- Беги за слесарями!
- Идут, идут! - пролепетала Муся, не добежав до станков.
- Ну, чего всполошилась? - прикрикнула на неё успевшая овладеть собой Тамара.
Вот изобрела на свою голову новый резец, - шутливо пожаловалась слесарям Тамара. - Ну ничего, справлюсь со своим детищем…
Станки через несколько минут заработали, и слесари, полюбовавшись на быстрый бег шпинделей, ушли, с уважением пожав изобретателю руку. Тамара приосанилась, высматривая между рядами станков, не идет ли кто к ней. Титов и Белочкин на совещании у начальника цеха, а вот предстоящей встречи с Симой Тамара явно трусила. Конечно, было бы куда лучше, если бы Кулакова, оставшаяся наладчиком за Варю, узнала о её авторстве уже из газеты: тогда пусть кричит и машет кулаками после драки.
Отлучившись на минутку, Тамара сбегала в пустующую конторку мастера позвонить в редакцию: вышла ли газета и когда её станут разносить по цехам?
- Вышла со статьей о вас и уже разнесли, - сказал Комовой знакомый корреспондент. - Готовьтесь теперь к встрече гостей. Скоро к вам из всех цехов пойдут. А я первый лечу с фотографом.
- Милости прошу, милости прошу! - пригласила обрадованная Тамара и с высоко поднятой головой важно прошествовала мимо Симы.
- Как справляешься с шестью станками, может помочь? - с притворной участливостью спросила она.
- Проваливай, не нуждаюсь, - отмахнулась Сима, сердито нахмурясь.
Тамара обиженно покачала головой, все время помня, что чьи-нибудь глаза в эту минуту могут следить за ними.
Сима пришла к Комовой несколько позднеё в сопровождении Коли Субботина, по лицу которого трудно было что-нибудь прочесть, а вот Сима вся пылала негодованием.
- Бессовестная ты, Тамарка, до чего бессовестная? Так гнусно воспользоваться Вариной простотой. Какой ты к черту рационализатор, если и станков-то как следует не знаешь. Нет, тут что-то не чисто!
Комова, приподняв брови, с рассеянной надменностью слушала её. Она ждала этой минуты и боялась, что, поступи Сима иначе, Тамара, чего доброго, могла и выдать себя, ну а криком - криком её не запугаешь! Пусть откричится, благо за шумом станков её никто не слышит. А вот оскорблять она себя не позволит!
- Тебе придется извиниться, Кулакова, - неподдельно вспыхнув, пригрозила Тамара. - Сходи в бриз, там тебе скажут, какого числа поступила от меня заявка и когда было произведено опробование в экспериментальном цехе. Не одна твоя Варенька работает! Я вынашивала эту мечту с давних пор, ни сил, ни здоровья не щадя. Спросите, повторяю, в бризе, у Титова, наконец спросите у народа. Во всех сменах знают!
- У народа мы спрашивать не будем, а спросим у тебя на бюро, как ты дошла до такой жизни… А Титов у нас новый человек, он тебя не знает, - отвечала ей Сима все с той же запальчивостью.
Но Тамара, быстро смекнув, что Сима не Варя, на деликатность рассчитывать не приходится, может прокричать, собрав любопытных, целый день, тут же изменила тактику.
- Дайте мне работать, дайте мне работать! - слезливо обратилась она к подходившему Ивану Титову, хватаясь руками за голову. - Иван Семенович, да что же это такое?!
- Пойдем, Коля, а то она истерику закатит, - брезгливо сказала Сима. - Пойдем, все равно на ворованном далеко не уедет!
- Ответишь мне, ответишь, есть свидетели - взвизгнула Тамара, решая вгорячах тут же бежать и жаловаться на Кулакову повсюду. Присутствие людей на агрегате - подошли, кроме Титова, Белочкин и инженер бриза - охладило пыл Тамары.
- Вы видите, что получается? - проговорила она уже с привычной улыбкой на губах, обращаясь к посетителям, впрочем больше уповая на поддержку инженера бриза, который ничего не знал о работе Ждановой. - Чего мне только приходится выслушивать!..
- Ну, это недоразумение не в счет, вы автор! - отвечал инженер. - Они и ко мне прибегали.
- Да?.. И что? - спросила сразу осипшим голосом Тамара. - Вы сказали им, что против фактов но но прешь, сказали? - продолжала она, и голос её приобрел прежнюю силу. - Против фактов не попрешь - вот факт, - заключила она. - Как же вы защищали права автора?
- Успокоитесь, товарищ Комова, права автора защищали факты, как вы сказали, и они ушли ни с чем.
- Однако они подозревали что-то, правда? - спросила, помолчав, Тамара. Но теперь волнение её было наигранным. - Нет, я не успокоюсь до тех пор, пока они не извинятся передо мной!..
Вечером Тамаре Комовой предоставили слово у микрофона заводского радиовещания. В редакции ей предложили почти готовый текст выступления, несколько измененные отрывки из сегодняшней статьи, которые оставалось ей зачитать.
"Я надумала… Я решила… Я выполнила"- без конца повторялось в выступлении. Все я да я.
Тамара поморщилась, вспомнив как проучили се за это на комсомольском собрании, и попросила разрешения написать текст заново.
- Скромнеё надо, товарищи, скромнеё, - несколько рисуясь, сказала она, понимая, что выигрывает таким заявлением в глазах сотрудников.
И все же тревожно ныло под ложечкой. Кто знает, может, пока она здесь рисуется своей скромностью, Кулакова настрочила на неё донос и вот-вот раздастся телефонный звонок и редактору предложат отложить её выступление. Тамара боязливо покосилась на мирно молчавший телефон: ведь он мог каждую минуту стать предвестником её крушения!.
Выпив из графина целый стакан шипучей воды, Тамара взяла новый лист бумаги. В какой-то мере обезопасить себя от наскоков Кулаковой - вот что требовалось сейчас. А доказать Сима все-таки ничего не сможет! Но нехорошо, когда за восходящим в известность именем тащится, пусть даже небольшая, тень. Пресечь её, в корне пресечь, пока не поздно, и главное - во всеуслышание!
"Я и моя подруга по работе, Варя Жданова, не раз задумывались о том, что мне удалось осуществить сегодня, а она, несомненно, сделает это завтра и, может быть лучше меня… - бойко писала Тамара, поздравляя себя с удачной находкой. Раздосадованные лица Кулаковой и Вари Ждановой возникали перед Тамарой как вещественные доказательства её правильного дипломатического хода. Пусть-ка попробуют теперь подсидеть её!..
Когда Тамара вышла из радиостудии, до свидания с Титовым оставалось еще полтора часа, можно было позволить себе не спеша пройтись по поселку. Все существо Тамары распирало буйное ликование. Вот она, лестница, снившаяся ей ночью: все выше и выше! Тамара посмотрела на здание заводоуправления, разыскивая среди множества окон четвертого этажа окна директорского кабинета. Там ей еще ни разу не приходилось бывать, но, вероятно, скоро придется!
- Эй, мастерица чужими руками жар загребать! - раздался вдруг за спиною Тамары ядовито-насмешливый голос Симы Кулаковой. - Отзвонила - и с колокольни долой?
Тамара не шелохнулась, не подала виду, что эти слова относятся к ней, хотя на душе у неё кипело.
- Да, мастерица! - все же не сдержавшись, прошипела она в лицо Симы и, заносчиво улыбаясь, добавила - Надо уметь чужими руками жар загребать… А вот ни ты, ни Варька Жданова не умеёте. Ведь не умеёте?
Глава 16
Когда Варя сошла с поезда в родном городе, стояла глубокая ночь. Февраль в последних числах брал свое, наметая сугробы снега. Варя попробовала бежать, но вскоре устала, без конца натыкаясь на снежные наносы и часто падая. Ей было жарко несмотря на то, что ноги промокли от набившегося в ботинки снега. Опасаясь простуды, Варя отдыхала понемногу, затем снова прибавляла шагу и все всматривалась, не мелькнет ли из-за какого-нибудь поворота знакомый, затененный зеленым абажуром свет в комнате матери. Дома кругом стояли, словно нахохлившись, под снежными шапками, и нигде ни одного огонька.
Дверь отпёрла тетя Даша и, должно быть, сразу поняв состояние Вари, поспешно пояснила:
- Марье Николаевне лучше, поправляется. Снимай- ка пальто, давай сумку. Да умойся с дороги.
Варя торопливо сбросила пальто и положила на подвернувшийся стул сумку. До чего же этот её приезд не походил ни на один из тех, когда мать сама встречала Варю у порога, целовала, то и дело отстраняя от себя, чтобы насмотреться! За стеной от Вари находилась мать, но соседка, словно отодвигая ту минуту, когда нужно будет пройти последние шаги до комнаты больной, выдумывала все новые и новые заботы: снять ботинки, причесаться.
- Ах, нет, тетя Даша, потом! - проговорила Варя, не слушая её и со все возрастающим волнением, страшась даже подумать, какой же она сейчас застанет мать, вышла из кухни.
- Варенька моя приехала! - услыхала Варя, голос матери, прежде чем увидела её в полураскрытой двери комнаты.
Марья Николаевна стояла, держась за косяк, до того на вид худая и слабая, что Варя бросилась поддержать её.
- Мама, мама! - воскликнула она, прильнув к её плечу.
Давно сдерживаемые слезы потекли по лицу Вари; она старалась плакать молча, не всхлипывать - и не могла. Исхудавшие, узенькие, совсем как у подростка, плечи матери были до того беспомощными и слабыми, что девушка впервые отчетливо подумала о том, что отныне не мать для неё, а она для матери должна быть защитой и опорой в жизни.
Как можно осторожнеё подняв мать на руки, Варя отнесла её в. комнату.
- Нет, какова, приехала дочь, а она её прячет от меня! - жаловалась на соседку прерывающимся голосом Марья Николаевна, усаженная Варен на постель. - Книжек не дает, сама мне на ночь сказки читает…
Вскоре мать заснула, утомленная болезнью и радостным свиданием с дочерью. Варя плотно прикрыла дверь её комнаты, на цыпочках вышла на кухню. Пока разогревался ужин, уже рассвело. Надев свои меховые тапочки, ждавшие её от приезда до приезда, Варя пошла по дому. В кабинете покойного отца оставалось все по-прежнему, кроме появившейся под портретом Ленина новой фотографии: отец на ней был снят в форме полковника. Вот точно таким - Варя помнила - они провожали его на фронт.
Затем Варя оглядела все шкафы с книгами, открывая каждый. С полок сыпались бумажки с цитатами, номерами страниц, исписанные мелким материнским почерком. Варя бережно клала их обратно.
В своей бывшей комнате Варя села на продавленный стул за письменный стол. Здесь она с подругой делала уроки, читала. Обои на стенах, рамы - все было в пометках, полных когда-то большого смысла для неё н значимости.
"Неужели я не сдам на "5" алгебру?"- прочитала Варя сделанную своей рукой пометку в ящике стола. "Сдала. Ура!"- стояло пониже.
"Да здравствует 10 дней каникулов!"- красовалась подружкина надпись на форточке.
"Невежда, - нравоучительно поправляла Варя, - не каникулов, а каникул". Тут же в шкатулке на полочке мать хранила её письма. Варя порылась и наугад вытащила одно. Это было то самое, которое заставило её покраснеть даже сейчас.
"Мама, пишу тебе, как старшей подруге, - взглянула Варя в заключительные строки. - Я, кажется, могу влюбиться в Леву Белочкина. А вдруг безответно? Тогда я уж больше не полюблю никого. Твоя несчастная дочь Варвара-мученица".
- Вот тебя-то мне и надо, - сказала вслух Варя и, разорвав письмо на мелкие клочки, выбросила в форточку.
…Как быстро идет время! Давно ли, после смерти отца, они жили тут вдвоем. Уныло, пусто было в их доме; чтобы не тратить лишнего топлива, перешли жить на кухню. Мать преподавала тогда на партийных курсах и работала в райкоме. Просыпаясь ночами, Варя часто видела, как мать, отодвинув книги, о чем-то думает, а слезы ползут по её щекам. Варя чувствовала сердцем, что в такие минуты замкнутую и сдержанную в своем горе мать беспокоить нельзя. Она старалась дышать ровнеё, будто спит. Мать успокаивалась и принималась снова за книги.
"Мы, коммунисты, - люди особого склада. Мы скроены из особого материала", - как-то, читая, произнесла она эту фразу вслух и, должно быть пораженная вдруг открывшимся ей смыслом давно известных слов, снова медленно, вдумчиво повторила: "Мы, коммунисты, - люди особого склада".
Варя засмотрелась на лицо матери - такое оно у нес было необычное. Она повернулась и скрипнула кроватью.
- Ты не спишь, Варенька? - окликнула мать и заговорила с ней об отце, словно с подругой, об их длившейся много лет любви, о поздней женитьбе: то каторга, то царская тюрьма. Сколько пережито, выстрадано! Но отца было трудно сломить, и эта стойкость, вероятно, передавалась и ей: Отец, Варя знала давно, пять лет отсидел в одиночке, в колодце-камере, в которой едва- едва лишь хватало вытянуть ноги. Мать поехала с ним на каторгу, затем на поселение и там выходила, вылечила его. На фотографиях тех лет лицо матери молодое, полное сил.
А сейчас она сидела на краешке кровати, маленькая вся, легкая, с поседевшими после гибели отца волосами, слабая и, казалось, беспомощная.
- Мама, мама, какая ты у меня хорошая! - только и могла сказать Варя.
Мать проснулась утром в хорошем настроении и несколько окрепшая. Варя успела поспать часа три и тоже не чувствовала усталости. В доме было как-то по- особенному светло и уютно после общежития. Цветы, заботливо пересаженные матерью в новые банки, зацветали на окнах, сад буйствовал со всей пробуждающейся весенней силой, напирая набухшими ветвями старых лип в окна, в дверь террасы.
Марья Николаевна сидела в кресле с закутанными в плед ногами, в серой байковой кофточке с отложным воротничком, умытая, причесанная. Седенький пучок волос, величиной с детский кулак, трогательно, по-старушечьи, торчал на затылке. Болезнь иссушила её, но не изменила. Все так же вспыхивали глаза при интересующем её разговоре, молодо звучал голос, тонкие руки с синими жилками споро и любовно перебирали книги, бережно листали страницы.
О Герцене Марья Николаевна могла говорить часами. Она, как очень дорогое, берегла тоненькую, пожелтевшую от времени книжку "Сорока-воровка", подаренную ей в дни далекой юности отцом Вари.
- Съезди как-нибудь на Воробьевы горы, - попросила мать, особенно оживившись. - Мы с твоим отцом любили бывать там в память о Герцене. Да, а с письмами Герцена ты не знакома? - говорила Марья Николаевна. - Ну-ка, подай мне ту синюю книжку! Советую почитать.
И мать, волнуясь, должно быть на память, потому что книжка подрагивала в её руках, читала посвящение Герцена сыну Саше:
"Ты, может, увидишь его… не останься на старом берегу… Лучше с революцией погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции. Религия революции, великого общественного пересоздания - одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждений, кроме собственного сознания, кроме совести…
Иди в свое время проповедывать её к нам, домой; там любили когда-то мой язык, и, может, вспомнят меня. Я благословляю тебя на этот путь во имя человеческого разума, личной свободы и братской любви. Твой отец".
Марья Николаевна закрыла книгу и, сняв очки, стада протирать глаза.
- Застилает и застилает, - сказала она виноватым тоном. - Пора очки менять.
"Старушка моя молодая, как я люблю тебя! - думала Варя, украдкой посматривая на мать. - Сумею ли я когда-нибудь быть такой, как она? Образованной, справедливой?"
Вошла тетя Даша и подала матери стакан теплого молока.
- А книжечки-то надо положить на место, не читать, - сказала она, забирая у матери Герцена,
Днем стали приходить знакомые проведать мать. Дарья Ивановна натянула на дверной звонок меховую рукавицу, чтобы не беспокоил больную, и всем отвечала неизменно:
- Живы, здоровы, поправляемся!
Мать заведовала отделом агитации и пропаганды в райкоме партии. Случалось, если её не заставали на работе, приезжие из колхозов прямо направлялись к дому в любой час дня и вечера. Распрягали лошадей, задавали корму. Тетя Даша ворчала, что у липы ободрали всю кору.
"Пожалуй, трудно будет маме в Москве на заводе", - думала Варя, приглядываясь к жизни матери и все еще не решаясь завести с ней разговор об этом.
Девять дней пролетели незаметно. Варя даже в городе ни разу не побывала, находясь все время неразлучно с матерью.
На улице за эти дни здесь стало совсем по-весеннему: падала капель из труб на посеревший ноздреватый снег, синел за станцией хвойный лес.
- Здоровье Марье Николаевне из столицы привезла, легкая рука у тебя, Варюша, - говорила повеселевшая тетя Даша.
- Мама, ты слышала, что говорит она? - спросила Варя, начиная долго откладываемый разговор. - Может, тебе вообще в пользу бы пожить несколько в Москве?
- Как, не работая? - удивилась мать. - Что значит несколько?
- Ну, год-другой… А работать, почему же, на заводе дело найдется для тебя, - обрадованная, что мать не отказывалась сразу, говорила Варя. - И знаешь, мама, зажили бы с тобой как!..
- Я все одна и одна, - заговорила мать. - До болезни не замечала, некогда было. А тут…
Голос у неё дрогнул. Варя внезапно, словно у неё подкосились ноги, опустилась на стул, не смея взглянуть на мать.
Черные большие грачи расхаживали в огороде по прошлогодним грядкам с таким независимым видом, будто знали, что в доме живет больной и некому вспугнуть их.
Варя представила, как мать вот так же сидела в одиночестве у окна, предаваясь тоскливым мыслям, и слезы выступили у неё на глазах.
- Рыжик мой! - оправившись, сказала мать и коснулась Вариных волос. - Значит, по рукам, как говорит твоя Сима?
- По рукам, мама, по рукам!
Лежа в эту ночь у тоненькой перегородки, разделяющей их кровати, Варя прислушивалась к дыханию матери, мечтая, как они устроятся в Москве.
На следующий день мать начала бродить по комнатам. Подобревшая тетя Даша отперла на крыльце почтовый ящик и вынула оттуда целый ворох газет.
- Не сразу только, Марья Николаевна, - говорила она, сортируя по числам газеты, и вдруг, ахнув, запричитала:
- Батюшки, Марья Николаевна, голубушка, гляньте-ка вы, да ведь это Варя наша в "Труде!"
Мать торопливо надевала очки не повинующимися ей руками.
- Дай сюда, - строго сказала она Дарье. - Напугала как! А и верно, похожа, - добавила она, рассматривая снимок. - Варя, да ты что надулась? Недовольна разве?
- Конечно, недовольна. Снимали всю бригаду, а посадили одну меня. Я не Комова небось! - отозвалась Варя.
Мать укоряюще покачала головой.
- Подождите-ка, да тут и статья есть на второй странице. Читай, Варя. Дарья Ивановна, послушай.
Варя читала довольная. "Вот что значит писатель, как правильно описал все наши треволнения! Ну, очерк девчатам понравится. Соскучилась я о вас, друзья мои!"
- Завтра тебе надо ехать, - первое, что сказала мать, когда Варя дочитала очерк. - Как же там без тебя, а если что не так?
- Борис Шаров обещал позвонить в случае чего, да и на Симу я надеюсь.
- Предположим, но… Да не возражай, пожалуйста? - прикрикнула мать.
Она взяла газету и стала перечитывать очерк. Тетя Даша встала и на цыпочках вышла из комнаты. Варя с волнением ждала. Ей уже начинало казаться, что в статье перехвалили их. и это не по душе придирчивой матери.
- Хорошая у тебя бригада, - сказала, дочитав, мать.