Он щурился под очками от ядовитого дыма костра, то и дело снимал бурую накипь-пену, пробовал деревянной щербатой ложкой навар, булькавший в ведре, солил, досыпал каких-то специй, поглядывал на часы - кожаный ремешок охватил оголенную волосатую руку. На корточках, по-гусиному переваливаясь, охаживал кострище, раскрасневшийся от натуги и жара. Веселое молодое довольство, озабоченность, связанная лишь вот с этой "тройной" ухой, какую он заваривал, отражались сейчас во всей стати Главного, могучего, большого, как думал Коськин-Рюмин, глядя на него, устроившись тут же на коряге. Смешливо вздрагивали остренькие кончики натянутой на голову Главного импровизированной тюбетейки. Они вздрагивали словно бы в согласии с тем, что говорил Борис Силыч:
- Вольно́, вольно́ думать нам, что все происходит по мановению волшебной палочки, хочет человек или не хочет... Но это заблуждение, а оно подтверждает лишь наше невежество, не больше! Человеку выпала великая честь, как творению природы, осознать и понять самое же природу, вскрыть глубокие, зачастую спрятанные за семью замками естественные законы и обратить их во благо себе... Великая честь!
Коськин-Рюмин, слушая, размышлял: почему он из такой дали начал? Куда клонит? Казалось, в будничности, простоватости вида Главного, его "колдовстве" с ухой, кипевшей в закопченном ведре, в спокойно-сдержанном тоне Бутакова было столько покоя и мира - какие уж тут основания для волнения, - но Коськин-Рюмин чуял скрытый подвох.
Он сам затеял этот разговор и сам теперь пожинал плоды, черт дернул его за язык! Все произошло в тот момент, когда Борис Силыч, вооруженный ножом-финкой, распластывал щучьи туши прямо на траве, резал их на куски, забрасывал в ведро - руки Главного были перепачканы слизью, кровью. Коськин-Рюмин, тоже помогая чистить рыбу, припомнил тот разговор с Умновым в госпитале и, еще не осознав, какие могут быть последствия, лишь мельком подумав, авось Бутаков не догадывается, откуда дует ветер - и в этом был его просчет, - сказал: "Мне кажется, Борис Силыч, наша наука ушла бы дальше вперед, а значит, шагнул бы дальше технический прогресс, если бы ученые выдавали свои открытия на-гора сразу, в полном объеме, а не растягивали выдачу сознательно по частям на года, чтоб быть все время на коне! Мол, такой-то, имярек, ученый беспредельной творческой потенции... Как вы на это смотрите?"
Бутаков даже перестал резать очередную щуку, взглянул изучающе, под очками мелькнуло подобие насмешки, короткой, колючей, спросил: "Это что же, некий прозрачный намек?" Показалось, он повел мгновенным скользящим взглядом на Сергея Умнова, но не осуждающе, не тяжело, скорее, снисходительно, и Коськин-Рюмин лишь теперь подумал: "А ведь подложил Умнову свинью - Бутакова на мякине не проведешь! Догадался о ветре-то". Умнов, кусая губы, сказал: "Позавидуешь вашему брату журналисту! Легко живется! Как по тому анекдоту: и везде-то вы бывали, все-то вы знаете..."
Грохнул смех, даже Бутаков рассеянно улыбался, Коськин-Рюмин тоже натянуто, неловко смеялся: что ж, Сергей подсек, знай наших! Видно, сообразив, что дальше ему тут не стоит быть - шеф не преминет ответить, даст "бой", - воспользовавшись разрядкой, Умнов, закончив дочищать рыбину, встал и пошел к воде. К костру не вернулся, нашел там, у берега, какое-то важное дело...
"Так, так, - думал между тем Бутаков со странной подступившей грустью. - И вы туда же, товарищ журналист... Корыстные, мол, цели... Только как у вас там, что ставите на первое место, премии или награды, не знаю..." Что ж, и раньше догадываясь, что таким образом кое-кто мог думать, даже его близкие, он всякий раз легко отмахивался, отметал подобные мысли в самом зародыше, он просто был выше этого. Теперь же, после вопроса журналиста, он почувствовал - разозлился и еще не знал, на кого: на себя, на этого подполковника?
- Вот вы сказали, - отхлебнув с ложки горячий навар и морщась, продолжал теперь Бутаков, - что по вашему мнению, ученые должны выдавать свои открытия на-гора́ сразу, не припрятывая. Что ж, не хочу вас обидеть, но это дилетантский подход. Если бы все было легко и просто! М-да, просто и легко... - Он, набрав ложкой соли, сыпанул в ведро, туда же из кулька бросил три лавровых листа. - Не просто, не легко потому, что само открытие - явление редкое, потому что отслоить, очистить, получить его в нужном виде, удается столь же редко, как и обнаружить новое созвездие в галактике. Попытки, желания не всегда увенчиваются успехом, нередко остаются втуне. Или уж по крайней мере это достается не сразу - медленно, трудно, мучительно. И тут, отвечая на ваш вопрос, можно сказать, что существует аксиома: не сделав первого шага, не сделаешь и второго. Да и шаги в таком деле, как наука, не всегда шаги... Прав тот коллега, который на вопрос, что такое наука, ответил: это цепь хаотических, суетливых движений мысли.
- Любопытно! - подхватил Сергеев. - Журналистам стоит взять на карандаш.
Коськин-Рюмин трудно шевельнул во рту языком:
- Я, конечно, не имел в виду, что существует общая закономерность...
- Уже легче! Ну, а в частности, может быть, и есть, не смею возражать. Однако радость открытия столь велика, что удержаться, скрыть ее нет сил, и в общей массе ученые немедленно оповещают о ней мир. Кстати, к открытию, к выявлению этой концентрированной закономерности, к истине, иначе говоря от незнания к знанию мы движемся асимптотически, то есть с каждым шагом максимально приближаясь к абсолютной истине, но не достигая ее, потому что, достигнув одного, нам лишь на секунду может представиться: все, конечный пункт. Но вдруг сквозь мрак замаячит новая, дотоле сокрытая дверь, за ней другая, может быть, третья... Мир в бесконечном движении и развитии - вот где главное, вот где причина. Простите, что вынужден напоминать азы, столь общеизвестные истины, вы их, возможно, слышали, но кое-что, как показывает опыт, повторять нелишне...
- Слышал, Борис Силыч.
- Великодушно извините. А уху, сваренную под моим шеф-поварством, будете есть впервые. Две тарелки ухи - и уверяю: все встанет на место.
- Это как в песне о Копернике? "Чудак! Чего он не напился, тогда бы не было сомненья?" Так, Борис Силыч? - Худая фигура Сергеева колыхнулась в смехе.
- Совершенно верно, совершенно верно! - шутливо, привычной скороговоркой проговорил Бутаков. - Природа - мать щедрая, в ее владениях все удивляет сложной целесообразностью, она готова открыть человечеству свои кладовые, свои тайны, но она строго при этом соблюдает возрастной ценз человечества, исходит из его умственной и духовной готовности понять и осознать происходящее. И я не убежден еще, что мы не ошибаемся, делая ставку лишь на что-то одно, выделяя это что-то одно, истина в гармонии...
- Это что же. Борис Силыч, теперь уже в наш огород камни? - В тоне Сергеева вызов, брови поползли на большой лоб, он прорезался морщиной.
- Общие соображения, Георгий Владимирович, но и не без частного прицела. - Бутаков улыбнулся, взглянул на Коськина-Рюмина прищуренными глазами. - Ну, а если отвечать на ваш вопрос прямо и... конкретно, а вы, наверное, ставя его в общем плане, имели в виду и конкретный случай с "сигмой", то дело и тут тонкое: не знаешь, где выиграешь, а где проиграешь... А поэтому приходится действовать по пословице: семь раз отмерь, один раз отрежь...
Коськин-Рюмин понял: Главный обошелся с ним деликатно. Напряжение отступило. Коськин-Рюмин поспешно сказал:
- Мне нравится многое из того, о чем вы говорили, и мне хотелось бы осознать все это в преломлении к "Катуни".
Бутаков, чуть скосив глаза, все так же щурясь, смотрел на него, и трудно было понять, щурился ли он от дымка или что-то осмысливал, хотел во что-то проникнуть. Веселые бесы играли в этих умных глазах.
- А вы оставайтесь, поживите в Кара-Суе, все для вас открыто.
- Останусь. Спасибо.
- Вот и чудесно, - равнодушно сказал Бутаков и, уже оглядев всех, весело возвестил: - Так-с, уха готова!
...Пиршество заканчивалось, все насытились, хотя в закопченном ведре еще оставалась наваристая, аппетитно, всеми специями пахнущая уха. Кое-кто поднялся с брезента, под жидкой тенью ветел курили, иные, особо азартные, потянулись к спиннингам и удочкам - вновь покидать. Тут действовал уже чисто спортивный интерес: у берега ходила ходуном вода - там в мешке добрый улов щук, когда вернутся в Кара-Суй, все это будет сдано в столовую, в общий котел.
Коськин-Рюмин тоже встал с прохладного от земли брезента. Захотелось побыть одному: после разговора с Бутаковым жило какое-то беспокойство, будто кто-то ворвался, смешал мысли, - требовалось привести их в порядок. Пошел вдоль берега.
За тот вчерашний день, да и сегодня тут, на этом рыбном "разгуле", по каким-то деталям, крупицам, наблюдая за Бутаковым, Коськин-Рюмин понял и бесповоротно почувствовал, что "Катунь" для доктора наук Бутакова пройденный этап, "отрезанный ломоть", на который он еще не может не смотреть, но к которому интерес его уже утрачен. Коськин-Рюмин не мог бы в точности обосновать свой вывод, аргументированно доказать его, но что интуиция, чутье его не подводили - в этом он был уверен бесспорно.
Эта мысль вызвала внезапно другую: "Да, верно, прав генерал Сергеев - надо быть певцом "Катуни", а не ее критиком". И сразу та воинственность, на какую был настроен там, у костра, разговаривая с Бутаковым, показалась наивной, нелепой, и он порадовался такому выводу.
Коськин-Рюмин зашел далеко: за дальний узкий, искривленный край озера, поросший камышом; траву тут выкосили, и остюки, присохшие на срезах, будто их прижгли, мягко пружинили под ногами. И вдруг до слуха отдаленно и слабо долетело:
- Товарищ журналист! Товарищ журналист!
Зов этот, преодолев наконец порог слышимости, заставил Коськина-Рюмина обернуться. От ветел, от рыбацкого стана, ему махали, кричали. "Опять небось Борис Силыч поймал диковинную щуку!" Коськин-Рюмин усмехнулся, вспомнив, что перед его уходом Главный вновь потянулся за спиннингом...
Рыбацкая компания тесно столпилась под ветлой, возле которой догорал костер, истекая сизоватым редким дымком; на перекладине курилось закопченное черное ведро с ухой. Подходя сюда, Коськин-Рюмин услышал металлические хрипловатые звуки радио, а потом увидел и знакомый переносный приемник - его держал на весу один из тех военных, с кем ехали в замыкающей "Победе", - тот бритоголовый, невысокий.
Сергеев обернулся, на лице блуждающе-задумчивая улыбка.
- Вот, товарищ журналист, правительственное сообщение... Наши испытали водородную бомбу.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Самолет монотонно гудел двигателями, однако на ровный их гул словно накладывались подголоски, тревожившие слух. Янов невольно прислушивался к этим подголоскам. Ему казалось, что самолет, точно живое существо, весь сжимался в напряжении: за бортом, на высоте, бушевало, должно быть, нечто более значительное, чем то, о чем буднично, равнодушно доложил еще на земле командир корабля: "Будем идти при встречном ветре, товарищ маршал".
В салоне самолета все привычно, знакомо до мелочи - зачехленные белые ряды кресел, задергивающиеся, но сейчас откинутые голубые шторы, орехово-лакированный столик, мягкие с голубой обивкой кресла, диван. По-разному бывало в этом самолете: когда маршрут его лежал в Кара-Суй, салон переполняли до отказа не только военные, но и штатские - кители, пиджаки, рубашки, кепи... Теперь пассажиров немного, только военные: в отсеке с Яновым в креслах сидели Василин и начальник одного из управлений, мелко трясущийся от контузии генерал, на диване - Сергеев и подполковник-журналист с любопытной фамилией Коськин-Рюмин...
Совсем недавно Янов впервые встретил его в Кара-Суе, как-то даже неожиданно было видеть там журналиста, а вот теперь пригласил сам: подполковник и видом своим, и беспокойным нравом, и, главное, той рукописью о "Катуни", резкими, прямыми суждениями приглянулся Янову, что само по себе уже явление не частое. "Больше-то ворчишь, брюзжишь, недоволен, - мысленно обратился Янов к себе. - Просто стареешь, подурнел характер".
Оба они - Сергеев и Коськин-Рюмин, - в свободных позах откинувшись на спинку дивана, о чем-то переговаривались, и хотя Янов и не слышал и не старался понять, о чем у них речь, но догадывался: шел доверительный разговор.
На соседнем диване все было иначе: Василин сидел недовольный, с сухим, отчужденным взглядом, слушал невысокого тщедушного начальника управления. Янов и тут не слышал слов, но без труда представил, как контуженый, когда-то боевой генерал говорил с трудом, будто выталкивал из себя каждое слово. Янов даже догадался о сути их разговора: Василин ретиво отстаивает свою идею - объединить зенитную артиллерию и ракеты, - напролом, ва-банк идет, но склонить соседа, от кого немало зависит, не так-то просто - вот потому и брезгливо, утратив интерес к нему, слушает его Василин. Тогда, зимой, в решении Совмина было записано: "Вернуться в будущем к этому вопросу". Но объединять или разъединять, об этом надо серьезно думать. Василин хоть и выдвинул в своей докладной концепцию объединения, но отчетливо проглядывают и "рубашечные" интересы, а тут надо исходить из тщательного анализа взглядов вероятного противника на применение средств нападения и, как следствие этого, выработать концепцию построения своей противовоздушной обороны... Тут и только тут лежит правильное, объективное решение. Что ж, придется, выходит, собрать широкий, представительный совет, - он, Янов, все эти дни думает о том, чтобы войти с таким предложением к Министру обороны. И цель этого полета не только вручить знамя первой ракетной части, но и кое-что понять на месте, осмыслить, посоветоваться да послушать "низы", вот того же Фурашова.
В середине общего салона особняком, в белом окружении кресельных чехлов, сидели три офицера. На аэродроме они представились Янову: подполковник Савинов - начальник штаба, полный, даже тучноватый, но подвижной, два лейтенанта - оба высокие, совсем молодые, еще, верно, усы не брили: светлый пушок чуть приметен. Фамилии вроде бы Гладышев и Бойков. Кажется, вот этот Гладышев улыбнулся на аэродроме, обрадовался: "Знаем вас, товарищ маршал! На приеме у вас были, когда в первую нашу ракетную часть нас назначили". Подполковник взъерошился, строго, даже испуганно посмотрел: мол, куда с такими пустяками к начальству лезешь? А ведь это прекрасно - не утратить естественности, непосредственности! Годы?.. Вот он, этот высокий лейтенант, помнит, а ты уже нет, стерлась, исчезла из памяти та встреча, хотя на приеме было их, молодых, не больше двадцати человек. Давно ли это было? Осенью прошлого года. И вот он едет вручать знамя, а подполковник и эти два офицера - охрана знамени. Теперь оно для них свое, теперь это уже боевая часть, первая, ракетная - событие! И знамя, зачехленное, завязанное, пристроили рядом на креслах, будто в самолете, на тысячеметровой высоте мог кто-то позариться на их воинскую святыню.
Прилила радость: ему, старому солдату, подобные чувства и понятны и близки, окажись он на их месте, поступил бы таким же образом. Только вот почему сели в сторонке, особнячком? Мы - тут, они - там...
Откинув дверную штору, из пилотской кабины вышел командир корабля, с непокрытой головой, в сапогах, стянутых по икрам "молниями", и только слегка, для видимости подсобравшись - во всей же стати его сквозило небрежение человека, повидавшего всякое начальство, - доложил:
- Егоровск через пятнадцать минут, товарищ маршал.
Капитан пошел, балансируя на крепких ногах, в хвостовой отсек.
Янов, проводив его взглядом из-под прикрытых век, почему-то неожиданно подумал: не он ли, этот капитан, отвозил его в один из дальних округов? Маршал артиллерии - и заместителем командующего округом. Три года... Да, кажется, именно на этом самолете, честь, так сказать, известная оказывалась... Стой, стой! Уж не случилось ли и у тебя перекоса в сознании? Несправедливо? Некоторые думают: мол, затаил обиду, иначе и не может, иначе противоестественно, непонятно. А он принял то как должное, как справедливое, потому что действительно был виноват, подписав акт Государственной комиссии, и пушки были Модеста Петровича, старого друга и приятеля. Что ж, это теперь все понятно, а тогда сам по себе факт (отовсюду поступавшие тревожные сообщения - пушки выходят из строя) представлялся, да и не только представлялся, а объективно был катастрофой. И ему ли таить обиду, ему ли, видевшему реальную цену непредвиденной катастрофы? Он не только тогда, но и сейчас признает: та мера, выпавшая на его долю, просто малая, незначительная. Нет, такое понимание той меры не было следствием рефлексии, следствием самоуничижения - это вытекало из его веры, его убеждения коммуниста, старого, кадрового военного.
Так какая же несправедливость, какое ущемление? Их не было и нет. Но беда, какую он сознавал, заключалась в том, что ведь не соберешь людей, не встанешь на высокий помост, не скажешь, кто ты и что ты, как ты обо всем этом думаешь сам, в противовес тому, что думают и чаще измышляют другие...
Сквозь полуприкрытые веки - оставались лишь узкие щелки - Янову сейчас все виделось в молочно-расплывчатой пелене, и в этой расплывчатости он увидел, как прошел из хвостового отсека обратно в пилотскую кабину тяжеловесной, балансирующей походкой капитан, - шторка задернулась, звякнули металлические кольца. И сразу, словно от внутреннего, еще не осознанного порыва, к Янову пришло желание посмотреть вот сейчас, в эту секунду, на офицеров в салоне, и он вскинул налитые, побаливающие веки. Офицеры сидели в прежних позах, точно застывшие (Гладышев и Бойков, вытянувшись, глядели в круглые иллюминаторы, подполковник сидел, глубоко вдавившись в кресло), и так же между ними, древком вперед лежало на спинках кресел зачехленное знамя.
Покосившись и увидев Василина, все еще с отчужденным взглядом, с брезгливо выпяченной губой слушавшего генерала, начальника управления, и по-прежнему мирно беседующих на диване Сергеева с журналистом, и, вновь переведя уже живой, даже веселый взгляд на сидевших поодаль офицеров и подумав: разные все это люди, - оживленно шевельнулся в кресле, сказал:
- А что же это наши хозяева сидят в стороне? В самом деле... Товарищ Савинов, товарищи офицеры, давайте-ка поближе. - Заметив смущение и неловкость среди офицеров - они переглядывались, - шутливо продолжал: - А знамя... ничего, не украдут: три тысячи высота и территория - наша, суверенная. Поближе, поближе, на эти ряды!
За полным, почему-то сразу скрасневшимся подполковником поднялись оба молодых офицера: эти, кажется, с охотой.