Обгоняя по ходу корабли, эсминец поставил над водой дымовую завесу. По плану было решено атаковать эскадру на встречном курсе. Скрытно, над самой водой подойдя к головному флагманскому кораблю, командир эскадрильи заложил крутой вираж, - и вот, прямо перед глазами Андрея сверкнула широкая палуба линкора, он увидел висящие шлюпки в брезентах, стволы орудий изрыгали жёлтый огонь. Не теряя времени, Андрей через борт успел выстрелить из ракетницы и поразить флагман алой ракетой (условно, тяжелой бомбой). Корабли переваливались на крутой волне. Тень самолёта пересекала их палубы с носа на корму, Андрей едва успевал посылать вниз ракету за ракетой. Ему представился настоящий бой, и он уже ни о чем на свете не думал, обуреваемый одним желанием - поразить точнее цель.
Произведя атаку, самолёт скрылся в дымовой завесе. На кораблях был объявлен отбой. Но командир эскадрильи, пройдя по приборам в дымовой завесе вдоль всей эскадры, неожиданно снова выскочил на встречном курсе и, захватив корабли врасплох, произвёл повторную атаку. Это был прекрасный урок, преподанный Андрею, - он посылал вниз ракеты, с неистовым восторгом наблюдая, как по палубам встревоженно метались моряки. Теперь он полностью ощущал своё воздушное превосходство над всем земным, не думая об этом, а живя этим ощущением, лишь успевая перезаряжать ракетные пистолеты. И когда тень самолёта, промелькнув по палубе последнего корабля, перескочила на волны, Андрей готов был выпрыгнуть за борт от переполнявшей его радости. Справа в сферическом зеркале он видел улыбающееся лицо командира эскадрильи, одобрительно показывающего Андрею большой палец. Самолёт шёл уже курсом к берегу, теперь не надо было напрягаться и следить за кораблями: сидя в открытой кабине, Андрей наслаждался ощущением полета, - вот оно "то самое", о чём он мечтал ночами, к чему стремился и хотел посвятить всю свою жизнь. Полёт! Теперь ему не страшны были густо-синие волны, отстающие в своём бессильном беге от их крылатой машины. Над головой медленно текли круглые облака и где-то впереди, на влажном, размытом горизонте, тонкой, едва видимой линией белел далёкий берег. Почему далёкий? Далёкий с точки зрения пешехода, гребца, а для самолёта это было пустяком.
Вчера по радио передали сообщение о новом мировом рекорде авиации: итальянский летчик Аджелло на новом гидросамолёте достиг скорости в пятьсот километров. Пятьсот! Андрей силился представить эту умопомрачительную быстроту и не мог. От одного лишь воображения захватывало дух. А они летели с черепашьей скоростью - сто тридцать километров в час. Сто тридцать и пятьсот! Неужели люди когда-нибудь достигнут скорости в тысячу километров? Может быть, лет через сто! Даже не верилось, что можно лететь с такой невероятной быстротой.
Андрей аккуратно вложил пистолеты в гнезда, собрал отстрелянные гильзы ракет и стал готовиться к возвращению и посадке на землю. Боевую задачу они решили "на большой", а это что-нибудь да значило! На разборе маневров их отметили и особенно похвалили за повторную атаку. Командиру эскадрильи и Андрею за удачное и точное "бомбометание" объявили благодарность в приказе.
Теперь Андрей был более уверен в своей будущности; начальник школы сказал, что всё будет в порядке. Как сразу изменился мир! Ещё вчера он был таким мрачным и унылым, безрадостным, а сегодня вдруг так преобразился - всё казалось Андрею светлым и прекрасным, а все люди добрыми.
Хотелось побыть наедине со своей радостной надеждой. Уйдя по берегу подальше, Андрей разлёгся на горячих камнях, предавшись размышлениям. Надо бы написать домой, ребятам… Нет, только в тот день и час, когда на левом рукаве его синего френча засияет серебряный трафарет с перекрещенными мечами, свидетельствующий о том, что носитель его принят в семью крылатых людей, в небесное товарищество военных пилотов, лишь в тот день напишет он письмо друзьям. Друзьям и Марусе. А ей тем более! Не дай боже, его не допустят к полетам - тогда и жить не к чему… И как это севастопольские девушки могут менять голубые петлицы летчиков на чёрные бушлаты моряков! Необъяснимо…
6
"Какое это изнуряющее чувство - любовь. Любовь без взаимности. Никогда не предполагала, что это состояние может так изматывать силы человека. Человек становится душевнобольной. У него болит душа. Куда бы ты ни сунулся, чем бы ни занялся, оно, это грызущее чувство, не оставляет тебя. Несмотря на страшную занятость по общественной линии, мои дела в институте, к собственному удивлению, идут "на отлично". Может быть, это оттого, что я хочу забыться в труде от разъедающих душу сомнений. И силы и то время, которые я уделяла своим переживаниям, теперь переключены на другое. Особенно увлекают меня практические уроки по языкам. Я уже довольно свободно читаю (правда, с некоторой помощью словарей) отрывки из произведений Гюго и Гейне. Французский мне почему-то больше по душе. Он музыкальней.
Кстати, о музыке. Удивительное наслаждение, а вернее - отклик на мои самые сокровенные переживания, я нашла в музыке. До сих пор я больше всего любила народные песни. Особенно украинские. А недавно у нас проводился концерт приехавшего из Киева пианиста. Он исполнял произведения Рахманинова. Что-то бурное, дикое, цыганское услышала я в его игре. Не верилось самой, что музыка может так захватить и поднять. Мне казалось, что я лечу на русской тройке в какую-то неизвестную снежную даль, где счастье и радость. И хотелось сделать что-то необыкновенное, доброе и сильное, свершить подвиг, пожертвовать жизнью, не знаю… Такое со мною впервые. Будто открылось особое зрение. Даже непонятно, как могла я жить до сих пор, не понимая всей волнующей глубины настоящей музыки. И вот теперь я вознаграждена полностью.
Чем больше я живу на свете, тем больше вижу, как много мне недостаёт. Музыку я воспринимала через события. Но просто музыку… Или я ничего не понимаю, или мне действительно недоставало сильных душевных потрясений. Передо мной открылся новый, необыкновенно увлекательный мир, мир света и чувств. Все последние дни хожу с очарованной душой…"
Марусю вызвали в комитет комсомола. За столом сидел незнакомый военный. Голубые петлицы. Капитан. У неё беспокойно забилось сердце: уж не случилось ли какой беды с Андреем? А она о нём думала так нехорошо…
С тревожным ожиданием глядела она на военного. Он молчал, в свою очередь разглядывая её. У него было несколько странное лицо: крутой, выпуклый лоб и крошечный, детский подбородок, верхние передние зубы выставлялись над нижней губой, это придавало его лицу выражение какой-то виноватости, будто он был виноват в том, что так некрасив. Но его лицо освещали глаза - большие, умные, добрые, несомненно, много повидавшие: они так сияли, что из-за блеска трудно было определить их цвет.
- Садитесь, - пригласил он, улыбаясь, отчего его передние зубы обнажились ещё больше. - Моя фамилия Хрусталёв. Я из штаба округа по делам авиации.
Присев на краешек стула, Маруся с удивлением слушала капитана. А он рассказал ей о том, как на поле одного украинского птицесовхоза опустился на вынужденную посадку самолёт.
- Он сел недалеко от стада гусей. Гусей пасла простая украинская дивчина. И вдруг из самолёта вышла женщина в кожаном пальто и в шлеме. Это была журналистка, пассажир, но малограмотной птичнице она показалась чудом. Она приняла её за пилота. С восторгом глядела дивчина на эту необыкновенную женщину. И когда самолёт поднялся над подсолнухами и ушёл в небо, девушка поняла, что это к ней прилетала её судьба…
Маруся слушала капитана с возрастающим недоумением, не понимая, к чему он клонит.
- Малограмотная птичница захотела стать летчицей. Вдумайтесь в этот факт! Все знакомые и родные стали её отговаривать, смеяться над нею, но упрямая девчонка уехала в Севастополь и поступила в школу военных пилотов… простой официанткой! В столовую. Лишь бы поближе к авиации. Днем в столовой, а вечером - на занятиях. И вот её зачислили курсантом. Она добилась своего. И представьте, преотлично летает. Зовут её Полина Осипенко. А вот вас, товарищ Нестерова, комсомольская организация рекомендует в аэроклуб.
От изумления Маруся даже привстала.
- Меня?!
- Да, да, именно вас.
- Но я должна стать педагогом. Хотя… - Она замялась.
- Одно другому не помеха, - возразил капитан и, растопырив свои тонкие, длинные пальцы, показал их Марусе. - Я вот, например, тоже мечтал о консерватории. Хотел стать музыкантом. Но вы читаете газеты, знаете, какая музыка слышится на Западе. Там готовятся к большому концерту. И мы сейчас широко привлекаем молодёжь в авиацию. Ваше согласие, товарищ Нестерова, имеет немаловажное принципиальное значение. Вы будете в аэроклубе первой девушкой. Первой! Вы спортсменка. Общественница. По вас будут равняться другие. - Здесь капитан многозначительно помолчал. - Говорят, что вы к авиации имеете самое непосредственное отношение…
Он явно намекал на Андрея, и Маруся, поняв намек, густо, до слёз покраснела. "Знали бы…", - с горечью подумала она. Однако Хрусталёв по-своему расценил её замешательство: "Влюблена и любима". Он встал.
- До завтра, товарищ Нестерова. Жду в одиннадцать. Подумайте и приходите.
"Всю ночь до рассвета читала газеты с сообщениями о спасении наших полярников с героического корабля "Челюскин". Лежала с открытыми глазами и явственно представила себе морозную полярную ночь, на льдине сколоченные наскоро из выловленных брёвен бараки, и в них - женщин и детей, направлявшихся на зимовки. Самой маленькой из них, родившейся в Карском море, дали имя Карина. Мои мысли и сердце с ними.
А что бы могла сделать я для спасения этих людей? Ничего. Вот я стою на берегу, вижу где-то вдалеке зарево костров, а сделать ничего не могу.
Но наши герои-летчики показали всему миру, на что они способны.
Первым достиг лагеря Ляпидевский. Как он вывез женщин, как спас детей в немыслимую погоду, рассказать невозможно. Здесь нужна музыка. Гимн. Читая об этом и представляя всю картину, я от радости плакала навзрыд. Со всех концов к лагерю летят наши герои. У Доронина замерзал мотор, и он несколько раз был вынужден садиться в незнакомой местности в тайгу, на снег. При пятидесятиградусном морозе!
От счастья и гордости у меня сжимается в горле.
Молоков подвешивал под крылья дополнительные патроны из фанеры, и в них вывозил людей. Он один спас около сорока человек.
Нет, теперь это уже неоспоримо, я должна научиться летать!
Уже светает, а я всё ворочаюсь, думаю. Картины, одна другой обворожительней, возникают передо мной. То я лечу на север. То вожу почту. То доставляю врача в недоступную глушь.
Вдруг осенила догадка: может, Андрей не пишет потому, что принимает участие в спасении челюскинцев! А я, глупая, думаю о нём самое нелепое, что может прийти в голову.
Андрей, мой дорогой, прости, я позволила тебя оскорбить подозрением! Как хочется, чтобы он был там, среди летчиков-спасателей.
Девчата спят. А я лежу и от бессонницы записываю в дневник. Пахнет жжёной бумагой, дымится самодельный абажур из газеты. По краям весь почернел, вот-вот вспыхнет. Пора гасить свет. Голова разламывается на части… Но я же не такая смелая. Я обыкновенная. Не знаю. Подруги советуют. В конце концов, отказаться всегда можно. Не знаю, не знаю… Все же какое-то чувство, похожее на самолюбие или желание доказать Андрею, что он зря гордится, подталкивает меня. Как всё в жизни странно складывается. А вдруг это само счастье постучалось ко мне в окошко! "Ау, Марусенька…" А я сама, своими руками оттолкну его… Гашу свет, пора бай-бай…"
С тяжелой головой, невыспавшаяся, Маруся явилась утром к Хрусталёву. Он уже ждал ее.
- Вы поднимались когда-нибудь в воздух?
- Ни разу.
- Гм.
Хрусталёв побарабанил пальцами по столу.
- Мне хотелось отвезти вас в аэроклуб. Но прежде один весьма дельный совет: никогда и ни при каких обстоятельствах не удивляться и не показывать вида, что вы испугались. Понимаете, наш брат иногда любит позабавиться над новичками.
Невысокий, по-девичьи миловидный пилот-инструктор, в новых щегольских сапожках, с низко опущенными по последней моде голенищами, но (что считалось высшим шиком) в старой залётанной кожанке, побывавшей, бог весть, в каких переделках (Хрусталёв видел насквозь этого "ветерана авиации"), доложил, что на аэродроме проводятся учебные полеты, дежурный по старту - инструктор аэроклуба пилот Рюмкин.
Держа руку под козырек, дежурный недоумённо косился на Марусю.
Товарищ Рюмкин, - обратился к нему Хрусталёв. - А не могли бы вы продемонстрировать нам ваше летное мастерство? - И он выразительно поглядел на свою спутницу. "Приехали проверять", - можно было прочитать по выражению лица Рюмкина. Привычным движением он застегнул пряжку шлема.
- Есть, товарищ начальник!
Хрусталёв помог Марусе привязаться ремнями и одобрительно похлопал её по плечу… "Главное, не подавать вида". Её оглушили резкие выхлопы набирающего скорость мотора, самолёт, покачиваясь, тронулся с места, и вот уже трава и земля, слившись в однообразную серо-зелёную реку, стремительно заструились в обратном направлении. Минута - и крылья машины повисли в воздухе. Это было новое, незнакомое Марусе, удивительное состояние невыразимой лёгкости! Будто во сне. Крыло напоминало рубчатую крышу вагона, когда смотришь на неё с железнодорожного моста. Крыша летит по воздуху. На стойке крыла полощется кем-то забытая тряпочка. Обыкновенная тряпочка.
Маруся наслаждалась безмятежной сказкой полета. Неожиданно какая-то незримая сила прижала её к сиденью, перед ней стеной вздыбилась тёмная земля, встав косо, она понеслась навстречу Марусе. Машину резко передёрнуло, горизонт поднялся и сразу рухнул куда-то вниз, перед ошалелым взором Маруси вытянутой полосой закружились облака. Она ничего не понимала в этой воздушной сумятице - то падающей, то взлетающей, то встающей стеной. Ей казалось, что они висят на месте, а земля, небо, облака, весь мир вихрем проносится мимо. Пилот кидал машину в петли и перевороты, закладывая крутые виражи и сваливая самолёт в штопор. Прижатая многопудовой силой к сиденью, Маруся ничем не выдавала своих переживаний.
Рюмкин повел машину на посадку. Когда Маруся выбралась на крыло, Хрусталёв поинтересовался:
- Ну, как?
У неё хватило сил лишь ответить:
- Не очень…
Она имела в виду своё состояние, но Рюмкин расценил её ответ на свой лад, дескать, пилот летает так себе, не очень…
Никогда потом Рюмкин не мог простить себе этой оплошности.
С какой обидной снисходительностью она, впервые поднятая в воздух, чёрт возьми, так пренебрежительно отозвалась в присутствии Хрусталёва о технике его пилотирования! Подумать, обыкновенная девчонка, на таких он на улице даже внимания не обращал.
С мальчишеской мстительностью Рюмкин старался потом, уже в учебной группе, чем-нибудь насолить Нестеровой, заставлял её выполнять самую чёрную и неблагодарную работу, мыть самолёт, подтаскивать бензин. Как ни странно, но эта незаслуженная несправедливость настроила Марусю ещё яростней налегать на занятия, ей уже хотелось доказать Рюмкину, что она способна стать лётчицей, и она докажет ему это!
"Теперь мой наилюбимейший запах, несравнимый ни с какими самыми изысканными духами и одеколонами, - запах аэролака. С ним связаны мои самые добрые и счастливые воспоминания. Я полюбила рассветы и бегущие по полю длинные утренние тени от взлетающих самолётов.
Мне хочется, чтобы каждый человек научился летать и испытал то удивительное и необыкновенное ощущение, какое испытываю я, поднимаясь в воздух. Раньше я летала только во сне. Теперь летаю наяву.
Правда, незаметно у меня стала появляться самоуверенность и верный её спутник - рассеянность. Вчера при заходе на посадку не обратила внимания на выложенный крест. На земле менялся старт. Изменилось направление ветра. Замечание инструктора было справедливым. Обратить на это внимание!
Хрусталёв хорошо объяснил мне три этапа овладения техникой.
Первый - когда курсант, впервые поднявшись в небо, видит пейзажи, крыши, поезда, рощи и реки. Это хорошо можно определить по их рассказам и письмам к родным. Они полны восторженности и бахвальства, в каждом письме - одни восклицательные знаки (не избежала этого и я). Но на этом этапе овладения машиной курсант ещё осторожен, он плохо знаком с техникой, боится её.
Гораздо опасней второй этап. Ещё неоперившемуся птенцу кажется, что он уже стал орлом. Письма обычно заполнены техническими терминами: элерон-лонжерон, вираж-мираж, разворот-переворот. А сам автор этих писем так и норовит загнуть что-нибудь из ряда вон выходящее. Ослеплённый своей самоуверенностью, он калечит машину, а зачастую и себя. На этом этапе - гляди да гляди…
Третий этап - это когда у летчика за плечами большой многолетний опыт. Такой никогда не допустит панибратства с машиной. Она подстерегает рассеянных и тех, кто относится к ней без уважения. Секунда - и человек гибнет под обломками.
Я это очень хорошо усвоила и теперь в каждом полете усилила самоконтроль. Непонятно, как я могла жить до сих пор, не зная ощущений полета! Небо - моя любовь, моя радость!.."
7
Таяли последние звезды. Предутренний ветерок забирался в рукава лёгкого комбинезона. На старте тускло светили фонари.
Позади уже были ознакомительные полёты, полёты по прямой, мелкие и глубокие виражи, ввод и вывод из штопора, расчет на посадку и сама посадка. Маруся взлетала и сажала машину, но… пока ещё с инструктором. Рюмкин непрерывно в переговорный аппарат делал ей различные обидные замечания.
- Куда, куда, подскальзываете на крыло! - орал он запальчиво. - Я вижу, из вас, дорогая, толку всё равно не будет…
До самой посадки дела у Маруси шли сносно, но на прохождении бреющего полета - в метр-полтора от земли (для того, чтобы натренировать ученику глаз и определить: в состоянии ли он вести машину в одной горизонтали на заданной высоте) Маруся сплоховала. Машина шла неровно, словно катилась по воздушным ухабам, то поднималась, то приближалась к земле, иногда даже стукаясь колесами: на авиационном языке это называется "не видеть земли", у курсанта отсутствует глубинное зрение.
У Маруси это получалось от излишней старательности и напряжения, она слишком жёстко зажимала в руках ручку управления.
Рюмкин подал рапорт об отчислении Нестеровой "по непригодности".
В школу для проверки прилетел Хрусталёв, решив лично опробовать лётные способности своей подопечной. Дело было принципиальное.
Мотор уже работал на малых оборотах. Маруся сидела в кабине и слушала последние указания Хрусталёва, стараясь угадать по тону его голоса, по выражению лица, по десятку мельчайших подробностей - выпустит он её или отчислит? Но Хрусталёв, кажется, настроен хорошо…
- Взлёт. Полёт по кругу. Посадка.
Его руки лежат на бортах кабины. Он полностью доверяет ей. И это его спокойствие сразу освободило её от чувства неуверенности, заставило поверить в свои силы. С благодарностью она глядела на его перчатки с широкими раструбами. Ей доверяют! Она сама поднимет самолёт в воздух.
Обычно инструктор на взлете и особенно на посадке всегда держал руку на управлении, и Маруся никогда не была убеждена в том, что это именно она сажает самолёт. Ей всегда казалось, что за нее это выполнял Рюмкин. А сейчас она взлетела сама, сама развернулась (обе руки Хрусталёва спокойно лежали на бортах, за весь полёт ни разу не сдвинувшись с места). "Какой он умный и добрый, всё понимает", - думала с восхищением Маруся, разворачивая самолёт на посадку.