- Ты, дочка, не трещи, как вертолет. Читай с чувством, с толком, с расстановкой, чтобы понимал человек.
Нурия, надув губы, старалась читать "с чувством, с толком, с расстановкой", но очень скоро забывалась и снова начинала трещать. Опять отец останавливал ее, заставляя повторять прочитанное. В эти минуты Нурии казалось, что она совсем не любит отца: "Полеживает себе в кровати, заложив руки за голову, да посматривает в потолок. И небось думает в это время совсем о другом".
А когда он принимался читать ей наставления, она нарочно, чтобы позлить отца, водила, вздыхая, рассеянным взглядом за парившими в небе голубями деда Айнуллы или, состроив грустную мину, прислушивалась к уличному шуму, врывавшемуся через открытое окно. А то вдруг, когда уж очень станет невтерпеж, пустится на хитрость, скажет, что ей пора готовить уроки. В таких случаях отец немедленно освобождал ее от чтения. И сегодня повторилось то же самое. Едва Нурия заикнулась насчет уроков, Сулейман тут же отпустил ее.
- Ладно, у меня и у самого дело есть… - сказал он, вставая. - Так Иштуган зайти велел?
- Да-да.
- Ну я пойду к Иштугану. А зятю позвони еще раз. Мне непременно надо сегодня же увидеть его.
2
Уразметовы жили на третьем этаже окончательно достроенного заводом уже после войны пятиэтажного дома. Свою уютную квартирку с балконом они любили за то, что в ней весной и летом целыми днями гостило солнце, а из окон, выходивших на улицу, можно было видеть с одной стороны площадь и зеленый парк, с другой - футбольное поле стадиона: смотри себе прямо из окна футбольные матчи! Самую теплую и маленькую комнатку взял себе Сулейман. Через залу, в просторной комнате жил Иштуган с женой Марьям, Гульчира с Нурией обосновались в комнате с балконом, окно которой выходило на угол двух новых улиц. Летом девушки засаживали балкон вьюнками. Хорошо было, раскинув раскладушку, лежать, почитывая книжку, под зеленым шатром. Ильмурзе досталась небольшая комната рядом с кухней. "Холостяку сойдет. А женится - тогда посмотрим", - сказал Сулейман.
Старик и Гульчира питали пристрастие к цветам, и потому комнаты были сплошь заставлены самых разных размеров цветочными горшками. Лишь в комнате Ильмурзы их не было. Вкус владельца выдавали пестревшие на стенах бесчисленные фотографии да дешевые репродукции.
Если не считать блещущей чистотой девичьей комнаты, украшенной вышивками Гульчиры и несколькими со вкусом отобранными картинами, самой уютной комнатой в квартире Уразметовых был уголок Иштугана и Марьям. Эта комната, в которой не было ничего лишнего, как-то по-особому радовала глаз. Так радует залитая солнцем поляна в лесу.
Когда Сулейман появился на пороге комнаты, Иштуган, в туго обтягивавшей торс фисташковой тенниске, такой же широкоплечий и приземистый, как отец, стоял у чертежного стола и, склонившись над листом ватмана, быстро что-то чертил.
- Проходи, проходи, отец, присаживайся, - приветливо сказал он, подняв голову.
Стараясь ступать как можно мягче и осторожней, словно в комнате спал ребенок, Сулейман подошел к столу.
- Садись, отец. Устал, что ли? Или расстроен чем? Вид у тебя невеселый…
- Вид!.. Ладно бы, если б только в личности моей было дело. Тут кое-чем побольше пахнет, сынок, - сказал Сулейман, вздохнув. - Когда в командировку-то трогаешься?
- Командировочные уже в кармане… Вернусь - и прямо к Гаязову. Разговоры, рапорты, как вижу, - зряшная потеря времени! Тут надобно под самый корень подсекать… Сегодня у меня вечер свободный. Может, помозгуем вместе над тем, что тебя мучит, отец? Артем Михайлович заезжал на завод. Видел?
- Нет, не видал. А жаль… - Сулейман вместе со стулом придвинулся поближе и, положив руки на колени, кивнул головой на чертежи. Лицо его чуть оживилось, черные глаза сверкнули. - Добро, и что же он говорит, профессор? Обнадеживает?
Артем Михайлович Зеланский, друг юности Сулеймана, был тот самый очевидец случая, когда Сулейман чуть не бросил в огонь своего хозяина. Теперь профессор Зеланский заведовал кафедрой в одном из институтов Казани.
Заметив, каким нетерпением блеснули отцовы глаза, Иштуган прикинулся непонимающим.
- Насчет стержней? Одобрил.
- Га, задолбил: стержни да стержни! - воскликнул отец. - Подглядели у добрых людей и у себя применили. Великое дело, подумаешь.
- Это ты зря, отец… Мы ведь не просто берем готовенькое, кое-что и от себя додумываем, прибавляем… Человек у человека ума набирается.
- Ладно… У Гали´ свое дело, у Вали´ - свое. Меня интересует, что Артем думает о вибрации. С отца твоего не стержни требуют, а коленчатые валы. Что сказал Артем, будет толк, нет?
- Говорит, что путь поисков правилен, отец, - перешел Иштуган на серьезный тон. - И что это даст возможность лучше понять процесс вибрации… если изучать отдельно вибрацию резца и вибрацию детали. Это новый подход - и в практике и в науке.
- Да ну!.. - так и подскочил Сулейман на стуле. С силой хлопнул ладонями по коленям. - Смотри ты, га!.. Неужели так прямо и сказал? И в науке новый подход?! Ну, тут Артем, конечно, загибает. Знаю я его, - недоверчиво помахал пальцем Сулейман, но смуглое лицо его осветила пронизанная радостью горделивая усмешка.
- Вот так, отец, - продолжал Иштуган, подавляя улыбку, вызванную юношеской непосредственностью старика отца. - Артем Михайлович говорит: если сможете доказать, что эти два вида вибрации не зависят друг от друга, то можно будет поздравить вас с первой победой… Так как мысль, отец, впервые зародилась в твоей голове…
Сулейман замахал руками:
- Брось, брось, сынок, не болтай пустое. - И он, не замечая, отодвинулся вместе со стулом немного назад. - С какой это стати?.. "В моей голове зародилась!.."
Иштуган расхохотался.
- Ты, отец, кажется, испугался, что, если мы не сумеем доказать этого, весь стыд падет на твою голову, а? Хитер, нечего сказать!
- На этот раз ему стал вторить и Сулейман:
- Не без того, сынок, не без того… В дни моей молодости на хитрости свет стоял. Не зря твоего отца прозвали "Сулейман - два сердца, две головы". Одно сердце испугается, другое не дрогнет.
- Так то геройство, отец, совсем иного порядка - оно у всех на виду. А здесь мозгами ворочать надо… Кропотливая незаметная работа.
Прищурив левый глаз, Сулейман смотрел на сына, лукаво поводя бровями.
- В двух головах авось один ум наберется, га? Ладно, языком каши не сваришь, давай ближе к делу. Зачем звал?
- Видишь ли, хочу сделать небольшое приспособление, чтобы легче было доказать твою мысль. Эскиз вот набрасывал. Есть о чем посоветоваться и с тобой и с Матвеем Яковличем. Не послать ли за ним Нурию?
Оживление на лице Сулеймана погасло.
- Нет, сынок, не будем пока беспокоить Матвея Яковлича, - сказал он, глубоко вздохнув.
- Что, не в настроении, что ли?
Сулейман-абзы встал и быстро заходил взад и вперед по комнате. Его черные глаза посверкивали двумя угольками, когда он круто поворачивался на своих кривых ногах, шлепая чувяками.
- Настроение!.. Чуть что, сейчас у вас, у молодых, это словечко - настроение…
Иштуган принялся успокаивать отца. Только что сидел тихо-смирно и вдруг вскочил с места. Ярость в нем так и кипит…
- Погоди-ка, отец… объясни толком. Ольга Александровна захворала, что ли?
- Захворать не беда. К больному человеку доктора можно позвать, а тут никакой доктор не поможет…
Сулейман вдруг резко остановился посреди комнаты и сильно хлопнул кулаком по ладони.
- И кто бы мог подумать… га… Зять Уразметова!.. Чем так обидеть человека, лучше бы своим автомобилем задавил его… Нет, я не я буду, если сию же минуту не отправлюсь к нему. Я ему в глаза грохну, кто он такой! Это для других он директор, а для меня… Он меня отцом называет, а коли так, - пусть соизволит выслушать отцовское слово!
Иштуган слышал уже на заводе об этой злополучной встрече, но не придал этому особого значения. Почел за стариковскую придирку. Старики в этом отношении, как дети, чуть что не по-ихнему - смотришь, уж и в обиду ударились.
- Послушай, отец, а может, это простое недоразумение?
Сулейман-абзы, воспринимавший всякую обиду, нанесенную Матвею Яковлевичу, как свою собственную, вскипел:
- Недоразумение?! Га… хорошенькое недоразумение. Говорить с человеком и не узнать его… Тысячу лет, что ли, прошло, как они не виделись?
- Что за спор? - спросила, распахивая обе половинки двери, Гульчира. Она только что вернулась с учебы и завязывала нарядно вышитый девичий передник. На смуглом лице ее сияла улыбка.
Увидев дочь, Сулейман-абзы тотчас умолк. Иштуган объяснил сестре, чем расстроен отец.
- Что ж, отец, удивляться, он ведь и к нам еще не заглядывал, - без особого огорчения, все так же сияя улыбкой, сказала Гульчира.
Но Сулейман не собирался сводить это дело к простому недоразумению.
- Мы, дочка, другая статья. Мы свои люди, придет время - сочтемся, а Матвей Яковлич…
- А за это, отец, прежде всего тебя следовало бы побранить. То все вместе-вместе, а в самый нужный момент оставил его одного.
Старый Сулейман молча с укоризной посмотрел на дочь.
- Да, будь я там!.. - сжал он кулаки.
Иштуган с Гульчирой растерянно переглянулись, увидев, как страшно изменился в лице их отец. Но Сулейман, переборов себя, опустил сжатые кулаки и сказал как только мог тише:
- Ладно, сынок, спроси, о чем хотел посоветоваться, и кончим на этом… Сейчас невестка вернется. А ты, Гульчира, иди накрой на стол.
Иштуган подождал, чтобы отец немного успокоился, и стал объяснять устройство приспособления, которое надумал. Хлопнула наружная дверь. Пробежала Нурия, и тотчас по коридору разнесся ее звонкий радостный голос:
- Марьям-апа вернулась!
Иштуган, выйдя навстречу жене, помог ей снять пальто. Стесняясь ли своего положения - она была в широкой блузе, какие носят беременные женщины, - или потому, что устала, поднимаясь по лестнице, Марьям не зашла в свою комнату, где сидел свекор, а прошла на кухню, к девушкам.
Сулейман, с большим уважением относившийся к невестке, частенько говаривал своим дочерям наполовину в шутку, наполовину всерьез:
- Смотрите вы у меня, Сулейманова кровь, знаю я вас - на камень наступите, и из того воду выжмете… Если хоть пальцем тронете невестку, даю одну из своих голов на отсечение, не ждать вам от меня добра.
Когда Марьям забеременела, Сулейман еще внимательнее, еще бережнее стал относиться к невестке.
- Га!.. И мне пора стать наконец дедушкой, отрастить бороду. Мать ваша так и померла, не увидев в своем доме внуков. Ну, уж я - то не умру… дождусь внука. Мне внук во как нужен.
Но первые два ребенка Марьям умерли, едва появившись на свет. Потому Сулейман теперь не очень шумел, но в душе мечтал, чтобы невестка народила ему мальчиков, которые ввели бы рабочую династию Уразметовых в коммунизм, мечтал, пока жив, заложить в их души необходимую "рабочую закалку".
За стол семья Уразметовых села, как всегда, в полном сборе. Перебрасываясь заводскими новостями, ели традиционную татарскую лапшу. Усерднее других отдавал должное стряпне Нурии Ильмурза. Нурия, сияя от удовольствия, то и дело подливала ему лапши в тарелку.
Сулейман, любивший обычно посидеть за столом, - это был единственный час, когда он видел всех своих детей вместе, - сегодня торопился скорее кончить с обедом. Переодевшись, он ушел.
- Пошел учить уму-разуму джизни, - сказал, посмеиваясь, Ильмурза. - Читайте молитвы, не то вернется и спать нам не даст.
Но никто не подхватил его шутки. А Нурия, когда ушли старшие, сказала Ильмурзе, собирая посуду:
- Не смей насмехаться над отцом, за собой лучше смотри, буфетчик.
Ковыряя в зубах зубочисткой, Ильмурза сказал с усмешечкой:
- Э-э, сестренка, тебя замуж не возьмут, непорядок на столе! - И пошел на кухню следом за мгновенно зардевшейся Нурией, которой пришлось вернуться за забытой на столе ложкой. - Не сердись, Нурия, - не унимался он, хоть и видел, что сестра дуется на него. - Пойдешь со мной в кино? А то, хочешь, куплю билет в кукольный театр.
Когда Ильмурзе хотелось позлить Нурию, он обязательно говорил о кукольном театре, чтобы подчеркнуть, что она еще ребенок в его глазах.
- В кукольный театр!.. В медвежий цирк с удовольствием пошла бы, только билеты купи. А то все обещаниями отделываешься!.. - И, поцеловав Марьям, наливавшую горячую воду, чтобы мыть посуду, и сказав, что справится одна, Нурия чуть не насильно увела невестку из кухни.
- Иди отдохни, Марьям-апа. Устала…
Ильмурза курил у открытой форточки.
- Нуркай, скажи, - спросил он, глядя из окна кухни и темный провал двора, - ведь ты меня не любишь?.. В этом доме никто меня не любит, верно?
В тоне, каким сказал это Ильмурза, сестра уловила необычную нотку. Быстро обернувшись, изумленная Нурия воскликнула:
- Что ты говоришь, Ильмурза? Как мы можем не любить тебя? Если когда поругаем, так это совсем не значит, что не любим…
Склонившись над тазом с горячей водой, она внимательно присматривалась к брату. Какой-то странный сегодня Ильмурза. Нет на лице обычной холодноватой насмешливой улыбки, он, кажется, даже немного задумчив и грустен нынче. С чего бы это? Неужто из-за того, что отец поругал? Но ведь ему не в новинку выслушивать выговоры отца.
- Ах, сердце мое, молодое сердце,
Что ж ты убиваешься? -
запел чуть слышно Ильмурза. Резко обернулся и сказал немного растерявшейся сестре:
- Нуркай, я скоро уеду.
- Куда?
- Куда сейчас молодежь уезжает, туда и я. В деревню!
- Правда?! - переспросила Нурия. В ее больших глазах засветилось радостное удивление.
В ответ на призыв партии сотни и тысячи молодых людей уезжали в те дни в деревню. Это было так прекрасно, так романтично, но где-то там… И вот, оказывается, ее брат тоже едет в деревню. Значит, эта чудесная, но далекая романтика здесь, в их доме.
- Комсомол посылает?.. - быстро спросила обрадованная Нурия.
Закинув голову, Ильмурза расхохотался.
- Эх, Нуркай, дорогая, разве ты не знаешь, я давно уже вышел из комсомольского возраста. - Ильмурза смеялся, но Нурия заметила, что по его красивому лицу пробежала легкая тень. - Нет, сам я надумал, сестренка. По собственному желанию еду.
- Ах, Ильмурза, прошу тебя, говори серьезно… Ведь это такой замечательный шаг. А что папа говорит? Давеча он из-за этого и шумел у тебя?.. Не хочет отпускать тебя в деревню?
Нурия была восхищена решением брата. Блеск глаз, возбужденное лицо говорили: "Брат, милый брат… Я всем сердцем на твоей стороне. Не бойся… Никого не бойся. Поезжай в деревню!..".
3
Иштуган наносил на чертеж последние линии. В большой квартире Уразметовых стояла тишина. Нурия ушла в кино с Ильмурзой. Гульчира тоже унеслась куда-то. Отец еще не возвращался от зятя. Марьям сидела напротив на диване и шила детскую распашонку. Матовый абажур отбрасывал на ее белое лицо и золотистые волосы мягкий рассеянный свет. Время от времени она поднимала голову, и темно-голубые глаза ее с любовью останавливались на муже. Точно почуяв это, он тоже поднимал глаза. Их взгляды встречались, оба чуть смущенно улыбались при этом, словно влюбленные, только что признавшиеся друг другу в своем чувстве. Марьям даже слегка краснела. Шестой год живут они вместе, а ей все кажется, что еще не кончился их медовый месяц. "Всю бы жизнь так прожить", - мечтала она про себя.
И на работе и дома ей часто приходилось слышать о разводах, скандалах между мужьями и женами, а в качестве народного заседателя приходилось участвовать в разборе такого рода дел в суде. Марьям, слушая бракоразводные процессы, никак не могла понять, как это любившие когда-то друг друга люди становятся врагами. И, призывая этих людей к примирению, она всякий раз с болью в душе думала: "Почему вы топчете свое счастье и ищете путей к несчастью?" И когда она, усталая после этих мучительных судебных процедур, возвращалась к себе, приветливое слово Иштугана казалось ей еще дороже.
Марьям тосковала, когда Иштуган пропадал в своих командировках, и радостно кидалась ему навстречу, когда он возвращался. Почувствовав приближение родов, Марьям попросила мужа не отлучаться пока из дому. Но, оказывается, завтра Иштуган должен опять уехать. Марьям гнала от себя эти мысли. Всякое волнение вредно в ее положении. Может, успеет еще, вернется. Два-три дня - не так долго…
- Кажется, кончил, - сказал Иштуган, отошел от стола и потянулся - затекла спина от долгой работы в полусогнутом положении. Затем вытащил из-под кровати гантели - поупражнялся. И, оживленный, повеселевший, подсел к жене, мягко обнял ее за плечи.
Марьям давно ждала этой минуты.
- Иштуган, - спросила она с задумчивой нежностью, - ты счастлив?
- Очень! Жена у меня хорошая, скоро сын-богатырь родится. Чего еще мне нужно?
- Положим, еще многое, - усмехнулась Марьям, проворно работая иголкой.
- То совсем другое, дорогая.
- А что ты говорил о женщинах-пустоцветах?
- Это тебя не касается, - улыбнулся Иштуган. - Я говорил о тех, которые страшатся изведать, что такое материнское бремя. Эти женщины сами лишают себя счастья.
Марьям тяжело вздохнула.
- И изведавшие… порой не видят счастья… - И задумалась. Вспомнила предыдущие роды - оба раза очень тяжелые. Едва успев появиться на свет, дети умирали. И забеспокоилась за судьбу того, которого носила.
Иштуган уже давно научился понимать жену по малейшим изменениям голоса. Но восприняла бы Марьям его слова в свой адрес. И, словно моля о прощении, сказал с нежностью:
- Не надо… Не грусти, Марьям. Вот увидишь, на этот раз ты подаришь нам прекрасного мальчика.
- Отец ждет мальчика и ты тоже. А если девочка, - что будете делать? - сказала Марьям, силясь улыбнуться.
- Я тебе говорю, мальчик будет. Абыз Чичи клянется - раз первые двое были мальчики, так и дальше будет - до четвертого…
Они рассмеялись. И сразу сошла грусть с лица Марьям. Она стала весело трунить над мужем, пугать его "концертами", которые будет устраивать ему ребенок по ночам, рисовала забавные картинки его родительских хлопот.
Иштуган слушал-слушал и наконец сказал сквозь счастливый смех:
- Не пугай, Марьям. В семье Уразметовых не только наш отец, вся поросль его - о двух сердцах. Не запугаешь…
Марьям, любуясь готовой распашонкой, проговорила:
- Немного уже пришлось познакомиться… знаю… - И задумалась, любовно поглаживая крошечное одеяние своего будущего сына. А может, дочери?..
Иштуган не спускал глаз с ее руки. Только материнская рука может так мягко, так нежно гладить детскую рубашонку.
Он положил голову на грудь жены, прислушался. Как сильно бьется сердце - точно мотор стучит. А Марьям, накручивая на пальцы черные кольца мужниных волос, опять задумалась.
…Впервые они встретились в областной библиотеке, в знаменитом читальном зале-гроте.