Вечером, бывало, соберутся после работы, да песню затянут... Слушаю я их. И кажется мне, что я не на земле, а куда-то лечу... И самому охота петь с ними... А песни ихние не такие, какие мы поем. Стройно пели, и в песнях этих много вольного духу - запрещенного было. Подростком я в ту пору был, ничего еще не знал, ничего не понимал. Вот один раз Александр Иваныч и говорит мне:
- Ты умный парнишка, а неграмотный... Так и не увидишь настоящей жизни.
А я отвечаю:
- Не пришлось поучиться, теперича вот так и живу... Да и в лесу.
А он говорит:
- А ты учись.
Потом подумал и говорит:
- Давай я тебя учить буду, хочешь?
- Хочу,- говорю.
- Ладно.
Написал он один раз записку и говорит:
- Ты, Сидор, сходишь в город? Снесешь, вот эту писульку, вот туда-то?
- Ну как, говорю, не снесу...
Для него я был всей душой... Уж больно я его полюбил. А он и говорит:
- По пути и учебник принесешь для себя. Только смотри, чтобы эта записочка в верные руки попала, понимаешь?
Я смекнул. Ну, и пошел... Работали мы в ту пору от завода верстах в тридцати. Дело было зимой. Метель поднялась злющая... Он, было, меня не отпускал.
- Погоди,- говорит,- погода перестоится.
А я думаю, что мне эта погода?.. Пошел. Иду... А вьюга в лесу так ходуном и ходит, точно вся нечистая сила вздыбилась: ревет, мечет, гнет, ломает все. Снег метет из леса на дорогу целыми валами, как белые языки набрасывает поперек дороги. Ноги у меня озябли, и сам я продрог, а все-таки иду. Охота какая-то гонит меня. Ночь того и гляди вот прикроет. Думаю, доберусь я до какой-нибудь покосной избушки или стог сена найду... Заночую... А сам все это иду и иду. Отмахал верст пятнадцать. Смотрю... свечерело... А я так умаялся, что вот сейчас бы спать. Вот, ровно бы, сейчас рад до местечка. Глаза мои так и слипаются, а буран еще больше обозлился, носится по лесу, как угорелый, так и хлещет, так и свищет. Ищу избушку, али стог сена, а их, как назло, нет и нет. Зашел я в такую рамень - ни взад, ни вперед. Ну, думаю, пропал: и письма не принесу, и обратно идти смысла уже нет. Думаю, сяду я да отдохну. Только уселся под елку, жмусь к корневищу и так это мне тепло стало!.. Как на печи, а в ушах музыка, где-то будто возле, недалеко... Александр Иваныч будто поет. Слушаю... А к нему будто много голосов подпевается... всяких, больших и маленьких. И вот носятся они надо мной, летают... " Александр Иваныч будто к самым моим глазам придвинулся и смотрит на меня... Вижу я его, как наяву. Лицо темное, нос прямой, глаза такие большие, синие, печальные, и лоб высокий, здоровенный лбище. Закинул он будто пятерней свои волосы назад и шепчет мне: "Когда придешь в город, поверни направо... А потом и стучись в большой двухэтажный дом... Иди прямо вверх..." И вдруг это как-то все смешалось, перепрокинулось, и я будто полетел куда-то... Потом... Кажется мне, что будто лето. Солнце светит ласково, а кругом поля. Куда ни глянешь, кругом простор. Слышу звенит жаворонок. То над самым ухом, то где-то далеко!.. Далеко!.. Звонко!.. Звонко!.. Переливается. Силюсь подняться... А ноги у меня не идут, как.отнялись и ноги и руки. Открыл я глаза, смотрю, а на дороге пара лошадей стоит. Пар от них идет, а около меня мужики. Один в тулупе с хлыстиком наклонился и спрашивает:
- Ну, чего, очнулся?
А у меня и язык отнялся... Так это мне неохота с ними говорить... Думаю - хоть бы уехали скорее, не мешали мне. Потом слышу - схватили меня и давай мять... Как сквозь сон, слышу - разговаривают:
- Давай, Василий, разувай его, да снегом...
А я слушаю и злюсь. Что им надо? И сапожнишки у меня некорыстные... Разбойники, думаю. И будто опять заснул... Кажется мне, будто на печке лежу и катаюсь по кирпичам... Вдруг будто потолок треснул и мне на ноги обвалился. Так они у меня заныли! Открыл я глаза и заревел. Точно лесиной мне их придавило, ломит, а мужик один - ноги, другой - руки мне мнут. Один ругается:
- Черти-то занесли куда в экую непогодь.
Потом втащили меня в кошевку и повезли. Когда утихли у меня ноги и руки, один и говорит:
- Был бы тебе конец.
Тут только я сообразил, что замерзал, и не верю, что жив остался. Пощупал за пазухой письмо... А ноги мои, как кипятком кто обварил. Долго потом болели... Когда приехали в город, мужик, тот что в тулупе, говорит:
- В больницу надо тебя.
А я вылез и говорю:
- Спасибо... Теперь я пойду.
Они захохотали.
- Ну, и крепкий, чорт. Ну, валяй, коли сила есть.
Пошел я от них, как на ходулях. Нашел улицу и дом... Только захожу, а там какие-то господа... Вышла ко мне барыня, я подал ей письмо. Она посмотрела и говорит:
- Это от Саши? Хорошо.
Угостила она меня в ту пору, отогрела, честь честью... Чаем напоила, заночевал я у них, а на другой день запрягли лошадь и обратно - в курень. Три котомки повезли. Только не доехали мы до куреня-то. Кучер взял влево, заехал в ельник, зарыл котомки в снег и говорит:
- Ну, а теперь валяй в курень и скажи Александру, а вот это ему отдай.
И уехал.
Пришел я в курень. Александр Иваныч и говорит:
- А мы думали, что ты погибнешь.
Начал он меня с этих пор грамоте учить. Так это я все хорошо понимал, а он только похваливает меня:
- Молодец,- говорит,- учись. Я так же учился.
Я думаю, врет.
Сидим мы с ним одинова у костра... Он долго что-то думал, потом сказал:
- Ты, Сидор, думаешь, кто я?
Я говорю:
- Кто тебя знает? По-моему, на служащего похож.
- А вот,- говорит,- нет... Я тоже рабочий, такой же, как и ты. Только не куренщиком, а токарем на заводе работал, а вот Сережа, который со мной пришел, этот молодой. Это - студент. Мы, говорит, супротив теперешних законов идем. Хочешь, научу?..
И такие он штуки мне рассказывал в ту пору, что у меня волосы дыбом встали. Смелый был этот Саша.
Приехал к нам один раз исправник. Зашел в казарму. Охранники все в струнку вытянулись, а Саша лежит на нарах и остальные тоже. Я перепугался... Сердитый исправник, такой жирный, круглый.
- Что,- говорит,- вы не приветствуете своего начальства? Встать нужно.
А Саша приподнял голову и говорит:
- Не считаем нужным и начальства никакого не признаем, потому сами себе хозяева. Иди, откуда пришел.
Долго шумел исправник:
- В тюрьму,- говорит,- опять... в карцер...
- Подожди,- говорит Саша,- сам скоро сядешь. Разбудил тогда Саша во мне душу. Только недолго был он у нас, в курене. Хворал он, кашлял...
Оля, как зачарованная, слушала рассказ Сидора. Рот ее был полуоткрыт. Она мысленно шла за Сидором, так же зябла, слушала пение жаворонка, колокольцы тройки, ясно видела грустное лицо Александра Ивановича, слышала его тихое тревожное покашливание.
После минутного молчания Сидор продолжал, наклонив голову:
- Бывало, Александр Иваныч проснется ночью и тихо скажет своему товарищу:
- Сережа, дай-ка мне кусочек сахару.
Все время он сахаром лечился - кашель свой усмирял...
Потом по весне, только мы последнюю печь выжгли, корни уж отходить стали в земле, в бору глухарь начал токовать - Александр Иваныч слег. Раз позвал меня и говорит:
- Сидор, сходи в лес с ружьем, рябчиков мне охота.
Обрадовался я, что для него смогу сделать что-то приятное. Взял я ружье и пошел. И как на грех, не мог сразу рябчишек найти. Ухлопал все-таки парочку. Пришел обратно в курень, Сережа и говорит мне:
- Опоздал ты, Сидор,- а у самого на глазах крупные, крупные слезы... - Помер...- говорит, - наш Александр Иваныч...
Крепкий я парень был, слезы у меня только поленом было можно вышибить... А на этот раз не мог сдержаться... заревел.
Уходя в прошлое, Сидор забывал, что возле него сидит восьмилетняя девочка и рассказывал ей, как взрослому человеку. Олю это еще больше располагало к нему. Ей думалось, что Сидор все знает, о чем бы его ни спроси.
- А ты царя видал? - спрашивала она Сидора.
- Видал.
- А какой он?
- Такой же человек, как и мы, все едино... Одень его в наши ремки, такой же Сидька будет, как и я.
- И царь воюет?
- Ну, царь... Он в Петербурге живет. Сыт, пьян и нос в табаке... Больно-то ему нужно свою шкуру подставлять... Запоем он пьет. Некогда ему воевать.
- А он галоши носит?
- Ну, ясно в галошах ходит.
- А у тебя бывали галоши?
- Бывали, когда на золотом прииске работал.
- А монашки тоже галоши носят?
- Носят, что им не носить. Им бог посылает.
- А как?
- Как? Очень просто: какого-нибудь богатого купца подговорят, будь нашим крестным, а он и тово... Дарит, а они за него молятся. Ну, они и говорят, что галоши бог дал.
Иногда Сидор доставал колоду разбухших карт с обтрепанными углами, старательно возводил из них домик, а потом дул на него. Карточный домик падал.
- У Луконьки Беды сарай сдуло,- пояснял Сидор, намекая на худой, полусгнивший сараишко соседа.
Часто играли они в карты, в ерошки.
Сидор тасовал колоду, выкладывал по одной карте на стол и говорил:
- Семерка-ерошка.
И ерошил густые темные волосы Оли.
- Туз-пуз,- говорил он и указательным пальцем тыкал девочке в живот. Она билась в приступе смеха. А Сидор без улыбки продолжал:
- Десятка - в голову насадка,- и небольно ударял козонком ей по лбу.
- Краля - по щеке драла... Король - штаны порол.
Были случаи, что и Оля ерошила Сидора. Он покорно подставлял голову, подсказывал:
- Валет - звал на обед.
- А как?
- Тащи меня за ухо!
Оля подтягивала его ухо к карте.
Так они шумели до полуночи. Мать сонно ворчала:
- Ложитесь-ка спать. Будет вам, полуношники. Надоели...
ГЛАВА V
Прошло около трех месяцев. Сидор усердно работал. Он купил себе новые штаны, кумачевую рубаху. Нарядилась и Оля. В новом цветистом платье она будто стала выше ростом. Ее худенькое большеглазое лицо пополнело, порозовело, а на подбородке образовалась красивая складочка. Сидор незаметно любовался ею. Он любил смотреть, когда Оля улыбалась, на ее щеках в это время появлялись радостные ямочки.
Она стала веселей, бойчей. И все, что делал Сидор, ей нравилось.
Пришла весна, и на этот раз теплая, ласковая. Сидор сидел на крылечке и кидал воробьям хлебные крошки. Воробьи доверчиво подскакивали к нему, хватали на лету крошки и, отлетев, расклевывали. Один воробей схватил большую крошку и, тяжело поднявшись, уронил ее на землю.
- Эх, сердешный, не осилил,- смеясь, говорил Сидор. Присутулившись веем телом, он точно помогал воробью утащить крошку.
- Ну, ну, тащи... Эх-ма... Сердце-то львиное, а сила-то воробьиная.
С улицы прибежала Оля.
- Садись рядышком со мной...- сказал Сидор ласково,- Я пичужек кормлю. Люблю воробушков. Веселый народ, говорливый. Только недоверчивый. Знают меня, а близко не подпускают. Как только услышат мой голос во дворе, откуда их и налетит. Согласный народ. Если мало их, так они слетают за товарищами - позовут. Дескать, айдате, харчи есть...
Сидор вдруг вскочил и, размахивая руками, закричал:
- Это что?! Нельзя драться. Ужо я вас, хулиганы... Вот, Оля, и среди воробьишек тоже разные характеры бывают. Одни такие миролюбивые, смирёные, а другие негодные. Вот тот воробьишка, такая задира, беда. Обязательно ладит воровски стащить, отнять у другого и драться.
Он бросил несколько крошек воробью, который настороженно, недоверчиво стоял в стороне.
- На, нёгодь...
Оба они долго молча наблюдали, как воробьи жадно растаскивали хлеб. Во двор вошла подружка Оли - Афоня, толстенькая, как обрубок, бойкая девочка.
Афоня была круглая сирота. Она жила в соседней улице, в маленькой дряхлой избенке на два окна. Ее приютил дядя Лука, слабый кроткий старичок, но жена его - тетка Арина - была властная гордая женщина, иной раз жестокая. Афоне жилось нелегко, но она не унывала. Она была хохотуша и в играх - первая затейница.
- Скакнем, Олютка? - сказала она и, не дожидаясь согласия, принесла доску, полено.- Да ну, скорей скакнем, а то меня тетка опять позовет.
Поскакав немного, Афоня предложила:
- А теперь давай скакать с фигурами. Смотри.
Оля изо всей силы топнула по доске, Афоня взлетела кверху и широко раскинула ноги в воздухе.
- Штаны крою. А теперь гляди, шью.
Афоня опять взлетела вверх и забавно поболтала в воздухе ногами.
Настала очередь Оли делать фигуры.
- Смотри.
Оля, как пушинка, поднялась кверху и, спускаясь на доску, ловко выкинула вперед одну ногу, затем другую.
- Это я пошла к кресне с пирогом.
- Ну,- пренебрежительно проговорила Афоня, сморщив маленький вздернутый носик.- Я это тоже умею. Ты новое что-нибудь покажи.
- Смотри.
Афоня высоко взметнула Олю, и та, ловко повернувшись в воздухе, встала на доску, спиной к Афоне.
- Это я валес танцую.
Из огорода донесся грозный окрик:
- Афанасья, домой! Будет там дурить.
Чаще всего подруги встречались на задах ермолаевского огорода, где был маленький садик, густо заросший сиренью, бузиной и жимолостью. Афоня пролезала из своего огорода, через изгородь. Они забивались в глухой тенистый уголок, устраивали из досок скамейки, приносили глину и стряпали булочки, крендели. Там им никто не мешал. А если слышался крик тетки Арины, то девочки замирали и не откликались. Было хорошо, уютно в садике. В кустах сирени ласково чирикали воробушки. Из листьев репья девочки делали себе шляпы, а лист побольше брали в руки вместо зонтиков. Принарядившись, они шли в "баню", в "гости". Афоня была старше Оли на два года и всегда играла роль матери. Она брала подругу за руку и по дороге журила ее, как ребенка.
- У тебя есть, Олютка, альбом? - спросила раз Афоня.
- Нет.
- Ну, ты еще маленькая, а у меня есть, я сделала. Он у меня за печкой лежит. Там кирпич вынимается, а за ним печурка, он там у меня и лежит. И тетка Арина не догадывается... Я тебе, ужо, покажу.
Альбом Афони оказался старой, пожелтевшей от времени тетрадкой, выдранной из какой-то бухгалтерской книги. Тетрадь была вклеена ржаным клейстером в толстые корки. На корке красовалась бумажная роза.
- Вот смотри,- раскрывая свой альбом, сказала Афоня.- В него тоже буду стишки писать.
- Сама?
- Ну, сама!.. Нет... Большая вырасту, мне кавалер напишет. Я вчера хорошенький стишок выучила наизусть.
И, закатив глаза в небо, Афоня прочла:
Глаза твои зажгли во мне
Любовь и сладкие мечты.
Вчера я видела во сне,
Что будто ты ласкал меня
И целовал.
- Славно?
В один из праздничных дней Афоня пришла грустная, молчаливая.
- Ты что, сердишься на меня? - спросила Оля.
- Нет.
- А почему ты такая сегодня?
- Последний день вместе играем, завтра я уйду,- сказала Афоня печально.
- Куда?..
- В монастырь жить. Тетка Арина меня в монастырь отдает. Дома, говорит, кормить нечем... Ты придешь ко мне в монастырь?
Ольга вспомнила слова тетки Пелагеи и сказала:
- Нарядная будешь ходить, галоши носить будешь.
Афоня улыбнулась невесело.
ГЛАВА VI
Солнечным утром Афоня с теткой Ариной подходили к монастырю. Арина шла быстрым шагом и властно покрикивала на девочку:
- Ну, ну, поторапливайся, не продавай глаза-то.
Та чуть не бегом шла за ней, стуча по засохшей дороге большими, не по ноге, растоптанными ботинками, и громко шмыгала носом.
- Не распускай нюни-то, разнежилась.
Они спускались к небольшой речке. За мостом на горе, как на ладони, стоял монастырь. Большая монастырская церковь утонула в густой сосновой роще, обнесенной толстой кирпичной оградой. Монотонно и скучно плыли редкие удары колокола из монастыря. Справа весело блестел на солнце широкий заводский пруд. У каменных ворот Арина остановилась.
- Молись,- скомандовала она.
Из ворот выехала порожнем на телеге Степанида. Она была в грязном холщевом фартуке. И на фартуке и на телеге был налет красной пыли, видно, что Степанида возила кирпичи.
- Куда это повела девку-то? - спросила она Арину.
- В монастырь к вам жить... Кое место тут келья матери-игуменьи?
- Вон стоит,- Степанида показала кнутовищем на маленькое кирпичное здание, отодвинутое от деревянного двухэтажного дома.
- Али в миру-то не провертелась бы,- сердито сказала Степанида.- По миру ходила бы и то лучше. Суешь девку, как в могилу.
- Ну, чтой-то, бог с тобой!
- Ничего... Девку жалко...- Степанида чмокнула губами и тронула вожжой лошадь.- Н-но, родимая, шевелись.
В прихожей кельи игуменьи был сумрак, пахло ладаном и жареным луком. Полнолицая молодая монахиня окинула их недоверчивым взглядом прищуренных глаз.
- Вам что?
- Матушку-игуменью повидать надо бы.
Монахиня бесшумно, как черная тень, вышла.
Афоня тихонько шмыгала носом.
- Обиходь,- строго прошептала Арина.
Афоня хотела "съобиходить" на пол, но Арина поспешно ее вытолкала за дверь.
- На улицу иди, деревня еловая, не видишь, ковры настелены...
Игуменья, древняя старуха, почерневшая от времени, недвижно сидела в кресле. Под высоким клобуком, прикрытым черной кисейной мантией, лицо ее казалось маленьким, скоробленным.
Мутными глазами она посмотрела на пришедших и помумлила впалыми губами:
- Ну, чего вам, сестрицы, надо от меня?
- K вашей милости, матушка,- заговорила Арина, кланяясь в пояс,- призрите, бога ради, сироту... Афанасья, что ты истуканом стоишь?! - Арина ткнула Афоню в спину.- Кланяйся, дура.
Афоня растерялась, перекрестилась на старуху, как на икону, и упала в ноги ей.
- Грамотная? - безучастно смотря на девочку, спросила та.
- Немного... Ползимы поучилась, да не в чем в школу-то ходить. Одежонки нету и взять негде.
- Ну-ка, прочитай мне богородицу,-сказала игуменья. У нее был тихий, сухой голос.
- Богородице, дева радуйся...- затараторила Афоня, утирая нос кулаком. Она эту молитву знала назубок.
- Вклада с ней не будет?
- Ну, какой, матушка, вклад! Все мы тут - что на нас, то и в нас!
Игуменья подумала, почесалась и сказала белолицей монахине:
- Сведите к матери Вассе.
Арина снова ткнула Афоню, та снова упала в ноги старухе.
- Вот благодари бога и матушку-игуменью.
Монахиня повела Афоню по обширному двору монастыря, окруженному деревянными домами, службами. За церковью, в густой сосновой роще было кладбище. Там было тихо и сумрачно. По двору в одиночку ходили черные фигуры монахинь.
Матери Вассы в келье не было.
- Подожди здесь,- сказала Афоне белолицая монахиня,- сейчас мать Васса придет.
Келья Вассы была небольшая. У стены стояла короткая кровать, накрытая белым покрывалом, на концах которой лежали две стопы подушек. В углу перед большим киотом горела неугасимая лампада, слабо освещая большие и малые иконы. Зеленоватый огонек лампады горел, как подстерегающий глаз кошки. К окну подходил сад, оттуда доносился тихий птичий говорок.