- Под Волочиском отбил у белополяков. Это еще когда я на коне, как ветер, носился. Были и такие времена… Ну, а привез я его в село уже после госпиталя, где укоротили мне ногу. На одной телеге ехали. Как раз обложной дождь шел, и колокол перед новой службой так плакал, будто вспоминал все души, над которыми в последний раз звонил. А я держал свои слезы внутри, не зная, как встречусь с родом, с женой, не уменьшится ли в них любовь ко мне. Тогда я, девонька, как и мой трофей, грустно смотрел на жизнь: оба мы были не на месте, ведь что такое колокол и всадник на телеге, да еще в соломе?..
Теперь она другими глазами посмотрела на сторожа, на школу, на колокол, что наконец нашел свое место, и даже на подсолнечники, роскошными золотыми решетами просевающие солнечный лучи.
- А вы нашей первой трибуны еще не видели? - оживился Зиновий Петрович.
- Нет, не успела.
- Непременно посмотрите, - аж прыснул от удовольствия. - Наш Марко Бессмертный приказал ее сделать больше и выше уездной. Вот мы и постарались с ребятами - такую сотворили, что пришлось к ней пристраивать две стремянки. Приехало к нам начальство на Октябрьские праздники, и кое-кто побоялся подниматься на такую высоту, начали цепляться к Марку. А ему, поразительного характера, хоть бы что: стоит, подсмеивается еще и рукой вверх показывает:
- Поднимайтесь, не стесняйтесь, чтобы и вы видели далеко и высоко, и чтобы вас люди видели на высоте! Тогда будет смычка.
- Интересный ваш Марко.
- Таки интересный. А теперь, Степанида Ивановна, пошли - покажу ваше хозяйство, - пригласил Зиновий Петрович.
Он показал небольшую, на два класса школу, перед которой школьниками в зеленых нарядах стояли два молодых тополька. А потом завел ее в запустелую комнату, где остатки дворянской роскоши до сих пор куксились на соседство с молодыми и упитанными плебеями. Тут возле разобранного бильярдного стола, сукно которого пошло на другие нужды, улыбались розовыми прожилками крестьянские крепконогие стулья, а под тяжеленной лампой с омертвелым огнем и запущенными купидонами дышал переложным сеном новенький ясеневый топчан.
- Вот и ваши хоромы, привыкайте. Топчанчик сам смастерил, как раз по вашему росту.
- Спасибо.
- Если не имеете перин - еще внесу вам какую-то охапку сена. Оно у нас как чай.
- Внесите.
- О, теперь я вижу, что вы крестьянский ребенок. А сейчас пошли ужинать ко мне. Хоть вы и не панночка, а попьете молока аж от графской коровы, - и его кудрявящаяся борода снова налилась смехом.
Со школьного двора, обойдя чью-то пустошь, они вышли в небольшой сад. Здесь на бездонках стояли дуплянки, накрытые большими глиняными полумисками.
- Это мое самое большое добро, - Зиновий Петрович рукой показал на ульи, гудевшие как крохотные ветряные мельницы.
- Бортничаете?
- Люблю пчелу и детей, что-то в них есть одинаковое.
В нарядной хате, тоже пропахшей подсолнечником, яблоками и вощиной, их приветливо встретила тетка Христя, хваткая молодица, с такой доверчивостью на округлом курносом лице и двумя беззаботными ямками, что от всего этого сразу делалось приветливо на душе.
- Дитятко, и вы уже учительница? - всплеснула руками тетка Христя. - И как же вы, такие хрупкие, наших махометов будете учить? А сколько вам лет?
- Семнадцать.
- Уже и семнадцать! Значит, вы или хлеба не употребляете, или наукой крепко нагружены?
- Не тарахти, прялка, - перебил ее муж. - Лучше поворожи возле печи и стола, потому что человек с дороги - целый день на спеце и на сухой еде.
Тетка Христя метнулась к печи и застыла с поднятым ухватом: с улицы, пробиваясь сквозь листья подсолнечников, славно, под сухой перестук копыт, полилась песня о тех тучах громовых, за которыми солнышко не всходит, о тех врагах, из-за которых милый не ходит.
- Как хорошо поют у вас, - припала к старосветскому, вверх поднятому окошку на четыре оконных стекла.
- Это Марко Бессмертный и Устин Трымайвода выводят, - с гордостью объяснил Зиновий Петрович.
- И фамилии непривычные у вас.
- Запорожские. Там человеку давали такую фамилию, какую он сам заработал. Светил пупом - называли Голопупенко, думал головой - становился Головань или Ум, а думал чем-то другим - и то место беспокоили, - веками погасил довольную улыбку, а она выпорхнула на уголки губ.
- Ты уж наговоришь, бессовестный, всякого такого. Хоть бы учительницы постеснялся на капельку, - рассердилась тетка Христя, а ямки возле ее курносого носа и сейчас весело щурились и разглаживались. - Тебя в том Запорожье непременно назвали бы Языкань или Брехун.
- Запряла свою нить, - махнул рукой на жену. - Таки хорошо поют наши ребята?
- Очень славно, как серебро сеют. А кто же они - Бессмертный и Трымайвода?
- Марко, считайте, - высшая власть, председатель сельсовета, а Устин - председатель комбеда. Такие парни, хоть напоказ, хоть под венец с красавицами веди, - похвалил ребят сторож.
- Все за бандитами гоняются, а бандиты за ними, - запечалилась тетка Христя.
- У вас еще водятся банды?
- Не перевелись и по сей день. Мы недалеко от границы живем. Засылают враги всякую нечисть, чтобы своя не вывелась. У нас здесь орудовали и Гальчевский, и Шепель, и Палий. Сами за границу, как крысы, убежали, а корешки остались по разным закуткам. Подберемся и к ним!.. О, не к нам ли идут ребята! - радостно воскликнул Зиновий Петрович и тоже высунул голову в окно.
Заскрипели, широко отворились новые ворота. Два всадника легко соскочили с коней, привязали их к загородке и, пригибаясь под ветками вишняков, пошли к хате. Вот и встали они на пороге с карабинами за плечами, одинаковые ростом, но один из них темнолицый, похожий на вечер, а второй с золотыми волосами - на ясное утро.
- Добрый вечер добрым людям на весь вечер! - пропели оба и засмеялись.
- Добрый вечер, Марко, добрый вечер, Устин. А я думаю, кого мне бог на ужин несет, аж оно - начальство. На банде были? - затарахтела тетка Христя.
- На банде. А это чья дивчина прибилась к вам с продолговатыми глазами? - спросил чернявый.
- Это, Марко, новая учительница. Такая молоденькая, а уже всю науку прошла!
- И прошла всю науку? - весело посмотрел. - Мне меньше удалось пройти. - Ровно подошел к столу. - Может, познакомимся?
- Степанида Ивановна, - стесняясь, неумело протянула руку чернявому. Он слегка, как перо, взвесил ее в своей, а пожать побоялся.
- Марко Трофимович, а моего побратима зовут Устином Васильевичем, первый коммунист и лучший парень на все окружающие села - красавчик, и все.
- Да что ты наговариваешь, - смутился Устин, который и в самом деле был хорош, словно сошел с какой-то картины. - Вот учительница сразу и подумает, какие здесь хвастливые люди проживают. Вы не очень слушайте Марка. - Устин тоже подошел знакомиться, а она спросила у Бессмертного:
- На кого же вы учились?
- Тоже на учителя! Чуть ли не перебил ваш хлеб, - белозубо засмеялся Марко. - Только учился я немного иначе, чем вы.
- А как же?
Марко, заглядывая ей в глаза, присел на краешек лавы.
- На прежние годы я чуть ли не ученым стал: закончил аж церковноприходскую, - в скошенных уголках глаз пробилось лукавство. - После нее подался в другую науку: ходить за чужими волами и плугами. А в восемнадцатом, подростком, прямо с батрачества на чужом коне попал в партизанский отряд. Там всякого было: часом с квасом, иногда с водой, временами с победой, часом с бедой. Когда прогнали Петлюру за Збруч, командир нашего отряда, на мое счастье, стал секретарем губкома. Вызвал как-то меня к себе, спросил, не голодный ли я, и, как в отряде, приказывает:
- Поедешь, Марко, учиться! Хватит тебе саблей орудовать - пора стать студентом! Я засмеялся:
- Вот нашли скубента, что и деление забыл.
Командир строго посмотрел на меня:
- Деление ты не забыл: саблей делил и отделял правду от кривды. А теперь наукой защищай правду. Баклуши бить я тебе не дам. Завтра же являйся в техникум! Задача ясна?
- Ясна!
- Повтори!.. Вот и хорошо. А в ремешке загодя пробей новые дырочки, чтобы подтягивать живот. Наука не любит пузатых, и хлеба на нее даем в обрез. И будь здоров! Если припечет, заглядывай ко мне.
В дороге я повторял те слова, как стихи, и уже видел себя студентом. А перед своей хатой даже загордиться успел новым званием, да никому ни слова не сказал о нем.
Утром я начистил остатки своих сапог сажей, оделся снизу в трофейную немецкую, а сверху в австрийскую одежину, все это придавил холостяцким с пружиной картузом, прифасонился перед зеркальцем, положил в сумку хлеба и яблок и, где бегом, а где и так, рванул в город. В техникуме какая-то миловидная девушка сразу спровадила меня к заведующему. Тот со всех сторон осмотрел мою одежку, хмыкнул раза два, спросил умею ли читать-писать, каково мое отношение к мировой буржуазии и крепок ли в моем теле дух к науке.
- Дух, говорю, в теле крепкий, а вот под знания в голове не пахалось и не сеялось.
Тогда заведующий засмеялся:
- Облогом лежал мозг? Значит, лучше уродит! Теперь представь, что на тебя вся наука со всеми гегелями смотрит, и докажи, как может учиться дитя революции. Докажешь?
- Докажу! - ответил я, с трепетом ощущая, как ко мне подступает та наука с неизвестными гегелями.
- Старайся, Марко, - ободрил заведующий. - Чувствую, что сабля твоя блестела в боях, как молния. Теперь желаю, чтобы ум, если он есть, заблестел… - А на сапоги можешь на вокзале заработать: мы посылаем студентов грузить кирпич.
Так я стал студентом, начал стараться. Как засел за книги - дни и ночи сидел.
- И высидел человек аж три месяца, - улыбнулся Устин.
- Три месяца и семь дней, - серьезно поправил Марко. - А потом со студенческой парты снова взяли на банду, дальше пришлось председательствовать. И вот как-то живут наука и Гегель без меня, а я без них, - хотел шутливо пригасить боль, но вздохнул и уже молчал все время.
А где-то недели через три, осунувшийся и бледный, поздним вечером, пошатываясь, он пришел к школе, где она чумела над разным книжным хламом, оставленным украинскими сечевыми стрельцами и просвещением.
- Что с вами, Марко Трофимович!? - ойкнула тогда. - Болеете?
- Хуже, Степанида Ивановна, намного хуже, - снял карабин с плеча.
- Что же случилось? - обомлела она. - С Устином несчастье? Не нашли?
- И не найдем. Нет уже Устина.
- Как нет? - еще не поняла, но ужаснулась она.
- Убили бандиты. Замордовали.
Теперь Марко Бессмертный был черным, как ночь. Нетвердой походкой подошел к первой парте и долго вглядывался в глубину темного класса, будто что-то искал в той глубине. Охваченная сожалением, болью, она не могла сказать ни слова, а у него тряслись губы, тоже темные, словно обведенные углем.
- Устин! - позвал друга, позвал свое детство, а потом обернулся к ней. - Позвольте, Степанида Ивановна, посмотреть на его парту.
Она молча подняла над головой пятилинейную без стекла лампу, а он медленно пошел между старыми облупившимися партами, пахнущими яблоками, сухим хлебом и привядшим желудем.
- Неужели нет ее? - дернулись губы, когда обошел весь класс. - Перед вами дьячок учительствовал, лентяй был. Он старые парты пилил на дрова. А разве их можно пилить? Это же не дрова… Так я думаю недоученой головой?
- Да, Марко Трофимович. Парты нельзя пилить.
- Так вот… Оно следует и списочек завести, кто на какой учился. Это потом кому-то и пригодится или вам, когда старше станете. А дров привезу, пока что не до этого было.
- Может, эта парта в другом классе?
- В самом деле, может, вынесли туда, - Марко болезненно провел рукой по лбу и снова пошел впереди нее, тускло освещенный трепетным огоньком.
Во втором классе он нашел старую трехместную парту, нашел на ней между другими вырезанное свое и Устиново имя.
- Вот здесь мы сидели, плечом к плечу, душа к душе. Вы не знаете, что это за человек был, какое у него сердце было! - Марко еще хотел что-то сказать, но, охватив голову руками, заплакал, и слезы его закапали на ту парту, за которой теперь сидели другие дети, тоже плечом к плечу, душа к душе.
Она еще не умела утешать людей в горе, посмотрела на Марка, всхлипнула, хотя никак не могла представить, что на свете уже нет того мальчишки с кудрявыми, как хмель, волосами, похожего на ясное утро.
Спустя некоторое время Марко, досадуя на себя, срывал слезы с ресниц, но не мог сорвать: наплывали новые и снова падали на ту парту, где от их детства только и остались ножом вырезанные имена.
- Эх, Устин, Устин! - несколько раз звал к себе друга и будто укорял его, что он так рано покинул и добрую, и страшную землю.
Нежданно он спросил у нее:
- Чему вы думаете учить детей?
Она пожала плечами:
- Читать, писать, арифметики.
- И это надо, очень надо, а более всего - научите их любви. С ненавистью, злобой мы, старшие, как-то покончим. А детские сердчишки должны звенеть любовью, как деревца весенним соком. Учите их человечности, добру. Вы счастливая - вы учительница. Поймите это.
- Я понимаю, Марко Трофимович.
- Да, да, это я для себя, потому что тоже думал быть учителем, перо, а не саблю держать в руках, - спохватился и уже другим, одеревенелым голосом сказал: - Запомните, как замучили Устина. Это и учительница должна знать… В соседнем селе у него была девушка - сирота из того батрацкого рода, что все имеет: и красу девичью, и здоровье, и руки золотые, да не имеет счастья и сапог. В эту зиму мы случайно встретили ее босой у колодца. Глянули сначала на посиневшие девичьи ноги, скользящие по намерзшему льду, потом на девушку, снова на ноги, соскочили с коней - и к ее хозяину. Тогда мы из него не только сапоги, но и душу вытрясли бы. При нас обулась девушка в новые сапоги и кланялась нам в пояс. И так поклонилась, так приложила руку к сердцу, так посмотрела открытыми, как мир, глазами, что Устин за воротами, еще не сев на коня, взволнованно шепнул мне:
- Вот, брат, и моя судьба! Искал хозяйские сапоги, а нашел судьбу!
- Причинный! - зная его характер, воскликнул я. - Ты же даже пары слов не связал с ней!
- Так судьбу связал.
- А может, она тебя не полюбит!
- Поговори мне… Я глянул на нее…
- Ну, и что?
- А она на меня.
- Да и на меня она смотрела.
- Эт, кривой ты на глаза, и все.
- Ей, вероятно, и года не вышли.
- Подожду.
И ждал ее, свою зорьку вечернюю. Сам ей пошил красный полушубок, чтобы имела в чем выйти на люди. Вот теперь, осенью, собирались пожениться. Я должен был быть старшим боярином. Да подследило кулачье. Сердцем чувствую, что выдал Устина хозяин девушки. Он до сих пор не мог простить нам и батрачке те проклятущие сапоги. Обменял их на души. На лугу, когда Устин возвращался от своей бесталанной, застигли его бандиты, разрубили вдоль до горловины и всю середину засыпали землей и рожью, за то что отрезал землю и забирал кулаческий хлеб. После истязания прикопали Устина между кустами калины возле Китай-озера. Мы долго не могли найти его. Аж сегодня люди увидели, что на лугу между калиной почему-то проросла полоска ржи. По этому памятнику и отыскали Устина.
Охваченная ужасом, ошеломленная бездной дикой подлости и силой жизни той ржи, проросшей из человека, она припала к той же парте, на которой когда-то лежали Устиновы руки, и неутешительно заголосила.
В кручине оба просидели до полуночи, аж пока в дверях не появилась фигура Антона Безбородько, председателя потребительского общества. Из темноты, не разобравшись, что и к чему, он изумленно сквозь смех выкашлял:
- А здесь будто рассветом пахнет. Быстро познакомились, - и осекся. Придавлено подошел к той трехместной парте, где было вырезано и его имя, верхом сел на свое бывшее место.
И это же тогда обидело больше, чем его глупый смех.
"Этот и на гроб сядет. Марко бы никогда так не сделал… Три имени - три судьбы…" - подумала тогда, с неприязнью глянув на узковатое, с раздвоенным носом и глубокими глазницами лицо Безбородько.
На следующий день вторично хоронили Устина. Над его гробом сокрушались люди, рыдала босоногая невеста, а на него могиле Марко посеял рожь, чтобы прорастала она не из человека, а из земли.
Так впервые увидела она по одну сторону от себя смерть, а по другую - жизнь. Это были не обычные похороны. Что-то невыразимое, легендарное, не улетучивающееся стояло возле нее, шумело с одного края флагами, а с другого - помрачившимися хоругвями. Молодые парни с грустными глазами и карабинами за плечами, звездоносные чоновцы, босоногая невеста, детвора на изгороди и яблонях, зерна ржи на могиле и мясомордый причет позади людей - все это переворачивало ее душу. И она только здесь начинала понимать, что такое народ, жизнь, понимать его не с прилизанных, интригами и сюжетами наэлектризованных или любовью натоптанных книжек, не по одежде, не по чертам красивых и некрасивых лиц, а по трудной босоногой истории, творящейся возле нее…
X
Сразу же с поминального обеда Марко обвешался гранатами и с карабином за плечами пошел в леса. Спустя несколько дней он выследил в Литинской Синяве банду, загулявшую в лесном жилище дукача Оноприенко. Марко сам ворвался в дом, гранатами перебил, перекалечил бандитов, разрушил жилье и подорвал себя. В бессознательном состоянии, в своей и чужой крови, его повезли в больницу, сделали операцию и забинтовали всего, как куклу… Она, Степанида, пришла навестить его. Марко улыбнулся одними глазами, показал рукой на свое завивало и едва слышно прошептал:
- Хорош?
- Самый лучший! - невольно вырвалось у нее.
- Да что вы! Обезьяна обезьяной, самому противно смотреть на себя, - пустил хорошую улыбку под бинты и уже серьезно спросил: - На могиле Устина были?
- Была.
- Взошла рожь?
- Зеленеет.
- Вот и все, что осталось от человека, - вздохнул и уже нескоро спросил: - А его несчастную Марию видели?
- Нет, только слышала, что она перешла жить к Устиновым родителям.
- Так и дождались старики невестку… Жизнь! - загрустил мужчина. - А какие супруги были бы… пара голубков…
- Что вам врачи говорят?
- А что им говорить? Лежи, как колода, и ешь из ложечки, как дитя. Так и осень пролежу. Здесь только лекарство и испарения крови пахнут, а в селе сейчас… - и не досказал, потому что как раз в палату зашел Безбородько в новом английском френче, синем галифе и в сапогах на скрипах. В руке он бережно, как незащищенный свет, нес лоснящийся кожаный картуз с пуговкой посредине. Гордясь дорогой обновой, Безбородько не знает, как ему лучше всего встать на виду и где себя посадить. Казалось, что он и в больницу пришел лишь бы только гнуть фасон. Расставив ноги, театрально встал посреди палаты и сочувствием прикрыл какую-то свою радость.
- Так как тебе, Марко, здесь живется? - И, не дождавшись ответа, бережно сдувает пылинку с картуза.