А сердце наше займалось в трепете - тоже и верит будто и нет. Качаем мы, качаем огненный шар и все прицеливаем, когда останову дать, потому наперед точно все распознали и прицел на минуту имеем.
- Хватит, ребята, зажмай огонь!
И мы ему глотку, шару, в петлю затянули. Весь, как был, горячий пар внутрях остался. И шар земной расплылся кругами и от разных сторон надписи великого нашего товарища Ленина сверкали, как стрелы, а глаза на патрете будто от жару внутреннего радовались и подбадривали нас: "Вали - вали, ребята - не робей!"
Тут кругом от радости проняло в слезы. Подбегал народ да шарил шар, оглядывал с разных сторон, читал слова, которые стояли из книги ученья товарища Ленина. А мы для тех, которые на прошлый раз смеху дали:
- Ничего, - говорим, - что лопнул, мы тогда обделать не умели, а Ленина шар земли никогда пропасть не может, только надо уметь с ним обращенье построить. Надо сначала учиться делу, занозить его на сердце и на мозгу, а не тыкаться слепому щенку не знавши, который момент приостановить горящий пар от огненного пламени и как его вновь подпускать полным ходом. Потому и сам товарищ Ленин учил нашего брата, что дело разузнавать надо наперед и по-настоящему, и ежели неудача какая - снова его тяни, а ежели и снова не выходит, ты опять снова, и до тех пор мытарь, пока начисто не выйдет полным ростом. И вовсе нет такого правила, чтобы дело свое кидать на половине, ему следовало навсегда дать передых, очухаться, а там опять, все опять да опять - что ни на есть до победного конца, как нас учил и сам товарищ Ленин.
25/VIII 1925 г.
Исповедь старушки с Нового Афона
Тому делу годов будет тридцать, баба я тогда была молодая, ядреная, крепкая баба, на селе мужику не дамся, в работе наперед всех хожу. На Афон мы собрались, мать моя, целой дюжиной - все как есть с одного села, с Артемовки.
И от самого берега, мать моя, зданье идет пребольшенное, все белое закрашено и камнем состоит на фундаменту своем. Был такой монашек у зданья того, в роде как замечал приезжающий народ и показывал ему, как туть жисть свою провести в етаком священном месте. Сидит он будто иконка святая, весь в свечки закутался, сидит около обожженной свечечки, ланпадки околь его ангельские светятся, и образы божьи кругом понаставлены. Которы, милая, в киёт золотой заправлены, а которы на столике стоят и прислонены, будто упасть опасаются о пол - о пол тот самый каменный и будто даже железом окованный, потому что цветы на нем разрисованы всесветные во все стороны благолепно узорами многоцветными. На столике малом, мила моя, возле иконушек золотых, книги разные черные лежат, видать, что веку им не считано да и счесть его нельзя - древние книги про жизнь господню и святых его. Одне его черные, а другие што золото, на манер парчи, в роде как сами иконы какие обряжены. И сидит етот монашек седой во всей етой святости, свечки продает люду проходящему - кому за алтын, а которому и боле того. Сидит, указует дорогу по святому Афону, рассказ ведет про всякое нужное дело. Помолившись на ту часовенку святую, окстив себя в преславных ступенях той Афон-горы, проступили мы толику дальше и обретили другого отца священна. Етот не то што у часовни, а просто на воле за столиком сидит и тоже добром всяким торгует: кому крестик потребен соответственный, кому ложечка от мест святых али чаша какая деревянная, али пояс какой для одевки на счастье человеку - у того отца святого на столике все раздобыть можно за соответственную гривну. И тут постояли, мать моя, кому разное купить была охота, и от стола проследовали как бы в роде до харчевни какой. Она не так что бы лавка, на манер, дескать, кабак, што ли, оно все как след и по-казенному, от самого монастыря етого содержанья люду приходящему - и все бесплатно и все как бы по-братскому.
Сняли мы свои котомочки, в уголочку приложилися. Как-де, отцы святые, быть нам, уходить куда али тут оставаться. А они нам столь ласковым и важным голосом:
- Оставайтесь, - говорят, - женщины, сестры наши, на месте сем, потому что каждый пришедший человек может тут четыре дня пребьгоать бесплатным человеком, а на пятый день выселяться должон.
И тут по скорости они даже рассказали нам, как заявляются некий люди злые и живут, едят и кормятся почитай что месяц в тридцать днев. Таких господов просят милостью, чтоб оставили они житие афонское, а они в брань пойдут, и тогда дело сходило быдто до полицейского чину, потому как убирать они должны всякого опоздавшего человека. И набралось, мила наша, всего народу почитай, что триста человек, а тут и каждому трапеза и житье ему все готовое. Тогда мы отцу говорим:
- А откуда ж, отец, скажи нам, добро это на нашу братию такую собирается?
- Есть, - говорит, - люди добрые, купечество именитое, которое тыщи многие на Афон сей жертвуют, и на тыщи эти служба вся и кормленье все происходит. А затем, - говорит, - вы сами, молельщики Христовы, когда домой к себе проберетесь, и вы станете для господа бога содержанье присылать. Так оно и держится, - один пришлет, а другой живет. А затем, - говорит, - есть еще гора Афон святая, что в далекой турецкой земле, и там монастырь стоит стариннай, и тыща в нем монахов перед богом спасается, - тот богат монастырь тоже лепту свою досылает. И к тому же, - говорит, - у нас сады свои богатейшие имеются, ремесло свое всякое - тут и плотники есть, и столяр, кузнец али слесарь. У нас, - говорит, - все свое, даже електричество, - говорит, - сами себе поставили. На горах, - говорит, - далеких водопад страшенный падает, а мы, - говорит, - мать моя, трубу до него большую чугунную провели - все в гору, да камнем, да под землю - и по той трубе такую силу дали воде етой водопадной, что как внизу она ударит, так колесо вертит могучее, и от могучего колеса тово електричество-свет по Афону всему разливается, даже и собор весь святой огнями електрическими осиян стоит.
И рассказали нам многое другое монахи, отцы наши, а мы все слушали да слушали, как речь они свою заводили неторопливую. Один етак - статный, да крепкий, Варлам по имени.
- Покажу, - говорит, - я тебе, молодка, пещеру святую, где старцы разные спасаются, с богом молитвы свои творят. Отдохни, - говорит, - молодка, да проведу я тебя за полуденный час. А как место то священное, то большой толпой грех ходить до него, и пойдешь ты одна, а я как бы по святому месту поводырь стану тебе.
И как было солнцу на запад итти, позвал Варлам меня на пещеру итти святую. Как идем мы, мать моя, а сбоку дерево на дерево распохожее стоит, как бы кто его одно под другое смастерил искусно.
- Кипарис, - говорит, - дерево ето прозывается, святым почитается оно, в месте водится святом,
А етот самый кипарис, глядь, все дале, все дале - дорогу целую выровнял, и краев ему не видать. Да и сюда гляну и туда гляну - кипарис везде произрастает, да маслина ета будто серебристая стоит, и будто пыль от нее в воздухе пылится, а чистый воздух, и ето глазу человеческому только представленье одно.
Как прошли мы кипарис етот, родные мои, мельница тут стоит, а все тою же водой горной работает, хлеб на весь Афон готовит, а народу, сама видишь, мало ли на Афоне проживает. И за етой мельницей каменны приступки вверх ведут, а за каменными приступками дверь железная и на замке она, чтоб зря человек не ходил без надобности. Как за дверь ту железную шагнули, ахти, батюшки мои, озеро нам черное предстало, и вода в том озере бирюзовая, а холоду она необыкновенного, потому вся из горного ручья составлена, и рыба в той воде от холоду не водится, кроме как одна кефаль-рыба, что холоду не боится никакого. И на озере том важно столь плавают птицы заморские, что пеликаны здесь прозываются, плавают тихо и все головки вытягивают, а то вдруг подымутся на лапках да трепыхаться зачнут по воде. Гляжу я на воду бирюзовую, гляжу я на пеликана-птицу, на скалы ети каменные, что с краю идут, да на леса те зеленые - и думаю: благодать же ты господня, вот он рай и есть на земле, Афон етот самый! И глаз оторвать не могу своих от красоты той прекрасной, а Варлам монах-отец все дальше идет, на пещеру торопит меня. И пошли мы тонкой тропою, что о берег того озера касается да заросла вся травами душистыми, цветами разными да сливой-ягодой. Ты по тропке идешь, а ягода сама за тобой увивается. И как пошли мы тем берегом, а вода-те шумит внизу, заливается - потому за озером речка такая оказалась шумная. И шла она, шла, текла по камням, гремучая, да там в камнях так и запропала. Глянула я - где моя речка, ан, нет ее, в землю под камни ушла и нет, не слышно боле, как идет она низом. А как травы там пахнут острые да душистые - голову кружат, мутят разум человеческий. Внизу камень, гляжу, гладкий да крупный, все рассыпается, а сверху лес стоит дремучий. Жутко мне стало, и молвила отцу я Варламу:
- А доколе будем итти мы, отец?
- До пещеры, молодка, до пещеры, - говорит, а сам шагу набавляет, и туго мне поспевать за ним. Хоть тучен человек, а до надобностей своих быстро ходит. И вошли, мать моя, мы в дремучий бор, перешли скалы мы черные, вышли на какое-то место страшное, где не видно ни тропы ноги человеческой, ни свету божьего не видать.
Страшно мне стало, аж душа пропала, закрыла я глаза.
- Страх, - говорю, - берет меня, отец, и недостойна итти я дальше до пещеры той святой. Грешная, видно, грешница, - говорю, - коли страх меня обуял столь дико.
А он обернулся да взял за плечи меня, нажал на себя. - Не робей, - говорит, - молодка, не робей! Устала ты, отдых надо, сядем и телу отдых потребный отдадим. А ты волненье свое упокой и тогда смело шествовать будешь за мной.
Да так меня на траву зелену посадил и сам опустился-сел.
- Зябко-холодно, - говорит, - тебе, дщерь моя, согрею я тебя дыханием моим.
И обнял меня и дышать стал по лицу, и будто от дыханья того стал страх мой пропадать, а в теле моем будто жар даже разгорается разом. И он дует-дышит на меня, а сам слова разные говорит про жизнь свою священную, да про плоть свою неуемную, про соблазн свой греховный.
- Что ты, - говорю, - отец мой, дела какие мне рассказываешь в месте таком?
А он:
- Место, - говорит, - как место, для всего подходящее, и никакой тут пещеры вовсе нет.
- А зачем тогда мы даль с тобой етакую шли? - спросила я Варлама.
- Вот зачем… - говорит.
Да как бросится зверем лютым на меня да как губами своими защемит рот мой, а лапищами тело мое обуял, окаянный, и весь нахлопнул, надавил на землю меня.
- Все равно, - говорит, - хоть кричи, хоть нет - медведь рази один услышит, а лучше сделай все добром, со-противленья не ломай.
Уж я рвала его рясу, рвала, уж я кусала руки ему, кусала, да будто медведь обвалился на меня, залапал, гад!
Вот она какая пещера era святая! Плюнула я с той поры на рясу монашью, увидела, как под етой рясой Варлам живет, что зверь, и охота до святых мест пропала у меня вовсе.
Вот как, мать моя, ходила я до Нового Афона. А подружки долго молчали, на селе только сказали, что с каждой почитай то же было, свово хотели монахи: кто на пещеру звал, кто мощи разные обещал показать, косточку достать святую али воды из источника божьего добыть. И все на одно: как только на глухую сторону доведут - тут тебе и всей святыне конец. Слышу ют теперь, что разогнали подлых, и сердце радуется мое. Так их и надо, еще бы повесить половину, что землю так осквернили, да нас позорили, окаянные.
Афон, 24/VII 1925 г.
Ломджария, Дмитрий Соломоныч
Требовалось мне очень немногое: отправить из Нового Афона в Москву телеграмму. Просил я в этой телеграмме о малом - о продленьи отпуска.
Был вечер, часов пять. Я знал, что тут повсюду - ив Сухуме и в Батуме прекращают работу рано, часа в три. Но все-таки пошел: авось. Притом же телеграф такое дело, что тут все возможно. Подошел, торкнулся в дверь - заперто. Сидит, гляжу, старушенция.
- Не знаешь, - говорю, - бабушка, как тут телеграф?
- Знаю, - говорит, - батюшка. В эту вот дверь надо… Да заперто, поди… Закрыли все…
- Закрыто, бабушка… А где он, телеграф, живет, а?
- Заведущай? Вот тут, наверху.
Я по лестнице поднялся вверх. Отворил дверь, покричал хозяина. Молчание. Я вступил в комнату, позвал еще громче. Ни гу-гу. Я прошел комнату, вторую, посмотрел на балконе. Все было открыто, а в комнатах никого. Ушел.
- Нету? - спросила старая.
- Нет, бабушка. Как же быть?
- А ты в почту постучи, может, он там заперся. Я обошел кругом и постучал в дверь.
- Кто там? - окликнули изнутри.
- Я, приезжий.
- Какой приезжий?
- Больной… курортный.
И услышал я через дверь совершенно неожиданно:
- Вы, курортные, самый надоедливый народ, вы всегда мешаете!
Я смолчал, ждал у двери. Говоривший подошел, отпер, выглянул черной головой, спросил:
- По какому делу?
- Я извиняюсь, - затараторил я ему. - Такое уж дело. Телеграмму надо… в Москву…
- А… это пожалте, это входите…
Он прошел впереди меня и вдруг подвинул стул.
- Садитесь, пожалста. Важный телиграм?
- Важная…
- Эта очинь харашо. Тут я весь день телиграмы посылаю, вон сколько, посмотрите!
Он подтащил мне какую-то книгу записей и показал там столбец отправленных телеграмм.
- А что ж вы, - спрашиваю, - сам и отправляете?
- Адын, все адын… И почтой заведу адын, тилиграф адын, карисподенций адын, и сторыж адын - я все адын, больши нет…
- Так что ж, трудно?
- Очинь трудна… весь день тут, работай. И сплю часто здесь, к себе в квартиру нэ хожу. Очинь трудна… Но как я старый спец, - семнадцать лет работаю спецом, - так я все успивай. Другой эта бы не успил, другой давно бы тюрьма сидел. Повышение труда… Я просил штат - нельзя, говорят. А до меня четыре человека работал. Был четыре, а теперь я адын. Вот как…
- Трудненько, - согласился я. - А вы сами что же - абхазец?
- Я? На почте? Абхазец? Нет, на почте абхазцев нет…
- Так как же это? Здесь же Абхазия, как это их нет?
- А так и нет. Вот посмотрите всю Абхази… Я грузин, и везде грузины, потому что грузин - культурный народ, грузин давно уж рперед ушел, а абхазы нет - они только начинают. Народ молодой, дикой, нет культуры.
- Все грузины? - переспросил я. - А армяне как?
- Армяне? Армяне больше торговать. Но я скажу вам: хоть сам я и грузин, но все-таки армяне самый первый народ на Кавказе, самый умный и работать любит. Армянин всегда работает и больше всех работает. А грузин разный - один работает, другой нет, грузины все разный…
- Да, вот о грузинах, - подхватил я его слова. - Что ж, вот абхазцы и аджарцы - тоже грузины.
Он снисходительно улыбнулся, как взрослые улыбаются, когда ребенок спросит: "А что небо, мамочка, из бумаги сделано?"
Он перевел дух, промолчал несколько секунд для выдержки и размеренно, строго сказал:
- Я вижу, вы национальный политика слаб. А я национальный политика силен человек, я вам скажу - позвольте знать ваш имя?
- Я сказал.
- Позвольте знать ваш занятья? Я сказал, что пишу.
- Очинь харош. Очинь харош. Только плох, что вы писатель, а национальный политика не знаете - эта нельзя… Патаму что абхаз сам по себе, а грузин сам по себе. Разний народ. И язык разний. И род разний, обычай - все разний… Аджарцы - те немного близкой грузину народ, а абхазцы - дикий народ, грузины не дикий. Грузины здесь, на Кавказе так, как русский народ у себя: первый народ по душе и по культури. А по уму армянин самый острый… Грузин такой ум добрый и открытый душа, как русский, зато грузин всегда любит русский человек… Вы русский?
- Русский…
- Вот потому я имел до вас особый симпатии… Я сразу вас считал как товарищ, потому грузин всегда любит русский товарищ.
- Да, уме тут как раз, - подтвердил я ему любимую грузинскую мысль, - я и сам люблю грузин, хороший народ.
Соломоныч вовсе просиял и повеселел.
- Но грузин разный, всех любить тоже нельзя.
- Конечно.
- Всех нельзя. Потом я вам скажу: в Кахетии живут кахетины-грузины, потом есть карталинцы - в Карта-линии, есть имеретины - эти около Кутаиса… А вот от Кутаиса в сторону есть озургеты - знаешь Озургет?
- Знаю… За Чаквой, что от Батума?
- А вот, за Чаквой… Там живут грузины и называются гурийцы. Ной Джордания- оттуда, профессор Map - оттуда. Профессор Map знает двадцать шесть языков, а он оттуда. Оттуда много бальшой народ… Хоть он, Джордания, ошибся, он не умел бороться верно, но он большой человек…
Я сидел и слушал. Я только поддакивал или подсказывал, мне хотелось послушать собеседника. Телеграмма лежала перед нами, но что же так уж торопиться - обождет, успеет. А он, Соломоныч, по правде сказать, и вовсе забыл про цель моего прихода. Он отодвинул в сторону все дела, облокотился на стол, и видно было, что готов он еще проговорить с час и два и больше.
- Я тоже гуриец, - сообщил он мне. - Я это говорю не затем, чтоб хвалиться, а просто затем, что у нас гурийцы самый первый народ изо всех грузин… Кахетинцы - эти драться молодцы: когда они сидят в окопах, их никогда не выбьеш, они молодцы. А у нас - у нас много умных людей. Умный и Джордания, а оказался почти дурак - разве можно быть меньшевиком? Вы читали статью?
- Какую? - спрашиваю.
- А как за границей рабочие меньшевики, которые убежали из Грузии, как они за советскую власть.
Я статью эту не читал.
Он живо достал номер "Зари Востока" и прочел мне передовицу, где об этом говорилось. Потом с большим подъемом хлопнул по газете и сказал:
- Только глупый дурак может сказать, что не надо советской власти. Вы партийный?
- Партийный, - говорю.
- А я вот беспартийный, я спец, но я вижу, как заботится о спецах советской власть. Мне немножко мало жалованья, это верно, я еще тридцать процентов нагрузки имею, и всего это сорок два рубля - это мало, я знаю. Потом квартира бесплатный, а у меня семья пять душ… Но все-таки я знаю, что меня тут ценят и любят как спеца. Мы все директивы из Москвы, прямо от вас получаем, потому что наркомпочтель у нас один - товарищ Смирнов. Почта везде одна, и как еще, например, армия или морское дело, телеграф, железная дорога… Это все одно… У нас кругом все одно, общий план, и надо, чтоб был общий, потому что все работаем. А меньшевики хотели, чтобы в Грузии все было только свое - вот и надо было бежать в Париж… Вы знаете? Вы вот хароши человек, я сразу вас понял, потому что вы любите слушать… вы все сидите и слушаете. А почему? Разви вы меньше моего знаете? Нет, не меньше. Вас там всех научил этому товарищ Ленин, он говорил всегда: "Поменьше говори, а побольше слушай, да делай". Вот он вас там всех чему научил, да и нас тоже сюда учил - вот почему любим мы русский народ… Наш гурийцы тоже хороший народ, а все-таки русский еще выше. Я не хвалю себя, я што… Это верно, что у жены моей брат есть нарком. Но что же, что нарком, на что он мне нужен, протекцию, что ли? Так мне она не нужна, мне самую лучшую протекцию составит моя собственная голова, а все другое плохо помогает. Вы мне очинь хороший человек, - дополнил он неожиданно, - вы меня так хорошо слушаете. Пойдемте на прудок.
- Куда? - не понял я.
- На прудок. Тут прудок у моря, и там Ваня Лам-шидзе. Мы у него кипиановски выпьем, а?
- Так, а телеграмму-то?
- Ах, да, телеграмму 1-спохватился он. - Это мы сейчас же.