- Лушенька, что ты с таким зверем жить остаешься? Уйди от него, уйди. Загубит вконец он тебя, окаянный, - шептала мать рыдающей Луше. - Уйди, что ты…
- Как я, мама, уйду? Не могу я. Завтра вот встанет, заласкает меня, и все-то, все прощу я ему. Привыкла уж, привязалась.
- Какой привыкла - слезы одне…
- Это сейчас слезы, мама, а завтра я не буду… Он и прощенья во всем попросит. "Не буду, - говорит, - Луша, больше никогда, прости ты меня. - И сам заплачет. - Обидел я тебя"… Ну, и забуду все, прощу… И отец-то… - Куда я пойду? Разве он примет меня теперь такую?
- Примет, Луша, примет, - плакала и Арина Сергеевна, - я поговорю с ним, примет…
Обе уснули в слезах, а наутро Грошев долго плакал у Луши в комнате и вышел почтительный, смущенный, к Арине Сергеевне, даже руку ей поцеловал. Только в этот же день снова не явился. А ночью так разбуйствовался, окна начал бить, весь двор поднял на ноги, с револьвером бегал за Лушей, грозился убить. Она выскочила на двор, а там хозяин, Телятников.
- Я не могу, - говорит, этого дальше выносить, всех детей перепугал ваш озорник. Побегу за милицией.
И через пять минут действительно пришел милиционер. Факты были все налицо, по комнатам валялась перебитая посуда, мебель, разная, ведра на кухне, перекувырнутые кадушки, выбитые стекла - все говорило о свежем буйстве. Грошева увели, посадили. А наутро выпустили. Пришел он домой молча, слова Луше не сказал, только на диване все лежал с открытыми глазами. А потом поднялся к хозяину.
- Пошумел, - говорит, - Клим Климыч, я ночью-то… Вы уж простите. Я слышал - на суд вы там хотите… Полноте-ка, Клим Климыч, пустое это, с кем греха не бывает. Я лучше, знаете что, вам и забор-то пришлю починить сегодня, да вот и дети босые ходят у вас - обувку сходим купим…
Телятников жил бедно. Случай такой - одна удача. Никакому суду ничего он не передал, а Грош ев сделал все так, как говорил.
Вскоре были именины Алексея Павлыча, Лушина отца. Позвали и Лушу с Трошевым - хотели о этот вечер замириться да настоять, чтобы обвенчался он с Лушей. Сидели, выпивали. О венчаньи все еще не говорили, а так уж напились все, что было, пожалуй, не до разговоров серьезных.
- Играй, Степка, - командовал Грошев Степану Иванычу, своему делопроизводителю, отличному гармонисту, которого везде возил с собою.
- Сейчас, Пал Палыч, сию минуту…
- Живо-живо!
Степа начал было пробовать лады.
- Тебе что говорят, с… - взревел Грошев. - Играй, говорю!
- А я пробую-с…
- Вот тебе "пробую-с"!
И Грошев сразмаху ударил Степу по лицу. Тот только сморщился от боли, но не шевельнулся и быстро-быстро заиграл любимую Грошева - "Ухарь-купца". Все сидели смущенные, словно оплеванные… Когда Степа окончил и, робко глянув Грошеву в лицо, примолк:
- Пей, Степка! - крикнул тот. - Нет, погоди: раз, два, три!!! - и он три раза плюнул в стакан. - Пей!
И выжидающе замер над бедным Степой, который вдруг побледнел.
- Павел Павлыч… - взмолился он.
- Пей, сволочь! Али на биржу захотел? Завтра же выгоню, опять сбирать, будешь… Ну?
- Выпью, выпью, - заторопился Степа, вспомнив что-то страшное. И залпом осушил стакан.
Все сидели окостенелые. Арина Сергеевна заплакала и вышла.
- А ты со мной выпьешь? - обратился он к Луше.
- Нет, я не хочу больше…
- Как не хочу?
- Не хочу, не могу, Павлуша, ты один…
- А-а… один… Слышишь, Степка, один я… Ха-ха-ха!.. Нет, врешь, я не один - выпьешь и ты.
Луша робко глянула на отца и не узнала - так побагровел он, перекосилось бешенством его лицо. Алексей Павлыч молчал, чего-то, видимо, ждал еще и не мешал Грошеву пока. Арина Сергеевна не возвращалась. Луша сидела дрожащая, с пробившимися сквозь ресницы слезинками.
- Пей, Луша, не серди! Али не женой пришла ко мне? Женой, спрашиваю, али нет? - вдруг повернулся он к Алексею Павлычу.
- Сам взял, - не сказал - проскрежетал зубами Алексей Павлыч.
- Сам… Ха-ха-ха!.. Да, сам - потому что так сам захотел…
- Эй, лишнего >не говори! - угрожающе прорычал Алексей Павлыч.
- Лишнего не скажем, а что надо - всегда скажу. Так ли, Степка?
Тот нервно задергался на стуле.
- А правду всегда скажу, - повторил Грошев. - И насчет студентов все скажу, потому что знаю… Шлюха, сволочь! - бросил вдруг он в лицо Луше, рванул скатерть, и все полетело со стола.
Вдруг совершилось нечто совершенно неожиданное. Алексей Павлыч выскочил из-за стола, схватил широкими лапами Грошева подмышки, бросил его на кровать и быстро-быстро по бритой полулысой голове зазвенел оплеухами. Степа вдруг тоже сорвался, забежал сзади, смешно хихикнул и со всего размаху ударил Грошева ладонью по лбу и вдруг загрозился всем пальцем: "Не говорите, дескать, это я так"… И весь съежился, побледнел, выбежал на двор и быстро-быстро начал забрасывать в рот полные пригоршни снега.
Алексей Павлыч до тех пор молотил Грошева, пока не отняли его Арина Сергеевна с Лушей. Потом, по просьбе Луши, оттащили Грошева в другую комнату и привязали к кровати. Именины окончились. Наутро Луша под^руку со смущенным Пал Палычем уходила из дому родителей.
Так выжила она целых три месяца. А потом, когда Грошев уехал как-то из города по делам, она имела долгий-долгий разговор с Ариной Сергеевной. И, наконец, решила оборвать эту муку. Снова сложила вещи она и уехала в Дагестан. А приехавший Грошев, узнав, в чем дело, рыдал, как ребенок, но поделать уж ничего не мог. Мученица Луша привыкла потом к мужу и говорила лаже - будто любит его.
Чернов - командарм дома отдыха
В доме отдыха, вот уж года полтора, заведующей была Балконская, жена большого, старейшего партийца. Сама она-то не попросту дворянка, а даже княжеского роду. Чернову, впрочем, достаточно любого обстоятельства, довольно одной сотой каждого из них. Глаза наливались багровью, жилы вздувались, кулаки отплясывали угрожающий танец - стоило только Чернову услышать это княжеское имя.
Чернов - матрос, кронштадтский боец семнадцатого года; он ходил на Зимний, он ранен в боях, он остался тем, чем был в восемнадцатом, девятнадцатом годах; подозрительность, недоверчивость его, инстинктивная классовая ненависть ко всем, где он не чуял подлинных товарищей, порыв все время брать врага "на мушку" - все, все осталось у Чернова так, как было в те годы.
И вот - его назначили… заведывать этим домом отдыха. Можно себе представить, что получилось!
Я работу черновскую не знаю, полагаю даже, что он работал там не покладая рук, полагаю, что и пользы там было от него немало, но - посмотрите-посмотрите, что получилось! Я вчера только говорил с ним самолично, встретились в столовке, за обедом. Он мне рассказывал с восторгом:
- Уж я же им показал, сукиным сынам! - сказал Чернов. И в глазах у него замутилась хмельная отвага. - Уж порснул так - не забудет… Долго пропомнит Чернова!
- А что? - полюбопытствовал я скромно, не глядя ему в лицо, выражая тоном как бы некоторое равнодушие.
- Что? Очень просто - что: всех к чортовой матери прогнал!
- То есть кого же?
- Всех. Заведующую вон! И с должности вон и из квартиры вон - ищи другую! Доктора - вон! Персонал - вон! Один остался… да Вера еще, прислуга…
Он выжидательно поглядел мне в глаза: одобряешь, мол, или нет?
- Один?.. - протянул я вопросительно. - А как же одному было? Тут ведь и хозяйственные дела, и административные, медицинские… Да мало ли что!
- Ну-к што ж, один и делал…
Он остервенело откусил хлеб, засунул за щеку, надулся, глядел-глядел в лицо и вдруг рассмеялся.
- Не понимаешь? А очень просто…
- Да нет, понимаю, но… медицина-то как же?
- И медицину сам, - < заявил он твердо и решительно. - Во-первых, никакой медицины я' там вообще не разрешал. Почему? А потому, что это тебе не больница - медицины в одних больницах… - Потом подумал и прибавил: - Да в лазаретах! Медициной нам, брат, некогда заниматься. Хвораешь, Таврило? А ну, в лазарет! Живо выздоровеет, никому, небось, в лазарет неохота. У нас, Таврило, отдыхать ездют люди, а не хворать - пожалуйста, в лечебницу! Так нет, живо у меня! Ну, слов нет, хворают которые… Это другое дело. Голова положим - марш кодеин порошок… н-да, ну!.. - Он сладко причмокнул языком, будто смакуя в воспоминаньи, как сладок, приятен кодеин. - Живот схватило? - И Чернов лукаво глянул на меня. - И живот лечим: ка-сто-рочка! Она милая! И живот как не бывало! На што доктор? А бюджету меньше…
Я уже не мог сдерживаться и хохотал заливчато. Чернов и не думал обидеться на хохот, он только больше воодушевлялся.
- Что надумали, сволочь, а? Шляться до ночи! На што я, говорю, заведующий вам числюсь? Здоровье вам хранить! На што, говорю, вас ко мне наслали? Поправку делать! А вы што? В одиннадцать штоб у меня в кровати! - И добавил уж вовсе тихо, конфиденциально: - Потом в десять стал гонять и хоть бы хны! Так што сделал раз. Пришли в двенадцатом, а у меня уж кругом на замочках. Стучат, слышу - молчу. Опять стучат - опять молчу. Кричать стали - опять же молчу. А сам - зажег огонь, чтоб видно было в окно, да и хожу по комнате. Видют они меня. "Товарищ Чернов!.. Товарищ, - кричат, - Чернов, отопри, пожалуйста!" До двух часов проморил - да! - И он выразительно посмотрел на меня. - С тех пор - ша! Забыли, как шататься до ночи. А потом - уезжать. Ну, с уездом вешаться. Глядь, та прибыла на десять, эта на двенадцать фунтов. Спасибо, говорит, сохранили нас. То-то, суки, думаю. Руку подал все же!
Чернов ткнулся в тарелку, быстро-быстро вдруг заплескал ложку за ложкой. Я видел, что он торопился наесться и что-то молвить еще. Так и есть. Заплеснув торопливо последнюю ложку, отгрызнул хлеб, остаток зло брякнул под стол.
- Одна финтифлюшка там. Грелку мне, товарищ, говорит, Чернов, пожалуйста, грелку на живот… Ага, говорю, тебе грелку? А в шею не хочешь? И ванну тебе, говорю, каждый день? Ишь, барыня! Вон тебе речка рядом - там тебе и грелки и ванна… Да круг дому побегай - здоровее будешь! Так што? - наутро же, рванюга, уехала, даже и башмаки старые позабыла… А то - я да я! Как шугнул - в два счета! Я музыку люблю, да я стихи люблю, да то, да се. У меня живо! Пригласили тоже подлеца тут из ЦЕКУБУ - поэт, што ли, не знаю, а по-моему - похабник, и больше ничего… Почитайте да почитайте, товарищ… А я слушаю - похабщина одна. Вон, говорю, и чтобы духу твоего, подлец, здесь больше я не нюхал! Понял? Мы протестовать, говорит, будем. Какое вы право имеете, чтобы литературные вечера нам запрещать? Не позволю, говорю, чтобы без разрешения, все в пепел обращу - потому заведующий я или нет? У, суки! Чтобы, говорю, никаких чтеньев и все мне на просмотр. Разрешу вам, а нет - так нет. Бардель, што ли, тут? Лечиться приехали - и лечись. А етого я не позволю.
- И выгнал? - спрашиваю.
- Выгнал, - ответил он спокойно.
- Много еще народу-то осталось? - говорю.
- Никого! - ответил с гордостью Чернов. - Хоть бы одна сволочина - до одного! Во как!
И потом добавил тише:
- Надо быть, и дом самый скоро тово!
- Закроешь?
- Закрою. Потому как резону вовсе нет, бюджет не держит… И потом - рази ето народ? С ними богом будь - и то матом обложишь.
Чернов остановился. Перемолк минутку. Я торопился, дальше спрашивать не стал. Позже, на одном заседании слышу:
- Ничего себе - подыскали заведующего, можно сказать! Кого-то кнутом оттянул. А другому пригрозил револьвером: "Поговори, - говорит, - сукино мясо, так вот на месте и брякну!"
Скоро Чернова сняли с работы, освободили от тяжкой необходимости быть зараз хозяйственником и администратором и врачом.
Больше я уже его не видел, поздними впечатленьями о закрытии дома он со мною не делился, но был слух, что дом-то остался жить, только вот убрали того ужасного врача!
17/IX 1925 г.
Шар земли
Товарищи! Мне, как я есть комсомолец, остается сказать вам одно: про ленуголок и как мы его сготовляли собственной рукой, без всякой помощи.
Комсомольская ячейка начисто должна провести ту годовщину товарища Ленина своей единой массой, потому как самодеятельность младшего поколения - главное дело. И мы наперед давали всем отказ. А бюро ячейки сготовило план соответственно действия на траур великого вождя раб-класса.
Книжной литературы под этот раз у нас не оказалось. Книгу покупают за деньги, а денег у нас подчистую не было. И красную материю - кровавый цвет революции, и черный матерьял - смерть палачам-буржуям, все это надо достать определенно. Тот же портрет с большой головой товарища Ленина, который есть в центре всего, окружить электролампами электричества.
Известные люди кроят знамена, затем по знаменам вмазывают лозунги, что определенно требует капиталу. Не имеющие требуемых сумм капиталу мы его сбирали промеж себя, кто сколько положит от личной живости, а все недостатки постановили просить, чтобы было нам добавлено. Кроме всего прочего, был избран комитет на положенную работу лен-уголка, а вся братва кругом помогала. Отвели, как требуется, комнату, и что было инструменту - все туда, а братва до ночи гудит, как шмель.
Портрет имелся у нас большой и готовый, который крепко поставили посередке и обернули подходяще в цвет материи. Но известно, каждому хотелось, чтобы враз показать мировое имя товарища Ленина и как пошло его ученье и как оно в красную ленту кружит шар земли.
Тогда мы порешили строить землю. Обыкновенное дело - из бумаги. Каждый лист клеили на другой и все их заклеили клеем, так что вышел чистый шар. И чтобы с разных сторон было видно ученье товарища Ленина, мы достали книги его учения и выписали оттуда самые нужные слова, которые он говорил и которыми поучал, что нам делать. И на шар написали разными красками те слова, которые говорил товарищ Ленин. Так и клеили мы и мазали, настригли разные бумажки, чтобы видно было по шару, куда что идет, и положили на етот шар земной всю комсомольскую силу, чтобы вышел он внимательный и как тому полагается шару земли. Было сговорено, что шар надуть из-под примуса горячим паром и оттого, что пар етот очень легкий и летучий, шар напузырится и будет весь круглый, хоть бы и лететь на воздух поверху.
Закончивши свою подготовку за ленинские слова и клеить материал, мы подняли шар земли от полу и придержали на руках, а под нутро ему, в самое горлышко пропустили примус, который горел настоящим примусовым огнем. И теплый пар направился по клееной бумаге в сердце к шару земному и стал надувать его словно игрушку, а бумажка клееная только потрескивает, но держится, не падает. Шар раздувается шире да шире, а что написано - видно теперь кругом, и посреди этого написанного сам Ленин зарисован, большой патрет в масляную краску, на самый центр земли построен твердо. Жару внутри шару поддается, а лицо у товарища Ленина будто оживает да смотрит на нас да и говорит:
- Ишь, ребятишки, как землю-то горячо накалили!
А мы шар-то повертываем, смотрим, все ли кругом идет по-хорошему, везде ли пламя пронимает, где следует. Что написано да накрашено было, так и режет со всех сторон, будто вот оно, ученье наше всему, дескать, миру видно. Эге, приглядывайсь!..
Пока мы тут шар напузыривали паром, народу крутом набежало кучами, и все они смотрели, как понемногу вчистую как есть выходило дело, а шар все пупырился и пучил до полного росту. Мы его зацепили, чтобы обвязать, потому пар горячий из земли не должен уходить, а он как дулся-дулся да-а… как ухнет! Б-бах! Разорвался словно бомба. И весь народ, что стоял, прысь прочь. Закричали, напужались да бежать по всем сторонам. А огненный примус зажег наш шар земной, и он горел у наших глаз со всеми рисунками нашими, со всеми надписями, которые мы писали, загорелся и сам патрет товарища Ленина. Но мы удержали и закрыли его в ладоши своих рук, потому он остался как есть опаленный, а весь в целости. И мы натащили воду, затушили гневный пожар, а в комнате от того пожару остался едкий черный дым, и ничего было в ём, в дыму, не видать простому человеку, только склизко под ногами, потому что на воде разъехался обгорелый шар земли, и ноги тянуло клеем в самую грязную середку. И опять сбежалось народу, и все стояли попервоначалу молча, потому что жалко было, как погорел шар земной, а вместе с ним чуть не сгибши совсем и сам товарищ Ленин. Но мы тут стояли и вовсе виноватые не знали, что делать. Только и есть, что начисто затушили зловещий примус, нашу главную беду. Все время молчать никому нельзя, и народ кругом заговорил разным разговором насчет погоревшего: кому жалко, а кому и жалости нет. Одни, говорит, угольки да зола, пепел, говорит, чистый остался от ихнего земного шару, а коммуна ихняя вся погорела.
Как мы услышали эти слова, будто сердце наше вырвали ка-корень изо всех кишек и бросили вон - до такой степени жалость одолела и гнев кипучий завладел нутром. Не могли удержаться по силе, чтобы промолчать на такие подлые, обидные слова, и промолотили бы голову мы подлому буржую, что издевку издевал над нашим горем, да тут рядом слесарь Никанор вышел вон на середку.
- Дураки, - говорит, - вы сами, ребята, что спалили шар земной! Было дело в руках, а тут зола одна осталась, потому шар земли с товарищем Лениным и великими его словами надо строить умеючи, а не так, на шармака, как вы сожгли, сукины сыны! На каждое дело надобно разум иметь, и каждое дело знать надо на корню. Как было примус жечь, как было пар пускать, когда останов сделать, где шару горло веревкой захватить - про ето кто знал? Никто не знал. А потому вы дураки! Надо знать наперед. В самый раз, как делать наугад, всякое дело пропадет. И товарищ Ленин сам учил, как шар земной в обращенье надо взять, а вы, не то что взять - сожгли его, обормоты! И неча тут гнев свой в сторону запускать, смотри себе в нутро да думай, как заново дело делать.
И как сказал Никанор суровое слово, стали думать мы, чтобы наново шар земли заготовлять и узнать начисто передком, как дело довести до полного накаления газа, чтобы и полный был шар по-настоящему и чтобы, как теперь, в золу да пепел не обращался.
Мы стали разучать свое дело, спрашивали знающих людей, до какой точки пар пускать, где глотка из шара, перетяжку делать. Разузнали начисто, и тогда мобилизация комсомольских сил день и ночь пошла, потому до годовщины в самый траурный день товарища Ленина осталось только две ночи и два дня. Только все была в сердце обида, что на горе наше шипели:
- Сожгли землю-то..? Протютюкали шар земной…
Но мы по Никанору-слесарю плевать хотели на эти слова, а сами принялись за горячую работу - строительство нового шара. И две ночи не ходили мы из комнаты нашей, как есть находили заново слова товарища Ленина и красками записывали их на бумагу, а другие рисовали его патрет, так чтобы он еще больше остановился на весь круглый шар земли, и соответственно обе ночи клеили все щели, чтобы духу горячему некуда было изойти. И уж близким днем вытащили мы снова посередке шар етот, подняли на руках, а горячий примусов огонь стал подпускать в середку огненный пар. Народ пригрудил да ждет, что лопнет снова шар земли и что не удастся нам построить дело наше накрепко, - стоит народ да ждет усмехом нашего несчастья.
- Зажмурься, зажмурь, - говорит, - глаза, присядь пониже - сичас взрываться будет!