Погорельцев едва сдержал себя, хотя мог бы одним ударом прикончить Ярикова.
- Ты, хозяин, языком тренькать тренькай, а рукам воли не давай! - сказал он с угрюмой угрозой. - Запомни, - тебе же лучше будет; перед тобой люди, а не чурки стоят!..
Тонкие губы Ярикова презрительно передернулись. Смешно подпрыгнув, он еще раз замахнулся на Матвея. Тут Сулейман не выдержал. Оттолкнув в сторону пузатого мастера, охранявшего хозяина, он схватил Ярикова одной рукой за воротник, другой за штанину, поднял в воздух и, не обращая внимания на визгливую брань его и вопли, зашагал к полыхавшим вагранкам, в которых клокотал расплавленный чугун.
Все оцепенели. Шляпа хозяина, его разбитое пенсне валялись на полу. Еще мгновение, и разъяренный Сулейман бросил бы хозяина в вагранку. Багровые отсветы жаркого огня уже лежали на лице Ярикова. Он беспомощно сучил ногами, вереща, как боров под ножом.
- Сулейман, опомнись! - в один голос закричали Матвей и Артем.
- Уступать извергам?.. Уступать всякому негодяю, которому вздумается издеваться над нами, га? Нет, в вагранку их, всех в вагранку!..
Едва удалось остановить разъярившегося Сулеймана.
Когда за ним пришли жандармы, он, несмотря на настойчивые увещания товарищей, и не подумал прятаться. Сулейман схватил длинный железный прут и, рванув на себе ворот рубахи, закричал:
- Не подходи близко, в лепешку расшибу! Стреляйте издали! - И, увидев, что жандармы растерялись, сам пошел на них, высоко занеся железный прут над головой.
Не так-то легко было жандармам связать и увести разъяренного Сулеймана.
С той давней поры за ним и осталось прозвище - "Сулейман - два сердца, две головы". С годами Сулейман, ясное дело, поутих. Но все же лучше было его не сердить.
Сегодня после смены, не помывшись как следует, Сулейман заспешил в заводоуправление, но директора в кабинете не застал. И неизвестно было, когда он вернется. Перепугав секретаршу с крашеными лимонно-желтыми волосами и столь тонкой талией, что, казалось, достаточно порыва ветра, чтобы она переломилась надвое, Сулейман, поминутно чертыхаясь, прождал в приемной около часа и наконец, махнув рукой: "Э, да провались он ко всем чертям!" - решил отправиться домой.
Не разбираясь, где яма, где лужа, летел он, как стрела, выпущенная из туго натянутого лука. И вдруг остановился точно вкопанный. На дворе голосила старуха заводского вахтера Айнуллы:
- Ой, мамочки, смотрите-ка на него, старого дурака! Куда забрался людям на посмешище?.. На сарай вместе с уразметовским ахутником… и гоняет себе голубей, негодник! Слазь, говорю, пока шею не сломал, старье проклятое! Вот я тебе повыдеру волосы-то, мужлан!
Сулейману сразу все понятно стало. "Уразметовский ахутник" - это его младшая дочь Нурия, "старье проклятое" - дед Айнулла.
Сулейман вошел во двор. В голубом небе, словно купаясь в розоватых лучах вечернего солнца, парили голуби. Щуплый дедушка Айнулла, сменив рабочий костюм на стеганый камзол-безрукавку, из-под которого виднелась длинная белая рубаха, стоял на крыше сарая и, откинув голову и приложив ладонь козырьком ко лбу, следил за полетом голубей. А Нурия в лыжных брюках и светлой кофточке, забросив на спину тяжелые черные косы, стояла еще выше, на самой голубятне, и, помахивая длинным шестом с тряпицами на конце, лихо свистела, ничем не хуже любого мальчишки.
Они были так поглощены своим занятием, что даже не оглядывались на исходившую криком старуху. А та, выскочив как была на кухне - с засученными выше локтя рукавами и подоткнутым подолом, - в бессильном гневе трясла иссохшей, как липовая кора, рукой, хрипло пища, словно голодный галчонок в гнезде. Ее движения со стороны были так потешны, что Сулейман, несмотря на дурное настроение, расхохотался.
- Камнем, камнем запусти в них, проклятущих, Абыз Чичи! - басовито прогудел он.
Настоящее имя старухи было Гайниджамал, но все, и даже Айнулла, проживший с ней жизнь, звали ее Абыз Чичи. Как-то, это было очень давно, к молодому еще тогда Айнулле приехала родственница с ребенком. Она-то и научила своего малыша называть его жену, как это принято было на родине Айнуллы, Абыз Чичи, что означало: "Тетя, дающая игрушки". С тех пор и прилипло к старухе это прозвище.
- Ай, осрамилась!.. - ахнула Абыз Чичи, увидев Сулеймана, и, прикрыв лицо концом платка, засеменила прочь.
- Нурия! - окликнул Сулейман дочь.
Очень похожие на отцовские, большие черные и лучистые глаза девушки сверкали, смуглые щеки разрумянились, ноздри трепетали.
- Марш домой! - хмуро приказал Сулейман.
Никогда Сулейман так сердито не разговаривал со своей младшей дочкой, любимицей. Нурия тотчас смекнула, что отец не в духе, и, бросив шест, одним махом спрыгнула на крышу сарая. Второй прыжок перенес ее с довольно высокого сарая прямо на землю. Перебежав двор, она исчезла в подъезде.
- И ты, Вахтерулла, пожалуй-ка сюда, - сказал Сулейман тем же сердитым тоном. - Слово есть к тебе.
Но дедушка Айнулла не торопился исполнять его приказание. Улыбаясь, он подошел к краю крыши и присел на корточки.
- Мне очень тяжело лазить бесплатно, я не так прыток, как ты, крылышко мое, Сулейман. Дух спирает. Если твоя просьба не очень велика, скажи оттуда. По крайней мере хоть один раз в жизни поговорю сверху с человеком, который выше меня. Хе-хе-хе!
Сверкнув черными глазами, Сулейман нетерпеливо шагнул к сараю.
- Зачем опозорил Матвея Яковлича в проходной, га? Ну, отвечай!
С круглого морщинистого лица дедушки Айнуллы мигом слетела добродушная улыбка. Он выпятил грудь, словно петух, готовый вступить в бой.
- Попробуй-ка сам, - ткнул старик указательным пальцем в Сулеймана, - прийти завтра без пропуска. Так я тебя и испугался… Воображаешь, если ты Сулейман - отчаянная голова, так я сразу и распахну тебе все двери!.. Если хочешь знать, Сулей, Айнулла такое не только что другим, самому себе не позволит!
Правда ли, нет ли, но заводские старожилы рассказывали, будто Айнулла, забыв однажды дома пропуск, приказал своему сменщику не допускать вахтера Айнуллу к вахте, а вызвав караульного начальника, попросил его отправить Айнуллу домой за пропуском.
Сулейман зло усмехнулся.
- Можешь сколько угодно не допускать на завод вахтера Айнуллу - небольшая шишка. А Матвея Яковлича обязан был пропустить.
- Почему это? - удивился Айнулла. - Меченый он, что ли? Пустое говоришь, Сулей, и слушать не желаю.
Старик с неожиданной легкостью поднялся с корточек и показался вдруг Сулейману недосягаемым. Пока Уразметов собирался с мыслями, Айнулла зарядил:
- Я тебе, Сулей, - по-детски короткой рукой показал он на сапоги Сулеймана, - разве говорил когда-нибудь: не обувай сапоги, а надевай ичиги? Твое дело резать железо, мое - у дверей стоять. Что поделаешь, коли великий аллах втемную, без разбора, приложил такую печать на мою судьбу. Попробовал бы я со своей бестолковой головой сунуться в твое дело, разве ты не выпроводил бы меня, разлюбезно пнув в мягкое место? И правильно бы сделал.
Он поднял брошенный Нурией шест и замахал им, словно хотел показать, что разговор закончен.
Увидев, что не столковаться ему с этим тощим, словно осенний цыпленок, старичишкой, а главное - почувствовав свою неправоту, Сулейман, больше злясь на самого себя, погрозил пальцем: "Погоди, проучу я когда-нибудь тебя!" - резко повернулся и ушел.
Обычно Сулейман, возвращаясь с работы, вносил веселое оживление в дом Уразметовых. Жизнерадостный, неугомонный, он любил шутку и смех. Этот старый рабочий притягивал к себе сердца, даже когда гневался. И потому вспышки его проходили без ущерба для семейного мира. Но сегодня он вернулся в свирепом раздражении, как горе-батыр, с позором побежденный на сабантуе и способный с тяжкой обиды выкинуть что угодно.
- Эй, кто там есть! - подал он голос еще с порога. - Нурия, Гульчира!.. Куда пропали? Готовьте теплую воду и чистое белье. Иду к новоиспеченному директору.
Он с силой рванул с себя короткий пиджак, казалось, вот-вот оторвет рукава.
- Небось узнает меня… А нет, так заставлю узнать!
Едва он успел высвободить из пиджака одну руку, как услышал, что кто-то шарит ключом в замке двери. На пороге, насмешливо улыбаясь, стоял смуглый красивый молодой человек с серой шляпой в руках. Это был Ильмурза.
- Что случилось, отец? Кого опять собираешься песочить?
Чуть не всякий раз при виде Ильмурзы Сулейману вспоминалась собственная молодость: этот взгляд уголком глаз, насмешливый перекос красиво очерченного, твердого рта, даже его свободная манера держать себя. И, несмотря на нелады последних дней между ними, Сулейман не мог не залюбоваться сыном.
- А ты что скалишь зубы, га? Хоть ты и Мурза, а все же молод еще смеяться над отцом.
- Никто и не смеется, отец, - сказал Ильмурза, расстегивая макинтош. - На зятя, как я понимаю, взъелся… Да, это действительно птица высокого полета. И со мной поздоровался ни так ни сяк.
Стащив наконец с себя пиджак, Сулейман с раздражением повесил его на крючок.
- С тебя и этого предостаточно, - бросил он. - Я на его месте, может, и руки такому не протянул бы.
- Представь, отец, он спутал меня с Иштуганом-абы, - сказал Ильмурза, и опять усмешка искривила его рот. - Стал привязываться: почему, дескать, не едешь в командировку…
- Дурак!.. - в ярости воскликнул Сулейман.
- Кто, я или зять? - смеясь, спросил Ильмурза.
- Оба!..
И Сулейман прошел в свою комнату. Но вскоре вернулся и сказал Нурии:
- Позвони-ка, дочка, зятю… вернулся или нет? Мне самому лучше не прикасаться к телефону - не стерплю, сорвусь, накричу…
К этому времени Муртазины уже получили директорскую квартиру.
В первый же день приезда Ильшат побывала у отца, правда, без Хасана. На все ее уговоры муж не очень убедительно отговаривался работой - необходимо сперва освоиться на новом месте, потом уже расхаживать по гостям.
Все это Ильшат и передала родным, чувствуя, что отговорки эти звучат для них столь же неубедительно, как звучали и для нее самой. Но они выслушали ее молча. И долгожданная встреча не дала радости, более того, оставила у всей семьи неприятный, тягостный осадок.
Сулейман тогда же решил про себя, что не переступит порога квартиры зятя, пока тот не явится с повинной. Но нанесенная Матвею Яковлевичу обида показалась ему до такой степени нестерпимо оскорбительной, что он забыл о своем зароке.
Нурия узнала, что Муртазин еще не вернулся с завода. Заложив руки за спину, Сулейман заметался по зале, потом, словно что-то вспомнив, распахнул дверь в комнату Ильмурзы.
Сын курил, лежа на кровати. Увидев отца, он поднялся.
Результатом их последнего крупного разговора было то, что Сулейман настоял наконец на своем. Ильмурза пообещал ему уйти из буфета, решив, что на этом дело и кончится. Но отец - вот беспокойная душа! - опять притащился и снова принялся уговаривать его вернуться в цех, к станку. Удивительно, на этот раз он совсем не кипятился, сберегал, вероятно, силы для предстоящего разговора с директором. Почуяв это, Ильмурза сказал:
- Нет, все, отец, больше не приставай. Я ведь уже не мальчик…
Но Сулейман-абзы упрямо гнул свою линию:
- Это я знаю, сынок… Пора, давно пора тебе расстаться с детскими затеями… - И, хитря, начал гладить по шерстке: - Ведь ты способный человек. Разве дело здоровому мужчине стоять за прилавком буфета, когда на то есть женщины. Все равно как гоняться на коне за воробьями. Мужчине необходимо ремесло. Да! Недаром ведь говорят: человек, у которого есть ремесло в руках, и против течения выплывает. А ты, коли захочешь… из тебя замечательный мастер вышел бы!
Тут-то Ильмурза и испортил всю музыку.
- Брось, отец! - сказал он с холодной усмешкой. - Возьми себя в пример… сорок лет на заводе отзвонил, а что-то до мастера не дослужился…
- Дурак, - перебил сына Сулейман. - Если хочешь знать, перед твоим отцом любой мастер ломает шапку… - Сулейман засновал по комнате, но она оказалась слишком тесна, не по его горячему темпераменту. Сделав три-четыре шага, он резко поворачивал и, то молниеносно закладывая руки за спину, то вдруг выбрасывая их вперед и сильно хлопая тыльной стороной одной руки по задубевшей ладони другой, все повторял: - За сорок лет… Твоему отцу стоит только захотеть, его тут же мастером поставят… Разве это плохо, что я предпочитаю работать на станке… хоть все пятьдесят. Хочу своими руками создавать что-то… Разве это плохо, а, Мурза?.. Что скажешь на это, га? Заткнул рот?
- Зря ты меня ругаешь, отец, - помолчав, сказал Ильмурза. - Это раньше гордились званием рабочего… время было такое. А сейчас… не в моде оно.
Сулейман несколько минут стоял, не произнося ни слова, мотая головой, точно оглушенный. Смуглое лицо его постепенно все больше багровело, черные глаза сузились. Ильмурза, видя, как набухают жилы на больших узловатых кулаках отца, опасливо подался назад.
- Мода-а!.. Если у тебя когда-нибудь еще сорвется с языка это дурацкое слово, я вырву твой поганый язык и отдам его тебе прямо в руки… Мода-а!.. - Сулейман весь задрожал от возмущения. - Мода нужна, когда шьют платья девушкам или когда такие вот щеголи, как ты, выбирают себе шляпу!.. Если хочешь знать, жизнь и прежде держалась на рабочем, и сейчас на нем держится, и впредь будет держаться! Потому что он коренник… он тянет воз жизни. А ты… ты даже в пристяжные не годишься, все в сторону норовишь… А почему? Да потому, что голова у тебя забита всяким мусором, пережитками, как по-книжному говорится… - И он сильно хлопнул ладонью о ладонь. - Факт!
Ильмурза молча упрямо покачал головой. Но Сулейман по глазам прочел, о чем он думает.
- Да, да!.. Будешь лоботрясничать, всякое может случиться… Не смотри, что ты сын потомственного рабочего. Сорняк - он везде растет.
Сулейман теперь насквозь видел сына.
"Гончар бьет своего сына прежде, чем тот разобьет горшок. И мне бы следовало малость пораньше начать учить тебя уму-разуму. Эх, маху я дал!.."
Сулейман повернулся на носках, скрипнув сапогами.
- Думаешь, один ты мудрец, а у других ум за дверьми остался, га?.. Как бы не так! Ты только мне не сознаешься, а мозги-то у тебя крутятся в одном направлении. - Огрубелым пальцем он показал, как скользит рыба в воде. - Как бы тишком-молчком нырнуть куда поглубже, пока людям трудно, а придут хорошие времена - и ты всплывешь. Ляжешь и будешь себе поплевывать в потолок.
После подобных перепалок Сулейман невольно сравнивал Ильмурзу со старшим сыном Иштуганом. В чем ошибка? Чего недоглядел? Оба ведь без рубашек родились. Правду говорят, на дураке рогов нет, а то бы каждый сказал - вон дурак идет.
В комнату вбежала Нурия. Она уже успела сменить лыжные брюки на платье и надеть белый передник. Перевязанные лентой черные косы дугой свисали на спину.
- Где Гульчира? - сухо спросил отец, выходя от Ильмурзы.
- У нее сегодня вечерний университет.
- А невестка?
- Ушла в консультацию.
- Готова ванна?
- Сейчас, папа, греется. - Нурия юркнула в ванную комнату. Потом принесла чистое белье, полотенце, недоумевая, чем так расстроен отец, из-за чего опять схватился с Ильмурзой.
Вода нагрелась, и Нурия позвала отца. Заметив, что он все никак не успокоится, она мягко вполголоса сказала:
- Полно уж, папа, перестань волноваться. И, пожалуйста, потише в ванной, Иштуган-абы работает.
- Иштуган разве дома? - перебил ее отец.
- Давно уже. Это ты сегодня что-то запоздал. Иштуган-абы просил передать, чтобы ты зашел к нему, как вернешься.
Нурия знала, что отец больше, чем с кем-нибудь, считается с Иштуганом и даже чуточку побаивается его, поэтому она, как и все остальные женщины в семье, стоило отцу начать горячиться, старалась ввернуть словечко об Иштугане.
- Шш-ш! - замахал на нее Сулейман, когда Нурия, уронив горячую крышку, заплясала возле плиты, тряся обожженным пальцем. - Руки, что ли, отсохли?..
Нурия подставила палец под струю холодной воды.
- Сильно обожгла? - забеспокоился Сулейман за любимицу.
- Пустяки. Уже не больно…
Сулейман сунул руку в наполненную ванну. Любил старик попарить косточки. Умница Нурия, горячей воды налила.
Сулейман попросил Нурию еще разок позвонить зятю и, войдя в белую ванну, погрузился в приятно горячую воду. Закрыл глаза. Все показалось ему в эту блаженную минуту незначительным, даже мелким: и грубость зятя, и обида Матвея Яковлевича, и собственная горячность, и Айнулла, и Ильмурза… Вода чудесным образом снимала давящую на плечи усталость, как бы смывала раздражение, кипевшее в груди. Он прислушался: неугомонное сердце постепенно успокаивалось, билось ровнее.
"Старый волк прокладывает стае дорогу… И верно, кто же, как не я, покажет детям дорогу, - размышлял, закрыв глаза, Уразметов. - Одно помнить надо: кто без ума берется - дерево ломает. Нет, прежде чем идти к зятю, надо поостыть". И он с глубоким наслаждением стал почесывать короткими жесткими ногтями, под которыми набилось машинное масло, мускулистую, обильно покрытую черным волосом грудь.
Минут через двадцать, вытирая на ходу лицо и голову мохнатым полотенцем, Сулейман показался из ванной. Его смуглое лицо раскраснелось, черные усы и стриженная под машинку, не тронутая сединой голова были еще влажны, отчего казались еще черней.
Сулейман заглянул на кухню и, не увидев дочери, тихонько позвал:
- Нурия, ты где? Позвонила?
Нурия не выскочила, как обычно, на голос отца. В зале кто-то пел очень мелодичным, глубоким басом. Голос певца доносился откуда-то издалека. Сперва чуть слышно, затем все нарастая и нарастая и, наконец, зазвучал в полную силу, - казалось, гудит дремучий лес в бурю.
Сулейман на носках прокрался в залу. Нурия, забыв все на свете, замерла у приемника. Когда Сулейман, войдя, окликнул ее, она вздрогнула и сердито замахала руками:
- Тише, отец, Поль Робсон поет!
Удивительно, что за песня! Слова непонятны, а напев все равно за душу берет. Старый рабочий, вся жизнь которого прошла в тяжелом труде, в этом голосе, могучем, как шум леса, ясно почувствовал тоску и печаль, радость и надежду забитого, угнетенного народа.
"И у нас в старое время, бывало, такие песни пели…" - подумал он.
Песня смолкла. Сулейман помолчал в задумчивости, спросил, позвонила ли Нурия зятю, и, узнав, что Хасана все еще нет дома, медленно направился в свою комнату. У него была привычка: после ванны минут десять - пятнадцать отдохнуть. Отдышавшись немного, не утерпел, позвал Нурию.
- Дочка, почитай, пожалуйста, о вибрации. На чем мы вчера остановились?
Сулейман сам читал мало. "От чтения зоркость теряется, скорее на работе глаза устают", - хитрил он.
А Нурия, больше любившая, как и все ее сверстницы, читать романы, без особой охоты выполняла просьбу отца. Иногда она протестовала: "Вся семья заражена этой вибрацией!" И завидовала брату Ильмурзе, умеющему держаться в стороне от этих производственных совещаний на дому. "По крайней мере, не ломает себе голову попусту. Вернется с работы, перекусит и идет, куда душа желает. А ты тут канителься с этой вибрацией, чтоб ей пусто было… И что это за вибрация такая, что над ней бьются, не в силах справиться, лучшие мастера и инженеры… Даже профессора".
И Нурия, чтобы поскорее освободиться, зачастила-зачастила, но отец не переносил этого.