Гурьян Юшков был хорошим бригадиром - беспокойным, хозяйственным. Уфимцев не помнит случая, чтобы застал Гурьяна дома. Он больше видел его сидящим, сгорбившим спину: летом - в стареньком дребезжащем ходке, зимой - в розвальнях, набитых соломой, погонявшим вожжой неторопливого пегого мерина. Все в колхозе настолько привыкли к молчаливому Гурьяну и его Пегашке, что с трудом верили, будто и он когда-то уходил с семьей из колхоза.
Все дни после заседания правления Уфимцев не раз думал о Гурьяне Юшкове, но попасть в Шалаши не удавалось - что-нибудь да отвлекало. "Завтра обязательно съезжу, хоть камни с неба", - решил он наконец.
Было это под вечер, когда он - потный, уставший - возвращался домой с дальних покосов. Впереди поблескивала Санара, по ее пойме среди невысоких кустарников стояли частые стога. Дали уже посерели, покрывались дымкой, а в пойме был еще день - тихий, нежаркий, со стрекочущими кузнечиками в колкой траве. Что-то успокаивающее было в этих светлых лугах со стогами, в притихших кустарниках, в мягких излучинах реки. Хотелось остановить мотоцикл на берегу, влезть в воду, накупаться до озноба, а потом лечь у стожка, вдыхать запах сена, смотреть, как меркнут краски в полях, как синеет небо, слушать, как скрипят в лугах коростели.
Уфимцев съехал с дороги, подвернул к берегу и тут увидел на той стороне колхозное стадо. Коровы медленно шли по выгону, пощипывая траву. Где-то с ними должны быть два пастуха, его племянники - Сергей и Вася, сыновья Максима. Уфимцев поискал их глазами, но не нашел. Он вспомнил, что давно не был в летнем лагере фермы, и решил заехать.
Каждый раз, попадая на ферму, он испытывал чувство неловкости. Не потому, что считал себя в долгу перед животноводами колхоза. Причина была другая: заведовала фермой Аграфена Васькова, или, как ее звали раньше, Груня Позднина, его бывшая любовь.
Три года, пока он служил в армии, Груня ждала его, писала частые письма. И он отвечал, обещал: вернусь - поженимся.
Но что-то случилось с солдатом, может, время отодвинуло образ любимой девушки, может, повидав города, другие земли, сам солдат стал смотреть на жизнь иначе. Во всяком случае, встреча с Груней после демобилизации не вызвала у Егора прежней радости, хотя Груня была теперь не угловатой девчонкой, а красивой, рослой девушкой с румянцем во всю щеку. И ласкала она Егора, и целовала, и прижималась к нему уже без прежней застенчивости, как к будущему мужу, а он отвечал на ее ласки неохотно, тяготясь ими.
Он и месяца не прожил дома, уехал в райцентр, и они перестали встречаться. Председатель колхоза Трофим Михайлович Позднин не очень баловал дочь, не выделял ее перед другими колхозницами, одинаково требовал работу. А работа доярки известная: с раннего утра до позднего вечера на ферме, - коров не бросишь, не убежишь, тем более в райцентр за шестьдесят километров.
И Егор опять стал получать письма от Груни. В них уже звучала тревога. Груня добивалась ответа, когда он возьмет ее к себе. Егор тянул, отписывался, что не устроился еще с жильем, а потом перестал отвечать: встретил Аню, свою будущую жену, и понял, что только теперь полюбил по-настоящему. И все, что было у него с Груней, казалось ему тогда ошибкой молодости, оставшейся на память о деревенских годах жизни.
Когда Егор женился. Груня ничем не выдала себя, просто перестала слать письма. И долго не выходила замуж - в колхозе женихов было негусто. Это обстоятельство тревожило Егора, он считал себя виноватым перед Груней в том, что обманул ее ожидания, что из-за него она останется в старых девах.
И облегченно вздохнул, когда узнал, что Груня, наконец, вышла замуж за Мишку Васькова, счетовода колхоза.
Егор знал Мишку, тот был старше его всего на год. Рос Мишка худым и нескладным, носил очки и ничем другим не выделялся среди ребят, ничего такого, что могло врезаться в память, Егор за ним не знал, кроме одного случая, когда Мишку избили одноклассники. Произошло это, кажется, в шестом классе, но за что его били - Егор уже не помнил. Помнил только школьный двор, солнечный зимний день, разбегавшихся ребят и Мишку, приткнувшегося к ограде: из носа его на белый снег, рядом с брошенной сумкой, капала кровь.
Все эти годы, после отъезда из Больших Полян, Егор не встречал Груню, и она уходила все дальше и дальше из его жизни. В редкие наезды к матери он слышал о ней, но его уже не волновало упоминание ее имени. А три года жизни в областном центре, пока учился в партийной школе, и вовсе вычеркнули ее из памяти.
Вспомнил он о Груне тогда, когда, вернувшись в район, на одном из совещаний встретился с ее мужем, Михаилом Васьковым, работавшим теперь агентом райфо по Репьевскому сельсовету, куда входил и колхоз "Большие Поляны". Егор обрадовался земляку, хотел поговорить, но Васьков смотрел на него таким волком, что разговора не получилось. "Оказывается, ревнует жену ко мне, дурак!" - догадался Егор. Конечно, все в селе знали о прошлых отношениях Груни и Егора. Знал об этом и Васьков, но ревновать жену к ее прошлому - это, по мнению Егора, было просто глупо. Он был уверен, что и Груня давно позабыла его, - прошло десять лет с их последней встречи. За это время так много воды утекло в Санаре, что стоило ли искать тот омуток, где они купались в юности.
И когда ему предложили поехать председателем колхоза "Большие Поляны", он мысленно представил себе встречу с Груней. Встреча эта виделась смутно, и сама Груня представлялась потускневшей, постаревшей.
Но вот в первый же день ему пришлось столкнуться с ней. И все оказалось не так, как он предполагал.
Еще накануне, во время собрания в колхозном клубе, когда его избирали председателем, он увидел Груню. Она сидела в третьем ряду рядом с тетей Соней, давнишней дояркой. Егор сразу узнал Груню - похоже, она нисколько не изменилась со времени их последних встреч.
Что-то затеснилось у Егора в груди, против воли он вспомнил тот день, когда расставался с Груней, вспомнил ее счастливые глаза, доверчивую улыбку и неожиданно для себя покраснел. Он старался не смотреть на Груню, но все время, пока шло собрание, чувствовал ее взгляд, и от этого ему становилось неловко, словно сидел он голышом, как рекрут перед призывной комиссией.
На второй день, придя на ферму, он встретил ее в комнате доярок. Поздоровавшись с доярками, пошутив с ними, он лишь тогда подошел к Груне.
Неестественно громко смеялась шуткам Уфимцева Груня. Он осторожно пожал ей руку и вдруг на ее веселом лице увидел страдающие глаза. Они так не подходили к ее полным щекам, смеющемуся рту, что ему стало жутко. Он невольно оглянулся на доярок, не видит ли кто из них несоответствия, которое обнаружил он.
И после, бывая на ферме, видя тоску в глазах Груни, он испытывал чувство непрощенной вины за собой и страдал от этого. Потому вот и старался заезжать пореже, встречаться с ней лишь при людях.
2
Переехав вброд уже потемневшую реку, Уфимцев свернул с дороги и вскоре был на месте.
Вечерние тени от кустов пересекали поляну, доходили до стола, за которым сидели доярки, дожидаясь дойки. Они молча следили, как Уфимцев подъезжал, как останавливал фыркнувший мотоцикл.
- А мы думаем, кого это бог несет? А тут сам председатель к нам припожаловал, - пропела тетя Соня, когда Уфимцев, поставив мотоцикл на вилку, подошел к дояркам. - Давненько ты у нас не был, Егор Арсентьевич. Мы уж стали забывать, какой ты: черненький или беленький.
Доярки засмеялись.
- Черно-бурый в клеточку! - громко выкрикнула одна из них. Уфимцев успел заметить курносое лицо, скрывшееся за спинами доярок.
- Ну это ты зря, - ласково сказала тетя Соня. - Он у нас хороший... Хозяйственный!
Тетя Соня невысокого росточка, худенькая, лет шестидесяти, с подвижным лукавым лицом, по которому нельзя было понять, шутит она или правду говорит. Подчеркнуто церемонно поклонившись Уфимцеву, она подала ему руку и сказала:
- Добро пожаловать на наше заведение, товарищ председатель!
Уфимцева смутило такое начало разговора.
- Виноват, - сказал он и полез в карман за платком. - Сенокос... Сами понимаете...
Вытирая потную шею, он оглядывал исподтишка доярок, ища Груню. Она сидела возле тощей и длинной жены Тетеркина. Он видел ее возбужденно-радостное лицо и то, что волосы у нее растрепались, выбились из-под белого платка, - она машинально то и дело поправляла их, отводила со лба.
- Понимаем, понимаем, - ответила, улыбаясь, тетя Соня, - а коровушек забывать нельзя. Помнится, мать твоя, Евдокия Ивановна, каждое утро наперед всех доярок прибегала на ферму. А время-то какое было! Без мотоциклу, пешком бегала!
- Векшин же бывает у вас... Ему ферма поручена, - попытался оправдаться Уфимцев.
- Векшин, Векшин, - вдруг передразнила Груня, - и он с неожиданным волнением услышал ее низкий грудной голос. - Вторую неделю говорим ему: Фекла заболела, на ее место другую доярку надо, а он и не чешется! Самому надо бывать почаще.
Она сердито сдернула платок с головы, подобрала волосы, пришпилила их и вновь повязалась. Потом посмотрела на Уфимцева, виновато улыбнулась, словно хотела сказать: не обижайся, сорвалась, не выдержала, редко вижу.
- С людьми сейчас туго, - глухо ответил Уфимцев. - Сенокос, не скоро подберешь человека.
- Жену свою Векшин пусть пошлет, - подсказала тетя Соня. - Хватит ей притворяться, больную из себя выстраивать.
- У ней мигрень: жрать охота, а работать лень, - под смех доярок опять выкрикнула курносая и снова спряталась за спины доярок.
- Машка, перестань! - сказала строго тетя Соня. - О деле говорят люди.
"Нашли кого! - подумал Уфимцев, вспомнив тупое, опухшее лицо жены Векшина. - А вообще-то верно: должна работать".
- Толку-то от нее, от вашей Паруни. Самоварская порода, кулацкая, - сказала Тетеркина. - Как доили Фёклиных коров, так и при ней доить будем.
Тетеркина работала дояркой первое лето, Уфимцев сам определил ее сюда. Он только сейчас обнаружил, как они похожи с мужем друг на друга - словно брат с сестрой, - удивился этому.
Доярки заспорили между собой, только Груня молчала, по-прежнему не сводила глаз с Уфимцева.
Солнце село, посерели кусты, стога, потемнела трава, с реки потянуло сыростью.
Щелкнул кнут - и раз, и два, - и между кустов появилось стадо. Передние коровы шли неторопливо, пошатываясь от сытости. Доярки стали разбирать подойники. Уфимцев подошел поближе к стаду. Даже не оглядываясь, он ощущал за своей спиной взгляд Груни.
- Как с надоями? - спросил он ее, хотя чувствовал: не этого вопроса ждала она.
- Сбавлять начали. Хоть бы отрубей немного дали, Егор Арсеньевич.
В первый раз она назвала его так - по имени и отчеству, но звучало это мягко, по-свойски.
- Где их взять? - ответил Уфимцев. - Подожди, мы же овес на сено сеяли, можно его пустить на подкормку... Э, черт!
Он с неудовольствием подумал о Векшине, да и о себе: "Давно следовало косить овес и возить его коровам. Забыл! А все потому, что редко бывает на ферме".
- Зеленым овсом подкармливать коровушек неплохо, - сказала подошедшая тетя Соня; в руках ее был большой подойник, накрытый узеньким серым полотенцем, - коровушки прибавят. Но супротив клеверу - он ни в какое сравненье. Вот то был корм дак корм! Бывало, дашь его коровам, так молоко в ведро не уходило, право слово! Да густое, да белое, что твои сливки. А нынче - полведра нациркаешь синенького...
- Где его, клевер, теперь возьмешь? - машинально ответил Уфимцев.
- А не распахивали бы! - вскипела тетя Соня. - Позднин был где не надо больно хитрой, а тут... Хитрил да недохитрил, распахали все, как есть, до последнего цветочка... А какие были клевера!
Она восторженно помахала головой и вдруг, спохватившись, заспешила к загородке, куда уже начали впускать коров.
- Дело тут не только в подкормке, - сказала Груня. - Старых коров много. Есть и беззубые, и маленькие, как козы. Только слава, что корова, а так - один хвост коровий, какое тут молоко?.. Да вот сам погляди.
И она показала на коровенку, шедшую с краю стада. Была та большеротая, с ребристыми боками.
- Когда выбраковка была? - спросил Уфимцев.
- Мы про такую и не слыхали. Ноги таскать не будет, составят акт да зарежут - вот и вся выбраковка.
Стадо уже прошло, оставив запах пыли, молока и навоза. Показались два парня в белых рубахах - один повыше, с рюкзаком за спиной, другой пониже, с длинным кнутом на плече, оба загорелые до черноты, броско похожие на Максима.
Уфимцев радостно заулыбался, увидев своих племянников.
- Привет пастухам! - крикнул он, подняв вверх руку. - Как дела?
- Ничего, - прохрипел маленький, пряча глаза, не останавливаясь. Старший лишь улыбнулся и тоже прошел мимо.
- Пастухи хорошие, - проговорила Груня, - не знаю, какими дальше будут... Вдруг в дядю характерами окажутся.
Уфимцев в недоумении обернулся. Груня, загадочно улыбаясь, глядела вслед парням. Потом усмехнулась нервно.
- Чего уставился? - спросила она, и голос у нее треснул, - Может, неправду говорю? Правду!.. Бросят, как дядя, колхоз, забудут свои обещания, все свои клятвы.
Вот чего боялся Уфимцев - такого разговора с Груней. Сейчас самое главное уехать, не отвечать на ее вызов, дать ей понять, что он теперь чужой для нее человек.
Мычали коровы, переговаривались доярки, неслись звуки вжикающего о ведра молока. Небо темнело, и в нем появилась стая галок. Она шумно летела через поляну в сторону леса на ночлег; стая оказалась большой, летела долго, с редким бестолковым галдежом. Уфимцев рад был ей - она избавляла его от необходимости говорить.
А Груня стояла, жадно глядела на Уфимцева, ждала, что он скажет. Даже теперь, в начинающихся сумерках, было видно, как пламенели ее щеки.
Когда стая пролетела, Уфимцев снял кепку, похлопал ею по ладони, выбивая пыль, и, надев, сказал, не глядя на Груню:
- Ну, я поехал.
Груня дернулась за ним, но вдруг окаменела, подняла руки ко рту.
Уфимцев завел мотоцикл и уже сел в седло, когда она сорвалась с места и, подбежав, крикнула ему:
- Егор! Возьми меня!
Он сбавил газ, спросил, нахмурясь:
- Дойка идет, зачем тебе уезжать?
- Надо... домой надо, - торопливо, мятущимся голосом попросила она. - Девчонка одна дома, свекровь на базар уехала, как бы чего не случилось...
Уфимцев посмотрел в ее глаза, в которых снова было столько муки, тоски, что он не осмелился отказать.
- Ладно. Садись, довезу.
Груня поспешно села, качнув мотоцикл. Уфимцев вздрогнул, когда она, цепко ухватившись за него, прижалась грудью к спине.
Мотоцикл выскочил на дорогу, пошел между кустами, ныряя в ложка, трясясь на выбоинах. Встречный ветер продувал насквозь рубаху Уфимцева, приятно холодил тело, тушил пожар, шедший к нему от Груни.
- Ой! Платок слетел! - крикнула она. - Обожди!
Он затормозил, мотоцикл хлопнул и заглох. Груня соскочила и проворно побежала назад, туда, где платок белым мотыльком лежал на траве.
Возле дороги темнели кусты ивняка, тянулись к небу остренькие вершинки невысоких березок. Стояла та предвечерняя тишина, какая бывает только в июле; тогда сумерки коротки и день сменяется ночью внезапно и всегда неожиданно, и эта смена света мраком удивительна, все живое замирает в те минуты, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг.
Груня вернулась, но не спешила садиться на мотоцикл, стояла обочь дороги, обмахиваясь платком.
- Фу! Всю голову искружило, - выдохнула она. - Как ты на нем только ездишь!
- Садись давай. Поехали! - нетерпеливо проговорил Уфимцев. Он завел мотоцикл и посмотрел выжидательно на Груню.
- Обожди немножко, дай отдышусь. - Она села у куста на клочок забытого при уборке сена, поджав под себя ноги. - Да выключи ты его, черта!
Мотоцикл захлебнулся и замолчал. Уфимцев настороженно смотрел на Груню, как она повязывалась платком, как натягивала на голые колени короткую юбку. Потом, усмехнувшись, взяла травинку в рот, стала ее жевать. И все это время старалась не глядеть на Уфимцева.
Уфимцев чувствовал себя не очень уверенно, даже тревожно. И было отчего: вокруг никого, лишь он один на один с этой, блестевшей в сумерках голыми коленками, женщиной.
Он не знал, что теперь предпринять. Если уехать - это обидит ее, а он и так перед нею виноват. Остаться - кто знает, чем это может кончиться. Да и нельзя ему, чтобы видели их вместе, вот так, в темноте, у ракитового куста, на охапке сена.
- Так и будем сидеть? - спросил он ее.
Груня выплюнула травинку, повернула к нему голову.
- А ты вроде боишься меня. - Она коротко, нервно рассмеялась. - Раньше ты не такой был... Не бойся, не съем. Иди сюда!
Она похлопала ладошкой по сену подле себя, показывая, где ему сесть, и даже чуть отодвинулась в сторону.
Уфимцев отвел глаза.
- Ни к чему это все. Ты должна понять...
- А если я не понимаю, как тогда? - вдруг крикнула она. В голосе ее было столько горя, что Уфимцев невольно сжался. - Если я не понимаю, как люди могут так бессовестно врать, обманывать!
- Если ты о наших с тобой прошлых отношениях, то... Прости, пожалуйста, я не предполагал, что так получится...
- А мне, думаешь, легче от твоих извинений? Ах, какой он сообразительный, прошения попросил! А не подумал, что, может, сломал человеку жизнь!
Его передернуло от ее слов. Он понимал справедливость упреков Груни, но не считал их сейчас уместными: разве теперь можно что-нибудь изменить?
- Послушай, ты же замужем, ребенок у тебя... И я человек не свободный. К чему все эти воспоминания? Для чего старое ворошить?
Груня молчала. Молчали кусты, луга, луна, выплывшая из-за реки, лишь один коростель нарушал тишину.
- Зачем ты только вернулся! - с отчаянием крикнула Груня. - Как увидела тебя, будто душу ты у меня вынул... Знаю, что у тебя жена и дети, а вот не могу... не могу без тебя, Егор! Слышишь? Ты можешь смеяться, издеваться надо мной, делай, что хочешь, я все перенесу, только...
Не договорив, она отвернулась и неожиданно всхлипнула, прижав платок к лицу.
Уфимцев безмолвно сидел на мотоцикле. Душила досада, что он уступил, согласился взять ее с собой. Поднималась злость на нее - за слезы, за ненужные разговоры.
- Пойми, как все это нелепо! Того, что было, - не вернешь, пора его забыть... Садись, поехали. Мне еще к Векшину заскочить надо.
Она не пошевелилась, никак не отозвалась на его слова. Он подождал. В сгущающихся сумерках чуть угадывалась ее неподвижная фигурка, сжавшаяся в комочек.
- Так поедешь или нет? - спросил он, повысив голос.
Она по-прежнему молчала. Это вывело его из себя. С каким-то злым упорством он завел мотоцикл, подождал немножко, погазовывая рукояткой, и поехал. Вначале не быстро, надеясь, что она крикнет: "Подожди, поеду!" А потом, не дождавшись, включил свет и помчался на бешеной скорости.
"Не хочешь - не надо... Тоже мне - Анна Каренина!" - ругал он Груню, хотя в душе жалел ее: все-таки это была первая женщина, любившая его - беззаветно, преданно, не думая о последствиях...
В доме Векшина горел свет. Уфимцев остановил мотоцикл у ворот, подошел к окну, постучал в раму:
- Петр Ильич, выйди на минутку.