстро размотал, закинул за палку, на которой держалась оконная занавеска, щелкнул одним из черных колесиков - стеклянное окошко в приемнике засветилось, весь он ожил, набирая властный затаенный гуд, и вдруг наполнил хату чистым человеческим голосом. Яков Иванович покрутил еще одно колесико - приемник грянул музыку.
- Маты-богородица! - простонала тетка Дуня.
Дядька Артем сграбастал сначала тучного Якова Ивановича, потом скромно, будто бы даже виновато улыбающегося Константина Федосеевича, глянул блуждающими глазами на Марийку:
- Беги за хлопцами!
И она, забыв о конфетах и лентах, преданно смотря на дядьку Артема, уже высвобождалась из рук Зинаиды Тимофеевны, но тетка Дуня замахала на обеспамятевшего мужа:
- Ни, ни, ни! Вечером хлопцы придуть!
Он застонал, но сдался. Переваливаясь, подошел к окну, хлопнул по створкам, чтобы в хатах своих услышали хлопцы пусть и поздний, но все-таки праздник Артема Соколюка!
К вечеру, пока сестры ходили по саду, дивясь на ломящие ветви яблоки - на красную, веселую титовку, на плоский, как тыква, зеленый, с одной алой щечкой, шлапак, на крупную, будто кровью налитую сливу-кобылюху, не оборванную до гостей, - пока осматривали хозяйство, не забыв о превращенном в розового пупсика Франьке, пока, обнявшись, гуляли по лужку, по притихшей к осени речке, мужчины соорудили в саду большой артельный стол и лавы, вынесли туда же приемник, который хоть и потонул, потишал в пространстве и сельских звуках, а все же и там непрерывно исторгал музыку, созвучную общему приподнятому настроению.
Начали собираться приглашенные. Первыми пришли дядька Денис с женой Меланьей. Он - в белой сорочке, рукава перехвачены резинками, она - в оголившей белые плечи, мелко присборенной на высокой груди, вышитой сочным орнаментом кофточке, статная, молодая, независимая; сразу бросалось в глаза внешнее несоответствие ее и дядьки Дениса, впрочем ничуть не подчеркиваемое теткой Мелашкой. Она скромно держала в руках мисочку, покрытую рушничком: по неписаному закону Сыровцов женщины никогда не приходят в гости с пустыми руками. Тетка Дуня пошла навстречу Мелашке, расцеловалась с ней, она очень ценила ее за строгий, ровный нрав - "порядна людына".
- О! Меланья Трофимовна! - со сдержанным восторгом, с затуманенно отпечатавшейся в глазах давней симпатией двинулся к ней и Яков Иванович. Он обернулся к стоявшим рядышком, одинаково маленьким Поле и Зине и уже другим, притворно оправдывающимся голосом воскликнул: - Вот это, я понимаю, украинка, а! Не то что вы!
Он рассеянно обнялся с дядькой Денисом, польщенным вниманием, оказанным жене, снова приступил к Меланье с каким-то скрытым правом:
- Ну как, споем сегодня?
Она ответила скромно, с достоинством:
- Заспиваемо, Яков Иванович.
Пришли тетка Ганна с Иваном. Дядька Иван тут же слился со всеми. Соседка была необычно тиха, виновато отводила глаза от тетки Дуни. Марийка увидела это: после того, что было на горище, все в ней обострилось, ничто не проходило мимо ее глаз и ушей. Она исподлобья глядела на гостью, и это заметила тетка Дуня, опять, как тогда, в коноплях, по ее лицу пропорхнула тревожная тень.
- Вон Василек идет, встречай, - сказала она Марийке.
В калитку и вправду входил Василек, издали улыбаясь Марийке. Она медленно пошла к нему, прижалась, будто ища защиты. И там они встретили дядьку Конона, за которым, как овца за хозяином, шла его неприметная жена. Дядька Конон вытягивал куриную шею, что-то выискивал глазами за тыном, в саду, норовил проскользнуть туда сквозь строй встретивших его мужчин и, когда все направились к столу, на котором уже появилась кое-какая снедь, остолбенело встал перед приемником, о котором ему, конечно, доложили его юные разведчицы.
- О! Точнисенько такий у кума, у Кииви… Сам чув, як службу правили. - Он так и замер с вытянутым к приемнику перстом.
Мужчины беззлобно рассмеялись. Яков Иванович поморщился, подошел к приемнику, стоявшему на табуретке, - антенна была закинута на яблоню, - включил, снова полилась музыка. Дядька Конон вздохнул сокрушенно:
- Э, ни… У кума службу правили по приймачу. О!
Яков Иванович мотнул головой, будто муху отогнал, но стерпел, промолчал.
- Сидайте, дорогие гости! - уже приглашала тетка Дуня, в последний раз придирчиво оглядывая стол. - Артем, неси ж свои сулеяки.
Все расселись. Яков Иванович сидел рядом с Меланьей - он ведь с ней спивать будет, - остальные расположились по парам. Марийка стала протискиваться между матерью и отцом. Те потеснились, и она, возбужденная, сложила руки на столе.
И началась добрая трапеза.
Нарастал за столом одобрительный гул по мере того, как отведывала компания сахарных на разломе помидоров, рубчато проступающих салом домашних колбасок, на чесночке да на перчике, принесенных теткой Мелашкой… Пробовали самолично изловленных дядькой Иваном, а теткой Ганной зажаренных в сметане карасиков, сладко покряхтывали от Дуниного "кваску" - истомленной в соусе картошки с курицей, от ее же яишни, запеченной в макитре, от ее же цыплят, опять-таки зажаренных в сметане, от ее же, в ликование приведшего Якова Ивановича, холодного, только из погреба, кисляка - он нераспадающимися белыми маслянистыми глыбами стоял в тарелках, откинутый из глечиков… И все это - под знаменитые Дунины малосольные огурчики, повитые укропом в сееве рубленого чеснока, прохладные, сочно раскалывающиеся под зубами, под свежесоленые грибки рыжики да под щедро подливаемые дядькой Артемом сливяночку и вишняк! Подан был и его мед в нарезанных полосами сотах - для удобства употребления, а к меду - и печеные яблоки, и топленое, с толстой золотой корочкой, молоко в глечиках, и яблочный пирог - струдель…
Тетка Дуня не успевала кланяться на отпускаемые ей комплименты, ее лицо было одухотворенно утомлено: не зря три дня с ног валилась, а то ведь гость немного гостит, да много видит. И что ж! У нее не хуже, чем у людей, такого и Кононову куму, поди, не снилось в Киеве в его хваленом дому.
Лицо Якова Ивановича напряглось, побелело в отъединившейся от стола задумчивости, и он рокочуще-тихо, будто вспоминая что-то свое, повел:
Ой, зийди, зийди, ясен мисяцю,
Як млыновэе коло.
Ой выйди, выйди, серце-дивчина,
Та й промов до мене слово.
Все за столом притихли. Яков Иванович держал руку за спиной у Меланьи, но не касался ее, ладонь ходила над близким, еле прикрытым кофточкой белым женским плечом, будто обжигаясь, боясь и в то же время призывая к чему-то. И Меланья вместе со всеми, но выделяясь из всех сильным, ровным голосом, вступила в предложенное Яковом Ивановичем действо:
Ой як же мени та выходыты
И с тобою говорить.
Ой, шумлять-гудуть злыи людоньки,
Хочуть бо нас разлучить…
И еще долго шла исповедь двух сердец, близкая всем и прилагаемая всеми к своей жизни; этой близостью, наверное, и живут в народе песни, исходящие из незамутненного временем источника, и пусть душа иссечена другой болью и радостью, а боль и радость давно ушедших в землю, но молодыми оставшихся в песне людей откликнется и в этой душе… И уже кончилась песня, растаяла в легких, как перышко, сумерках сада, под еще не начавшим гаснуть небом, а за столом стояла тишина, и в ней перепархивал осторожный говорок, подчеркивая вызванную песней тревогу.
- От скажи, Яков Иванович… - вдруг как торчком встал голос дядьки Конона.
Яков Иванович недовольно поглядел на него, убирая руку от плеча Меланьи.
- От скажи, хлопци мне не верють: ты сам чув, сам чув, як по приймачу службу правлють? От скажи им!
Иван с Денисом переламывались от смеха, а Ганна сузила на Конона глаза:
- Повадышься до вечирни - не гирше харчивни: сегодня свеча, завтра свеча, да й кожух с плеча.
- Як это, як кожух с плеча? - запротестовал дядька Конон.
Жена его, видимо уловив в словах Ганны прозрачный намек на бедность ее с Кононом хозяйства, испуганно глядела то на нее, то на мужа.
- А так, Конон Филиппович! - Яков Иванович даже подпялся над столом в затянутой ремнем диагоналевой гимнастерке. - "Чув" да "чув"! Я-то чув, вот чув ли ты? Про крейсер "Киров" чув? Про танк "Клим Ворошилов"? Про пикирующий самолет? Вот на что молиться надо, Конон Филиппович. Ты хоть и Конон, а того канона не разумеешь: на бога надейся, а сам не плошай. Ты слышал по радио, как за рубежом службу служат… А там ведь не только церковным крестом-то машут, а и другим - фашистским. Гитлер на нас зубы точит - этого ты не слышишь. А пасть у него железная, Конон Филиппович, не успеешь перекреститься - кости хрустнут, уж кое у кого хрустнули. Вон, недалеко, чехи, поляки стонут… Голландия, Бельгия, Норвегия пали. Да что там, Париж пал, Франция, не помогли молебны. Понял, Конон Филиппович?
Конон молчал.
- Дымом, войной попахивает. А ты - службу! Не то чуешь, Конон Филиппович.
- Правильно! - крякнул дядька Артем.
И все кивками головы, осуждающими Конона взглядами подтвердили вывод Артема Соколюка - он-то знает, он старший среди всех, да ведь о том же и ведут долгие вечерние беседы хлопцы за огурчиками тетки Дуни. Этим своим "правильно" Артем Соколюк утвердил, скрепил твердой печатью слова донбасского партийца Якова Ивановича Зелинского. Но Конон выскользнул из осуждающих его голосов и взглядов, сидел один с ничего не выражающим лицом, похожий на собственный перст.
Между тем Артем благодаря вишняку и сливяночке, расслабившим в нем напряжение, связанное с приездом дорогих гостей, а главное - с преподнесением ему приемника, впал в состояние вселенского умиления, которое наступало у него только в случае, если тетка Дуня теряла контроль за потреблением содержимого бутылей, презрительно называемых ею сулеяками.
- Одарка! Голубонька моя, иди ж до мэне, серденько мое! - Артем обнимал худые плечи жены своими огромными ладонями, намереваясь дотянуться губами до ее отворачивающегося лица. - Одарка!
Все знали слабость Артема, и все прощали ему ее.
- Одарка!
- Га видчепись! Людэй бы посоромився! - Тетка Дуня ерзала на лавке, краснела, было не ясно, осуждает или поощряет она мужа.