Но Сулейман посмотрел на свои пыльные сапоги и остался стоять в дверях.
- Ничего, отец, проходи… Раздевайся.
- Нет, погоди, дочка, раздеваться я пока не буду. На минутку заглянул. Слово есть к зятю.
- Очень хорошо. Он скоро будет. Звонил недавно. Он сейчас в обкоме. Сказал, будет с минуты на минуту. Раздевайся… Все равно без чая не отпущу. И не надейся.
Ильшат приоткрыла дверь в кухню и, крикнув: "Маша, чаю!" - принялась расстегивать пуговицы на пиджаке отца. Но отец пиджака не снял.
- Погоди, дочка, - отстранил он ее и в расстегнутом кургузом пиджаке, зажав в кулаке кожаную фуражку, прошел в зал, тяжело ступая в своих грубых сапогах по мягкому ковру. В огромном - от пола до потолка - зеркале отразилась вся его плотная, крепкая фигура на кривых, по-кавалерийски, ногах, с рукой, засунутой в грудной карман пиджака.
С противоположной стены из зеркала уставилась на него, мертво выкатив стеклянные глаза, голова оленя. Ветвистые рога занимали чуть не половину стены - до самого потолка.
Обернувшись, Сулейман несколько секунд разглядывал ее. Он не видел в этой мертвой голове никакой красоты и не мог понять, ради чего пригвоздили ее к стене.
- Что, или зять Хасан-джан сам убил этого оленя, га? - спросил он, насмешливо поблескивая черными глазами.
- Ладно уж, отец, не поддевай каждую минуту, - протянула Ильшат обидчиво. - Раздевайся… Неприлично ведь так. Не у чужих людей, у дочери.
И, сняв с отца пиджак, отнесла его на вешалку, затем потянула его на диван и сама села рядом. Ильшат уже не раз успела побывать в доме отца по приезде, но в последние два дня, занятая квартирными хлопотами, не показывалась у них. Посыпались вопросы: как самочувствие Марьям? Что же решил в конце концов делать Ильмурза?
Сулейман-абзы отвечал нехотя. Ильшат было очень горько, что после стольких лет разлуки отец не находит для нее теплого слова. Сидит надувшись, точно он чужой в этом доме, точно и не рад вовсе, что у дочери дом - полная чаша, наоборот - даже осуждает ее за это. В прежние годы, бывая у них на Урале, отец относился к ней куда теплее. Посадит Альберта - совсем еще малыша тогда - на шею и бегает на четвереньках по полу. А то мастерит ему разные замысловатые игрушки. И Ильшат нарадоваться не могла… А сейчас… будто его подменили.
- Посиди, отец, немного… Сейчас накроем на стол, - сказала она и, поднявшись с дивана, достала из буфета и стала расставлять на столе красивые чашки с золотыми ободками, сахарницу, розетки с вареньем, большие вазы с яблоками, печеньем, пирожными.
Ильшат, как и все Уразметовы, была жгучей брюнеткой. Ей уже было под сорок лет, и она начинала заметно полнеть, но ее лицо было поразительно моложаво. Отливающие синевой толстые косы собраны в тугой узел. В ушах сверкали сережки, похожие на падающие капли. Длинный пестрый, как павлиний хвост, халат выглядел на ней как-то особенно шикарно. Ногти такие же ярко-красные, как и губы.
У Сулеймана стало тоскливо на душе. Он вспомнил свою покойную старуху. Не только на заводе, но и дома не снимала она передник, руки всегда были в работе. Но работа никогда не надоедала ей. Она часто говаривала: "Если что не моими руками сделано, не по себе как-то мне".
Ильшат, догадывавшаяся отчасти, почему загрустил отец, старалась быть с ним повнимательнее, развеселить его.
- Я всегда рада, когда ты чувствуешь себя у нас как дома, - сказала она, ласкаясь. - А то как-то нехорошо… Ты на что-нибудь обиделся?.. А я, отец, тосковала по тебе…
- Я в этом не сомневаюсь, дочка, - сказал Сулейман-абзы. - Не совсем остыла в тебе, надо полагать, уразметовская кровь.
- Почему же ты тогда такой хмурый?
Сулейман хотел ответить, но в это мгновение в комнату вошла молоденькая девушка в белом переднике. Она несла маленький самоварчик. Поставила его на стол и молча вышла. Когда она скрылась за дверью, Сулейман спросил:
- Это еще что за соловей?
- Ой, отец, ну почему ты сегодня фыркаешь на все кругом. Тебе не все равно кто?
Налив в чашку чаю, Ильшат поставила ее перед отцом и, повернувшись к правой двери, позвала, вероятно, для того, чтобы прекратить неприятную беседу:
- Альберт, иди чай пить. Дедушка пришел.
Ильшат уже точило беспокойство, она начинала догадываться, что отец пришел неспроста. "Неужели опять старое начнется?" - думала она. И чем больше думала, тем сильнее росла тревога. Она боялась, - начнет старик донимать Хасана, тот тоже, в свою очередь, поднимет голос. А Ильшат так хотелось тишины, покоя. После суеты с переездом, после разных дорожных неприятностей она надеялась сегодня - впервые после Москвы - встретить мужа, как и раньше, в уютной, прибранной квартире. Надеялась, наконец, и от Хасана, ставшего в последнее время таким скупым на теплое слово, на ласковый взгляд, увидеть сегодня добрую улыбку, которая так много значит в семейной жизни, особенно для женщины. Она и сама не понимает, почему именно сегодня все ее мысли, все ее желания сосредоточены на этом.
Она давно уже чувствует, что между нею и мужем нет былой близости. Сознание этого надрывает ей душу, как и всякой женщине, любящей своего мужа. Она, насколько хватало сил, стремилась разрушить эту вставшую между ними невидимую стену. Она старалась получше одеться, прибегала к помощи косметики, создавала уют в доме. Предупреждала малейшие желания мужа, удовлетворяла все его капризы. Хозяйственный размах Маркела Генриховича обрадовал ее. Для нее как бы приоткрывались врата счастья. Но дикий ветер, который принес с собой отец, мог в один миг развеять, свести на нет все ее усилия.
Открылась боковая дверь. Вошел Альберт, худой, с болезненным цветом лица и небрежной шевелюрой юноша, носивший модные усики. Не отрывая глаз от книги, натыкаясь на стул, он медленно двигался к столу.
- Альберт, поздоровайся же, здесь твой дедушка, - сказала Ильшат, краснея за сына.
- Здорово, бабай! - небрежно бросил Альберт, не поднимая головы.
Сулейман усмехнулся в усы.
- Ну что ж, здорово, так и быть… Видать, страх интересную книжку читаешь, товарищ студент? Даже головы недосуг поднять.
Альберт пробурчал что-то невнятное.
- Ты, сынок, пожалуйста, по-нашему говори, - сказал Сулейман. - Не учен я. Не понимаю твоей тарабарщины. За границей не бывал.
Альберт с прошлого года, когда нависла угроза его исключения из Московского университета, переехал учиться в Казань. Перевод устроил через своих друзей Хасан. Ильшат сама настаивала на этом переезде. "Поселишься у дедушки, - сказала она Альберту на прощание. - Тебе полезно пожить в рабочей семье".
Но Альберт, пожив у деда неделю-другую, нашел себе отдельную комнату и, не находя нужным пускаться в объяснения, перебрался от Уразметовых туда.
С улицы донесся гудок автомобиля.
- Приехал! - Ильшат, незаметно для отца, бросила взгляд в зеркало, поправила прическу, халат и выбежала в переднюю.
Девушка в белом фартуке тоже побежала туда.
- Словно на пожар, - хмыкнул Сулейман.
Ильшат тут же вернулась и, умоляюще взглянув на отца, шепнула:
- Отец, дорогой, пожалуйста, не расстраивай Хасана. - И опять выбежала.
"Сумел поставить дело зятек", - подумал Сулейман.
Оглянулся - Альберт тоже исчез. Дед даже не заметил когда.
В передней поднялась суета. Через мгновение дверь открылась, и в зал вошел Хасан. Величественная осанка. Седеющая голова. Протянув руку, он пошел навстречу тестю и уверенным, густым баритоном произнес:
- А-а, гость у нас… Здравствуй, отец! Ну, как жизнь?
- Стареем помаленьку, - ответил Сулейман, пожимая зятю руку. - Года-то не убавляются, а прибавляются.
- Ну нет, ты пока не сдаешь, отец. Садись, чай пить будем. Пойду только умоюсь.
Грузно шагая, Муртазин вышел в другую комнату. Ильшат, как тень, последовала за ним. Сулейман снова остался один в этой большой зале. Душа полнилась новой тревогой, которой не было, когда он шел сюда. Ему смертельно жаль было дочери. Не оставляло чувство, что она здесь не больше, как вот эта роскошная мебель. Хотелось встать и уйти, ни с кем не прощаясь. Но вошел Альберт.
- Бабай, чего такой мрачный? Обиделся?
- Садись-ка сюда, - сказал Сулейман, не отвечая на вопрос. - Почему перестал ходить к нам, га?
Бледное, болезненное лицо Альберта слегка покраснело.
- Заниматься много приходится…
От Сулеймана не скрылось, что внук не искренен. Он весело повел бровью.
- Наша Нурия тоже занимается много, а у нее на все хватает времени.
Альберт недоверчиво улыбнулся. С Нурией он не ладил. Где ни столкнутся - непременно сцепятся друг с другом. Возможно, это тоже была одна из причин, почему Альберт не ужился в доме Уразметовых.
"Дочкой своей все хвастаешься", - подумал Альберт, но вслух этого не сказал. Он немного побаивался деда из-за его крутого нрава. Он шутил, что это у него "остаточные явления детства".
- Рано задаваться начал, Эльберт, - сказал Сулейман, умышленно искажая непривычное для слуха чужеземное имя. И уже другим, более теплым тоном добавил: - Приходи, поговорим о международном положении, в шашки поиграем. Судьей будет Айнулла.
Шашки оба любили, играли азартно.
В залу вошел Хасан, в махровой пижаме, с чалмой из полотенца на голове, порозовевший, даже взгляд посветлел, Альберт тотчас же ускользнул в свою комнату.
- Люблю, отец, в ванне поплескаться. Райское блаженство!.. У меня друг на Урале, так тот заберется в ванну да коньячку грамм сто пятьдесят ахнет. Мне-то врачи запретили… Сердце шалит. А ты, надеюсь, выпьешь. Вон открой левую дверцу буфета, там пять звездочек есть. Пока Ильшат не видит…
- Спасибо, зять. От таких звезд и мое сердце пошаливает, - сказал Сулейман без улыбки. - У меня к тебе несколько слов есть… Скажу, да и домой подамся. Поздно уже.
- Если личное что, пожалуйста, отец. Если по заводу, не будем здесь говорить. - И Муртазин опустился на диван, небрежно обмахивая концом полотенца лицо. - Не терплю семейственности в государственном деле. Вообще скажу - не очень приятно попасть директором на завод, где у тебя полно родственников… Широкое поле для сплетен… Так ведь?
- Тебе виднее, зять, - сухо сказал Сулейман. - На этом заводе мой дед спину гнул. Отец. Я работаю. Мои дети работают. Надеюсь, что и внуки и правнуки здесь будут трудиться. Нам отсюда уезжать некуда. А директора? Они приезжают и уезжают…
- Вот именно, - чуть поморщился Хасан и, сев поудобнее, спросил: - Что за просьба, отец?
- С просьбами, зять, только старухи пенсионерки ходят. - Розовое, с крупными чертами лицо зятя передернулось. Но Сулейман-абзы и не подумал посчитаться с этим. - Я к тебе пришел о человеке поговорить. Как, об этом можно?.. Вроде не заводское дело? Авось за это в семейственности не обвинят.
- Ты это об Иштугане, что ли? У него командировка на руках. Утром должен ехать. Он и так задержался. Едет он не по моему капризу, а по приказу министра. - Муртазин улыбнулся. - Без очереди я его не принял? Это правда. Не хотел давать пищу злым языкам.
- Нет, я не об Иштугане пришел толковать. Из-за него не пошел бы, - негромко возразил Сулейман, внутренне довольный, что зятю режет правду-матку в глаза. - Приспичит, сам поговорит. Не хуже меня умеет кусаться… Я пришел говорить о другом человеке, пришел потому, что от злости тесно стало в рубашке. Скажи-ка, зять Хасан-джан, зачем ты обидел Матвея Яковлича, га? Или зазнался уж очень? Не по рангу, может, считаешь признавать таких маленьких людей, как он, га? Чего молчишь? Слов не найдешь? А я, дурак, ждал, что ты, как ступишь на казанскую землю, прежде всего к нему наведаешься…
Муртазин не стал оправдываться, не стал говорить: дескать, устроимся, тогда позовем обоих в гости. Или: хоть убей, отец, - не узнал… Не сказал он и о том, как ругал себя за промашку, что дал себе обещание зайти к старикам, да в сутолоке заводских дел забыл об этом.
- Вот что, отец, - сказал он, явно недовольный разговором, - у меня нет желания ни ругаться, ни отчитываться перед тобой, ни выслушивать твои назидания. Давай-ка лучше чайку попьем. Много мне пришлось перевидать людей за свою жизнь. На одном лишь Уральском заводе под моим началом работало свыше пяти тысяч человек… И хороших людей немало там было. Но если бы я стал всех их хранить в сундуке своей памяти…
Сулейман-абзы собирался было ответить спокойно: "Что поделаешь, твоя обязанность такая. Директор всюду один, а рабочих под его началом сотни и тысячи. Трудно, а знать все же надобно". Но последняя фраза взорвала его.
- В сундуке?! - перебил он, и в его голосе прозвенело негодование. - Га! - гортанно выкрикнул он и заметался по зале, то закладывая в возмущении руки назад, за спину, то вытягивая их перед собой. - Ты, зять Хасан-джан, начал уже в сундук людей складывать, га?.. Нет, не советую!.. Самого туда сунут.
Муртазин расхохотался. Это было так неожиданно, - Сулеймана точно холодной водой окатили. Дико поведя своими черными глазами, он растерянно замер на середине залы.
Муртазин все еще смеялся, чувствуя в то же время, что не следовало бы делать этого.
- Ты, отец, не стращай меня огородным пугалом! Я не из таковских… Не полезу от шороха листьев под куст.
Сулейман-абзы, тяжело дыша, продолжал стоять посередине залы, слегка отстранив дочь, которая прибежала на шум и, бледная, дрожащая, кидалась от отца к мужу, умоляя не ссориться.
- Давеча сундук, а сейчас пугало?.. Га!.. - Сулейман шагнул к зятю, который сидел теперь с закрытыми глазами. - Не прячь глаза, зять, смотри прямо! Я тебя не пугаю… Но запомни: не позволим тебе обижать старую гвардию. Матвея Яковлича весь завод уважает. А тебе это уважение у коллектива надо еще заслужить. Это к рубашке дают воротник. Иногда даже не один, а два… А народное уважение не дается бесплатным приложением к директорскому званию. Если хочешь услышать правду, зять, - тебе еще далеко до таких, как Матвей Яковлич.
- Говори, отец, да не заговаривайся, - бросил Хасан, не открывая глаз.
- Нет, я не заговариваюсь. А если что и лишнее сказал, так вы оба - Ильшат и ты - зовете меня отцом. Значит, если и переборщу, вредно не будет, на пользу пойдет… Оттого что ты не отдал должного уважения Матвею Яковличу, он-то ничего не потерял перед народом, а вот ты уже потерял. И потеряешь еще больше, если не хватишься! Вот! Всё!.. Больше мне не о чем говорить. Прощайте.
И Сулейман быстрым шагом направился в переднюю. Хасан не стал останавливать его. Ильшат посмотрела на отца, на мужа и побежала за отцом.
- Нехорошо уходить так, отец… Со скандалом… Почему не поговоришь толком, без крику?
Не в силах дольше удерживать слезы, она уткнулась в отцовское плечо. Сулейман-абзы мягко погладил ее по голове.
- Как сумел, дочка, так и сказал. Об остальном сами уж поговорите… толком.
- Я завтра же схожу к Матвею Яковличу. И Хасан ведь сходит… Только не сейчас. Сейчас его не пустит туда упрямство, самолюбие, а пройдет время, сам же потянется к ним… прощения просить. Он ведь, отец, не такой уж черствый человек.
- Это, дочка, тебе виднее. Я не знаю. Ну ладно, будь здорова. Навещай нас. А то как бы и ты… Болото-то, оно засасывает. Смотри!
Бывало, и раньше Сулейман уходил вот так сгоряча, разругавшись. Но он не был злопамятен. Пошумев, стихал, как стихает, разряжается туча, погромыхав и пролившись дождем. И, если был прав, переживал глубокое удовлетворение, а неправ - раскаивался. Но на этот раз, хоть и выложил, не считаясь ни с чем, все, что скопилось в душе, - никакого облегчения не почувствовал. Наоборот, обида горьким комом застряла в горле, стесняя дыхание. А тут улица вдобавок, словно назло, почему-то темная сегодня. Под ногами какие-то ямы, рытвины. Несколько раз старик чуть не упал, - оступался.
"Погоди, погоди, как же это получилось? Шел по шерсть, а возвращаюсь сам стриженый… Неужто так?!"
В парадном его чуть не сбила с ног Нурия.
- Ослепла, что ли! - закричал и без того раздосадованный Сулейман. - Куда несешься, точно котенок, которому хвост подпалили?! Га?
- Машину встречать. Марьям-апа плохо, - бросила Нурия, не останавливаясь.
Горький ком, застрявший в горле, вылетел, как пробка.
- Что ты говоришь!.. Давно? Гульчира дома? - крикнул он вслед дочери.
- Что толку в Гульчире… Абыз Чичи позвала.
И Нурия выскочила на улицу.
Вдали возникли два огонька, они быстро приближались. Ослепленная ярким светом фар, Нурия вышла на середину улицы и подняла руку.
Машина остановилась, и Нурия снова юркнула в парадное.
Подхватив Марьям под руки, Иштуган с Гульчирой вели ее по лестнице. Лицо у Марьям было бело, как бумага. Губы закушены, видно, чтоб стон не вырвался. Увидев свекра, она смутилась, опустила голову. Из-за ее спины послышался подбадривающий голос Абыз Чичи:
- Ничего, ничего, не торопитесь, дети, аллах поможет.
Машина, загудев, отъехала. И остался Сулейман на темной улице один. А что это белеется в темноте? Ах, да, это платок на голове у Абыз Чичи. Взволнованный Сулейман молчал, а старуха, словно читая молитву, все повторяла одни и те же слова:
- Пусть будет суждено ей благополучно разрешиться. Пусть будет суждено ей благополучно разрешиться…