Матвей Яковлевич, словно никого вокруг не было, взял новую деталь, зажал в патрон, стараясь прикрыть деланным спокойствием внутреннее смятение. Дружеское прикосновение Хасана, сдержанное мужское его "прости" растрогали старика, но прозвучавшая тут же следом покровительственная нотка причинила ему такую боль, что легче было бы, кажется, если бы его током ударило, и он, дернув плечом, повернулся к Муртазину.
- Я не новичок, товарищ директор, - сухо сказал он, - чтобы мне прощать подобные провинности… Меня за брак следует хлестче других стегать.
- Почему?..
Муртазин даже побагровел. Он сам не понимал, как сорвался у него с языка этот глупый вопрос.
- Потому что нет у меня на то никаких прав… Потому что… - Погорельцев махнул рукой и отвернулся.
6
Гаязов с Назировым стояли у станка парторга цеха Алеши Сидорина. Гаязов расспрашивал о причине брака. Неприятный инцидент с Матвеем Яковлевичем сильно обеспокоил его.
- Причина? Штурмовщина… - объяснил Назиров.
Он рассказал, что в первой декаде чугунных деталей в цех почти не поступает.
- Литейный цех виноват? - спросил Гаязов.
- Формально да, поскольку чугунные детали в литейном цехе отливаются. Но для того, чтобы их отлить, ведь материал нужен.
- А материалов не будет, пока не прогонят Зубкова, - закончил Сидорин, не отрывая глаз от станка.
В это время вверху над ними с шумом прошел кран. Гаязов, подняв голову, проследил глазами движение установки, висевшей на крюке крана, не прошел мимо его внимания и новый лозунг на барьере крана.
- Лозунги-то хороши, - сказал Назиров, заметив, куда направлен взгляд парторга. - Но вы лучше посмотрите вон в тот угол… - И он показал рукой на парня в зеленой гимнастерке. Тот стоял над душой у токаря, заканчивавшего деталь на станке. - Рабочий сборочного цеха… Ждет… Как только деталь будет готова, сам отнесет ее в ОТК… клеймить. А когда очень к спеху, и не клеймит, случается, лишь крикнет контролерам, чтобы отметили, что он взял ее у такого-то. Та же история произошла и с деталью Матвея Яковлевича. Унесли, он и недосмотрел когда, и, не показав контролеру, поставили на установку. Хорошо, кто-то заметил вовремя. А дошло бы до испытательного цеха, вся установка вышла бы из строя.
- И что вы думаете предпринять? - спросил Гаязов.
- Надо перестраивать цех, - убежденно ответил Назиров.
Сидорин добавил, что для обсуждения этого вопроса собирает партийное собрание. Но тут же высказал опасение, как бы Погорельцев не отказался после сегодняшнего инцидента от доклада.
- Думаешь, эта промашка может заставить его отказаться?
- Боюсь…
Гаязов покачал головой.
- Плохо ты еще, оказывается, знаешь наших старых рабочих, Алеша. Не легко ему, конечно, будет пересилить себя, но его закалка выдержит испытание и потруднее. Он не из тех, кто боится говорить народу горькую правду о себе.
Сидорин повеселел.
- Выходит, зря я в панику ударился?
Гаязов подождал, пока он закрепит новую деталь, и спросил, хорошо ли подготовлено партийное собрание.
- Порядочек будет. Обстановка ясная - десять узлов по заданному курсу - и поворот для атаки.
- Поосторожнее на поворотах, Алеша, - подхватил шутку Гаязов. - Как бы атака не захлебнулась.
- Хороший парень, только молод… Маловато партийного опыта, - сказал Назиров, когда отошли от Сидорина.
- Да и вы не из стариков, - заметил Гаязов.
- В том-то вся и беда. Оба иногда промахиваемся - по горячности да по молодости лет. Будь один постарше, куда бы сподручнее было.
- Не торопитесь, - сказал Гаязов. - Старость, она незваная приходит. А молодости назад не вернешь.
У лестницы, ведущей в конторку, к ним снова присоединился директор. Втроем они поднялись по железным ступенькам наверх.
Когда в двери конторки показался директор с Гаязовым, застигнутая врасплох Надежда Николаевна, писавшая что-то за столиком, непроизвольным движением поправила волосы, проверила, в порядке ли воротничок. Чуть вспыхнув, она встала, вышла из-за стола и, не глядя на Гаязова, глаза которого вдруг затеплились каким-то особенным светом, пожала руку ему, потом директору.
Муртазину нетрудно было заметить, что Гаязов разговаривает с Надеждой Николаевной иначе, чем с остальными.
"Неужели между ними что-то есть? - подумал он, еще раз посмотрев на Яснову, на сей раз по-мужски оценивающим взглядом, и заключил про себя: - А у Гаязова губа не дура".
Он отошел к окну и несколько минут глядел на огромный цех сверху. Отсутствие четких линий в расстановке станков было отсюда еще заметнее: бесчисленные станки сгрудились тут и там, словно льдины весной на Волге в местах больших заторов.
"Да, Назиров прав, в этом хаосе технологию не так-то просто выправить. Тут надо основательно все переворошить".
Вдруг цех ярко озарился - это вышло из-за туч солнце, - и в нем стало сразу просторнее, веселее. На каком-то станке алмазом засверкала свежевыточенная деталь, на другом поблескивал вращающийся шкив, на третьем брызгами летели белые, совсем будто шелковые стружки, - там вытачивали алюминиевые детали. Отчетливо были видны сосредоточенные лица рабочих. Вон опять бегает начальник сборочного цеха. Вон согнулся над своим станком Матвей Яковлевич. Лица его, правда, не видно - он стоит к Муртазину спиной, - но по этой согнутой спине можно прочесть, как глубоко сосредоточен старый токарь на любимой работе. Встреча с ним дала Муртазину некоторое облегчение. И все же его сердце продолжало точить глухое гнетущее чувство: как мог он допустить со стариком такой непростительный промах? "Может, еще раз подойти к нему, сказать что-нибудь поласковее?"
Разрезая полосы солнечного света, пугая голубей, грозно и шумно двигался, прижимаясь к потолку, кран-мост.
Муртазин со своего места продолжал украдкой разглядывать Яснову. В волосах уже серебрятся седые нити, но лицо выглядит поразительно молодо… Совершенно не похожа на замужнюю, успевшую даже овдоветь женщину… Что-то девичье сохранилось в ней. И Хасану невольно вспомнилась жена. Ильшат тоже, правда, моложаво выглядит, а здоровьем, пожалуй, даже превзойдет Яснову, но от прежнего девичьего изящества и следа не осталось. Вся она как-то отяжелела. Почему это так?..
Впервые в жизни задавался Муртазин такими вопросами, впервые, думая о жене, сравнивал ее с другой женщиной. Ему вспомнилось, Ильшат говорила, что Надежда Николаевна подруга ее юности. "И я, должно быть, видел ее в свое время у Ильшат". Но точно припомнить Хасан не мог. В памяти возникло анонимное письмо, которое он отдал давеча Гаязову. Исподтишка покосился на Гаязова: "Не он ли то самое "одно высокопоставленное лицо"?.."
Все это промелькнуло в сознании Муртазина за короткие мгновения. Тряхнув головой, точно желая избавиться от назойливых мыслей, Муртазин обратился к начальнику цеха с просьбой показать проект, кстати пожурив Назирова за то, что тот так и не зашел к нему после их разговора в кабинете.
Покрасневший Назиров стал уверять, что они с Ясновой собирались на этих днях к нему с полным докладом.
- Об этом договоримся позже. А сейчас неплохо хотя бы бегло просмотреть проект. Верно, товарищ Гаязов?
Назиров провел их в другую комнату, поменьше и посветлее. Там на стене висела составленная по новому проекту схема цеха. Надежда Николаевна принесла папку расчетов.
Гаязов пояснения Назирова слушал молча, зато Муртазин загорелся, начал засыпать его вопросами. Тут же проверил некоторые расчеты. Гаязова восхищала эта расторопная деловитость.
"Нет, у такого директора проект не залежится", - с удовлетворением подумал он.
Когда Назиров кончил свои объяснения, Муртазин все с тем же живым интересом спросил:
- Ну, а теперь скажите, но только уговор, конкретно: когда сможете прийти с исчерпывающим докладом?
- Да, думаю, на днях… - сказал Назиров чуть смущенно.
С тех пор как у него испортились отношения с Гульчирой, он совершенно забросил проект. По той же причине он и директору на глаза не показывался.
- Так не пойдет, давайте говорить точнее. Через два дня… Устраивает вас? Тянуть нельзя.
Назиров посмотрел на Надежду Николаевну и, увидев, что та утвердительно кивает ему, не очень решительно произнес:
- Хорошо…
Муртазин выходил из конторки в приподнятом настроении.
- Смело задумано… - сказал он Гаязову. - Люблю смелых людей.
Гаязов усмехнулся.
- Значит, вы хотите двинуть проект?
- Дело не в том, хочу ли я… Время требует.
- Оно и раньше требовало. Но проходили месяцы, и все затихало.
- Нет, теперь не затихнет.
Тут директору сообщили, что его требует к телефону Москва. Оставшись один, Гаязов свернул к станку Кукушкина.
- Вы, Андрей Павлыч, кажется, и здесь хотите вырастить сад? - показал он на горшки с цветами вокруг станка и поинтересовался, как идет работа, не мешает ли что.
- Мешает многое, товарищ секретарь. Но прежде всего мешают мне уши и язык мой, - ответил тот без улыбки.
- Я вас не совсем понимаю, Андрей Павлыч…
- И понимать тут особенно нечего, - угрюмо буркнул Кукушкин. - Будь я глухой-немой, вряд ли ко мне кто подошел бы. А так за день-то человек сорок подойдет, и каждый считает своим долгом оторвать от работы. Один из парткома, другой из горкома, третий от завкома, четвертый из редакции. Конца-краю нет… Целыми днями только и делаю, что даю интервью.
Гаязов никак не ожидал такого ответа, его узкое лицо покраснело.
- Простите, Андрей Павлыч, - сказал он.
- Бог простит, целый вечер, кажется, вчера толковали о внутренних резервах…
Из механического цеха Гаязов выходил с таким ощущением, точно рубаха на нем полыхала. Он не обиделся, нет! Просто он только сейчас со всей отчетливостью понял чрезвычайно важную истину: если рабочему на каждом собрании, в каждом докладе внушается, что его святой долг - отдать производству свое рабочее время полностью, то прежде всего нужно гнать от него всех бездельников, отнимающих драгоценное рабочее время. Да, гнать… К стоящему у станка рабочему никто, кроме мастера, подходить не должен.
Гаязов быстрыми шагами направился в партком.
7
Тот день, когда Гаязову удавалось хотя бы мельком увидеть Надежду Николаевну, его не покидало ощущение праздничности. Правда, любовь мужчины, который перешагнул за сорок, загружен ответственной работой да к тому же еще должен заботиться об осиротевшем ребенке, не похожа на пылкое увлечение восемнадцатилетнего юноши. И все же в чувстве его к Ясновой было много такого, что сохранилось от юности, от той поры, когда зарождалась эта первая в его жизни и, в сущности, единственная любовь.
Но сегодня в этот дорогой ему, обособленный мирок врывался помимо воли Гаязова далекий, давно забытый образ другой девушки, которую он никогда не любил, но робкая любовь которой оставила в сердце Гаязова глубокий след, словно по нему прошлись зазубренной горячей стружкой. Все время, пока ходил с Муртазиным по цехам, даже тогда, когда разговаривал с Надеждой Николаевной, он подсознательно не переставал думать об Ильшат. А когда остался один на один с собой, воспоминания захлестнули его. Он видел Волгу, видел на скамейке рядом с собой стройную, с длинными черными косами девушку, одетую во все белое. Покусывая мелкими зубками стебелек, Ильшат смотрела себе под ноги. Во всей ее чуть подавшейся вперед фигуре, в трепетных вздохах были ожидание, зов, мольба.
- Зариф… - прошептала девушка, и ее смуглое лицо порозовело.
Робко подняв длинные ресницы, она посмотрела на него долгим взглядом. Ее глаза выражали ту же тоскливую мольбу.
Гаязову стало не по себе под взглядом девушки. "Мой долг сейчас же честно все сказать ей… Нельзя же поддерживать в ней ложные надежды".
Но жестокие слова не шли с языка, он медлил. Да и юношеское самолюбие его, надо сознаться, приятно щекотала мысль, что бедняжка совсем потеряла рассудок из-за него, хотелось, чтобы девушка еще и еще смотрела на него молящими глазами.
- Зариф, почему вы такой… каменный… - прошептала девушка. Побелевшие губы ее дрожали. На лице читалась такая боль, такая безнадежность, что Гаязов не в силах был дольше молчать.
- Ильшат, - признался он, - у меня, видно, и впрямь нет сердца. Не обижайтесь на меня…
Ильшат отпрянула от него, закусив до крови губу.
- Не говорите, не говорите! - вырвалось у нее. И, вскочив со скамьи, она что было сил пустилась вдоль берега.
Зариф заторопился следом, испугавшись, как бы обезумевшая девушка не сделала чего над собой, но Ильшат на бегу полуобернулась назад и, подавляя рыдания, выкрикнула:
- Не ходите за мной… Я не хочу вас больше видеть!..
А спустя два года, уже работая на "Казмаше", Гаязов сам влюбился в Надежду Яснову, только что окончившую тогда техникум. Надежда как будто ничем не превосходила Ильшат, скорее уступала ей, и кто скажет, почему эта светловолосая сероглазая девушка с такой силой вторглась в его сердце, заставив затрепетать его…
Если сердце мук не знает, ран любовных и тревог,
То оно лишь только мяса бесполезного комок… -
вспомнились ему строки Тукая.
Вначале ему представлялось не столь трудным делом решиться на объяснение с Надей. Вспомнилась Ильшат. Раз уж девушка смогла, пусть полунамеками, отважиться на признание, неужели же он, мужчина, окажется слабее?.. Надо только, чтобы случай подвернулся.
Но чем дальше, тем все сильнее охватывала его робость при встречах с Надей. Он терялся, бледнел, точно не знающий урока мальчишка. Пытаясь хоть чем-то оправдать свою нерешительность, он твердил уже другие строки Тукая:
Сладко тайное страданье, жар любовного огня!
Кто на свете понимает это более меня?
Но однажды до него дошел слух, что Надя Яснова дружит о токарем Харрасом Сайфуллиным. И чувство ревности железным обручем сжало ему сердце. Ему хотелось уверить себя, что слухи эти ложны, но все чаще и чаще приходилось ему наблюдать, как они вместе уходят с завода, как сидят рядышком на вечерах. Однажды он даже пробродил украдкой за ними чуть не всю ночь.
И Гаязов понял, что откладывать дальше объяснение невозможно. Вскоре выпал и подходящий для этого случай. Комсомольцы устраивали массовку с выездом на Лебяжье озеро и, конечно, пригласили парторга.
В небе торжествовало июльское солнце. По глади озера, окаймленного темно-зелеными соснами, там, где когда-то гордо бороздили поверхность исчезнувшие впоследствии лебеди, теперь медленно плыли белые кудрявые облака. У берегов в голубой воде дремотно застыли перевернутые отражения сосен. Из лесу доносились духовая музыка, задорные переливы гармошки. Звенели русские и татарские песни. Шумно играли в мяч, купались.
Пока Надя плескалась в воде, загорала на солнце, Гаязов стеснялся подойти к ней. Несколько раз он ловил себя на том, что не сводит с нее глаз, и мучительно краснел. Он понимал, что ему вести себя как мальчишке не подобает, но взгляд его, помимо воли, снова и снова тянулся к девушке.
А Надя, чувствуя это, точно ошалела: беспрестанно разражалась звонким смехом, пела, а то уплывала саженками далеко-далеко к маленькому, похожему на шапку, зеленому островку на середине озера и оттуда на все озеро кричала: "А-у!.." И возвращалась с белыми лилиями.
Харраса на массовке не было: еще в конце мая его призвали на военные сборы. Гаязов надеялся, что Надя забыла его.
К вечеру, когда народ начал понемногу расходиться, Надя сама подошла к нему:
- Зариф, пойдемте прогуляемся по берегу озера… Вы что такой грустный?..
Они пошли вдоль озера. Песни, гармошка, веселые голоса - все осталось позади. Сосняк кончился, они шли молодой березовой рощей. Розоватое от закатных лучей солнца озеро то поблескивало где-то сбоку, то исчезало в зеленой чаще. Вскоре опять начался сосняк. Сосны тихо шумели, тень и свет в лесу гонялись друг за другом, точно играли в прятки.
Чем дальше уходили они, тем чаще стали попадаться озера, одно другого красивее, тальники, тихие поляны, зеленые лужайки. На одной полянке они долго стояли, любуясь пятью соснами, выросшими из одного корня. Полянка была вся усеяна цветами - алыми, желтыми, голубыми, белыми, синими, и каждый как бы умолял: "Сорви меня!"
Вдруг Надя коснулась руки Зарифа, словно приглашая: "Лови меня", и побежала к озеру.
Большое красное солнце висело над самой водой, казалось, оно вот-вот коснется зеркальной ее поверхности. Водная гладь в центре озера, там, где отражалось вечернее небо и прибрежная темно-зеленая кайма, - все было облито розовым сиянием. Особенно красивы были высокие, стройные стволы сосен, точно вылитые из червонного золота.
Зариф сдернул с головы кепку, бросился было за Надей, но на полдороге остановился, приник к сосне, зачарованно глядя на стоящую на пеньке у розового озера девушку. Она подняла руку, чтобы стянуть с шеи легкий, как вечерний ветерок, шелковый платочек, да так и застыла в этой позе, с головы до ног освещенная последними лучами солнца.
Опомнившись, Зариф подбежал к девушке, схватил ее за руку.
- Надя!.. - воскликнул он страстно, но дальше не в силах был произнести ни слова - голос изменил ему.
Надя отдернула руку, спрыгнула с пенька. Только что вдохновенно сиявшее лицо ее как-то сразу померкло.
- Пора обратно, Зариф, - произнесла она едва слышно.
Зариф протянул к ней руки.
- Надя… Надюша… Я… я… люблю тебя ведь, Надя!
Потому ли, что нарочно привела сюда Зарифа, желая вырвать у него признание, потому ли, что думала в тот момент о другом человеке, только Надя не проявила удивления.
- Зариф, прошу вас… пожалуйста… Я… уже связана обещанием… - сказала он, чуть покраснев.
Последние слова были произнесены почти шепотом, но для Зарифа они прозвучали как разразившийся над лесом гром.
Когда Гаязов, вернувшись с фронта, узнал, что муж Надежды Ясновой Харрас Сайфуллин пропал без вести, он пожалел ее, - коротким оказалось счастье у бедняжки. Но в то же время, видно, крепко сидела в нем любовь, не погибла за эти годы, уцелел какой-то корешок от прежнего чувства; он ощутил, что сердце у него забилось учащенно. Первая встреча с Надеждой прошла суше, чем он ожидал. Надю в те дни было трудно узнать. Исхудавшая, притихшая, она как-то вся потускнела. В глазах застыло горе. Подняв голову, она взглянула на Гаязова и снова поникла, ушла в себя.
Достаточно было несколько встреч с Надеждой Николаевной, чтобы Гаязов понял, что любит ее по-прежнему. Не умри Марфуга, неизвестно, чем бы все это кончилось. Возможно, Гаязов сумел бы подавить в себе вновь разгоревшееся чувство, возможно, со свойственной ему прямотой признался бы во всем жене. Но судьба избавила его от этого нелегкого шага. Не готовила ли она ему еще более тяжкого испытания?..