- Да у нас тут слишком уж дымно, и вином попахивает.
- А что? - встрепенулся шофер.
- Зря ты в дороге пьешь.
- Ни-че-го. Тут никакой милиции нет. И что для меня стакан красного? Ты ведь небось тоже сегодня пить будешь?
- Я почти не пью. У меня с желудком не в порядке.
- Во встреча будет! Представляю. Как вы хоть подружились-то?
- На фронте. Вернее, сперва мы с ним возле Новосибирска служили. В одной роте. А потом на фронт угодили вместе. Почти до самой Германии одной дорогой прошли.
- Так, так…
- Парень он боевой был. Толковый, в общем. Потом меня ранило, и уж после того я с Иваном - его Иваном звать - не служил больше. Ну, переписывались, понятно. Раньше частенько, а потом, как говорят, реденько. Один раз в городе встретились. Он куда-то спешил, и поговорить толком нам не пришлось. В прошлом году мы почти не переписывались. Я получил от него одно или два письма и сам написал не больше. Эти последние письма, как бы тебе сказать, немножко странными мне показались. Балуется, наверное. Он и раньше любил язык чесать. В гости все время приглашал, вот я и собрался. К брату заодно заехал, он в Орловской эртээс живет.
Они помолчали, сосредоточенно глядя через стекло. Дорога была укатанная, блестящая. Слева стоял угрюмый стройный сосняк, справа - березки и кусты, обсыпанные снегом, упирались в дорогу белой зубчатой стеной. Все было торжественно и неподвижно.
- Смотри-ка, как красиво, - сказал пассажир.
- При такой красоте дважды два книзу головой встанешь, - хмуро отозвался шофер. - Ишь кривляет. Это она речку огибает. Сейчас деревня будет, маленькая, эдак домиков в двадцать. От нее дорога прямей. Быстрее поедем.
- А Евгеньевка - большое село?
- Порядочное. Райцентр все-таки. Центральная улица, улица Ленина, наверное, километра на два тянется. Ну и по бокам от нее всякие улицы есть. Приятель-то у тебя на какой живет?
- На Октябрьской.
- На Октябрьской? - переспросил шофер. - Интересное дело. Я тоже на Октябрьской живу, дом номер тринадцать - нехорошая цифра.
- Ну, а мне надо тридцать три.
- Тридцать три. Это чей же дом? Что-то не соображу.
- Киприн Иван. Иван Емельяныч.
- Ты что же это, к Ванюшке Киприну едешь?
- А ты знаешь его?
- На́ тебе! Живу на одной улице, рядышком, как это говорится, да не знать! Очень даже знаю. Парень компанейский. Но бражки тебе с ним попить придется.
- Он же мало пьет.
- Кто-то другой мало, а Ваня Киприн закладывает - будь здоров. Может, ты подпутал, не к нему едешь?
- Чего мне путать. Я ж тебе сказал и адрес, и фамилию, и имя-отчество. Все точно.
- Он, хи-хи, - захихикал шофер. - С Ваней мы почти, можно сказать, приятели. Да, да. Так что, друг, мы с тобой, может быть, еще и выпьем вместе. Ты не шибко замерз? Кабина-то поистрепалась, и поддувает. Сейчас, браток, погреемся. Вот она, деревня-то. Нам к третьему дому по правой стороне.
Лес закончился, впереди было небольшое поле, а за ним деревушка в одну улицу. Дома стояли плотно друг к другу, будто согреться хотели. У крайней избы один, мальчишка катал другого на деревянных санках.
Шофер резко остановил машину у старого трехоконного дома и сказал:
- Я здесь иногда останавливаюсь погреться, чайку попить. С хозяйкой и ее дочкой сдружился, особенно с дочкой. Ха-ха. Входи, входи.
В избе было темновато. Возле печи на соломе возился теленок. Где-то мяукала кошка.
Из горницы вышла девушка в простеньком платьице, миловидная, с насмешливыми глазами и, улыбаясь, сказала:
- Здравствуйте! Чего пришли?
- Здравствуй, любовь моя! - громко приветствовал ее шофер. - Дай душу отогреть, иначе застынем под твоим окном и наша смерть будет на твоей совести.
- Хватит, хватит болтать-то. - Девушка нахмурилась и, подойдя к печи, отодвинула заслонку. - Садитесь, чаю дам.
- А не лучше ли с бражки начать? Не люблю я, Надюша, пить бражку после чая.
- Свою привезли?
- На твою надеемся.
- Сказала бы я тебе, если б постороннего человека не было.
- Это парень свой. Ванюшки Киприна друг.
- Зла я на вашего Ванюшку и на тебя тоже.
- Что так?
- Прошлый раз он заезжал к нам, показывал мне платьишко. Я давала ему пятнадцать, а он просил двадцать. Так и не уступил, скупердяй. А на тебя я зла за твою болтологию. После твоего приезда у меня, понимаешь, завсегда голова болит.
- Это от моих любовных взглядов. Езжу я по всем лесным дорогам и все о тебе думаю. И дома тоже ты перед моими глазами ну будто как на картине стоишь. Кручу баранку, а в голове одна мысль: "Как-то там Надюша моя"?
- Ох и болтун, ох и болтун же ты!
Пассажир сидел неподвижно и молча. А шофер выпил стакан чая, разбавленного молоком, и, встав со стула, сказал:
- Пора в путь-дорогу. До свидания, душа моя!
И вот они опять едут… Мелькают деревья, кусты, бесконечно тянется извилистая дорога.
- Как он там живет, Иван, где работает, какая у него жена? - спрашивает пассажир, и в голосе его чувствуется тревога.
Шофер отвечает весело:
- Живет как бог. Вместе с тестем и тещей. Дом-то тестев. Жена у него молодая, красивая, дьявол, архитектурные формы у ней какие! А ножки, а зубки! Мм! Залюбуешься!
- Работает он где?
- Работает? Сейчас нигде.
- То есть как это?
- Да так. Раньше работал в райпромкомбинате и в промартели "Первое мая". Это еще когда парнем был. А после женитьбы года этак через полтора уволился. Свиней, гусей разводит. Летом погоняет их хворостиной - смехота. Зайчишек и уток в лесу стреляет. Ну, это дело, конечно, повеселее. Мясо в городе сбывает. Жена у него портниха. Платьишки, юбчонки шьет. Бабы сказывают, неплохо шьет. Купит материал, сошьет, а Иван увозит. У него в городе в скупочном блат. И сама тещенька, королева Феодосия, с ним прогулки совершает. Дошлая старуха эта Феодосия, я тебе скажу. А старик-то, старик-то… Ха-ха!.. Устроился, понимаешь, сторожем на стройплощадку. Ночами спит себе в конторке, а снаружи две своих собачины привязывает. Кто подойдет, они лай поднимают на все село. Чем не рационализация? Иван, бывает, временную работенку находит - поднести, подстрогать, распилить. Где придется, в общем. Деньжонки у них не переводятся. Они иногда еще и рыбешку подкупают и тоже - в город.
- Ты врешь, - грубо прерывает шофера пассажир. - Не может быть, чтобы он еще и перепродажей занимался, спекуляцией.
- А что мне тебе врать? - спокойно продолжает шофер. - Что ты, девка, что ли, чтобы я тебе мозги вкручивал? Я, душа моя, частенько Ваньку вожу. Узнает, что я еду в город, и просится. Про все это я тебе, как Ванькиному другу, рассказал. Так или иначе узнаешь. А кому другому и не подумаю рассказать. Мое дело - сторона. Да и чего ты взъелся? Не ворует же он. Оно конечно, такое дело вроде бы не в моде нонче. Но ведь у каждого свои мозги.
- Да, да, конечно, не ворует. А жена-то у него где раньше работала?
- Не знаю, - неожиданно сухо ответил шофер. - Там увидишь, кто, где и чего. Вот так.
Пассажир молчал. Он сидел, уставившись в одну точку и о чем-то думал.
Машина на большой скорости влетела в деревушку. Это была последняя деревня перед Евгеньевкой.
- Останови, - сказал пассажир.
- А что такое?
- Получается вроде бы так, что в Евгеньевку мне ехать-то незачем. Бери свои два с полтиной.
- Чего это вдруг на тебя нашло?
- Передумал. Ну, передумал, и все. Чего ты на меня уставился?
- Дело хозяйское, - медленно и мрачно произнес шофер.
- До свиданья!
- Пока!
Шофер несколько секунд смотрел на пассажира, который быстро шел к ближайшему дому, потом сказал задумчиво: "М-да", нажал на педаль и погнал машину вперед.
ЗАМЕНА
Ночью Андрей Евдокимович едва сомкнул глаза - донимала бессонница, - а в шестом часу уже был в правлении. До завтрака он успел побывать в свинарнике, поговорил по телефону с секретарем райкома, который тоже имел привычку приходить на работу ни свет ни заря, и поворчал на Марфу за то, что плоховато протопила печку.
В кабинет все время заходили колхозники, иные с пустяковыми вопросами или вообще от нечего делать. Наконец оставшись один, Андрей Евдокимович посидел некоторое время, полуприкрыв веки и сжав голову ладонями. Все же он стал сильно уставать.
А денек предстоял трудный. Сегодня вечером отчетно-выборное собрание. Доклад уже давно готов, но надо еще раз просмотреть его. В разделе о животноводстве, который писал зоотехник Иващенко, есть несколько слишком резких фраз, их лучше убрать.
Отодвинув объемистую мраморную пепельницу, он положил на стол стопку исписанной бумаги и взял ручку.
Тикал на столике будильник. За дощатой стеной раздавался громкий бас Иващенко. Зоотехник был чем-то недоволен. Андрей Евдокимович прислушался.
- Коровка, дорогая Надежда Яковлевна, так же, как и мы, грешные, ласку любит, - басил Иващенко. - Ей хочется, чтобы доярка и погладила ее и поговорила с ней.
- Знамо, хочет, - поддакнул зоотехнику хрипловатый женский голосок.
"С кем это он беседует? - задумался Андрей Евдокимович. - Что-то никак не соображу".
- А вы как обращаетесь с коровами? Кричите на них во весь голос.
- Кто это вам наговорил, что кричу? Второй голос принадлежал Надюшке Овечкиной, остроносой шумливой бабенке.
- Сам слышал. И вы еще пытаетесь отрицать? Как не стыдно!
- Да разве я хужее других работаю, Анатолий Иосифович? Коровы-то у всех одинаковы, а надои у меня небось повыше, чем у многих прочих.
- Вы человек способный. И тем более неприятно смотреть на ваши недостатки. Я вчера вечером слышал в коровнике, как вы чертей вспоминали. У меня даже спина взмокла от страха.
- Да ну уж… - захихикала Надюшка.
- Договариваемся, что больше этого не будет. Ясно?
- Ясно, Анатолий Иосифович.
"Удивительное дело, как спокойно она выслушивает его. А попробуй-ка я скажи. Ого, будет шуму! Ты ей слово - она тебе двадцать, ты ей двадцать - она тебе сто".
Иващенко работает в колхозе с позапрошлого года. Его прислали сюда "на подмогу" из крупного совхоза. Зоотехнику только-только перевалило за тридцать. Он длинный как жердь и быстрее всех ходит по деревне. По утрам, к удивлению соседей, Иващенко выбегает на улицу голый до пояса и, громко крякая, обтирается снегом и размахивает руками.
В Иващенко было что-то мальчишеское, и это Андрею Евдокимовичу не нравилось. И еще не нравится Андрею Евдокимовичу, что Иващенко всюду сует свой нос. Уж, кажется, какое ему дело до строительства правления колхоза. Так нет, больше всех говорит об этом именно он, доказывая, что нужно строить дом такой-то, а а не такой-то. Послушали Иващенко и других молодых горлопанов - заложили фундамент под большущее кирпичное здание, построили первый этаж, и стройка на этом заглохла. А Иващенко бегает и ругает правление колхоза, да и его, Андрея Евдокимовича, как председателя, за нераспорядительность.
Конечно, это опытный зоотехник. Что говорить. Но уж шибко надоедлив. Пристает как банный лист, не отвяжешься. А замыслов у него всяких… Однажды прибежал к председателю:
- Вчера вечером об интенсивном откорме скота читал. Давайте организуем у себя такую штуку.
Андрей Евдокимович, как нарочно, накануне выпил со свояком, и у него голова разламывалась на части. Ему не хотелось разговаривать.
- Что ты еще там придумал?
- Поставим бычков на стойловое содержание. И будем подвозить им корма - кукурузу, зеленку, картофель и все другое.
- Ну-ну, рассказывай давай, - с легким раздражением попросил Андрей Евдокимович.
- Бычки будут здорово расти.
- Так, так… Только здесь, брат, не Подмосковье. Там лугов мало, а народу много. А у нас как раз наоборот. Паси да паси. Я вот тебе скажу… Во время войны у нас в колхозе всех свиней на лето выгоняли к Тоболу. И не смотрели за ними совсем. А осенью, уже перед морозом, загоняли их в деревню на лошадях. И ничего. Некогда нам, брат, каждой корове пищу разжевывать и в хайло ложить.
- Путаете вы всё, - говорил зоотехник, и ноздри его то расширялись, то суживались. Это был верный признак того, что он злится. - Дикие свиньи возле Тобола не очень-то прибывали в весе, будьте уверены. И многие пропадали, тоже факт. Эх, Андрей Евдокимович, Андрей Евдокимович! Боитесь вы, что много возни со всем этим делом. Я ж чувствую.
Он качал головой и вздыхал так, как будто его смертельно обидели.
В ту пору Андрей Евдокимович подумал было, что зоотехник - человек все же довольно легкомысленный. Но примерно через полгода так откармливать бычков стали во многих колхозах и совхозах области. Газеты писали, что бычки растут не по дням, а по часам. И что всего удивительнее - "себестоимость центнера мяса снизилась вдвое".
В общем, пришлось с зоотехником согласиться. Хлопот, конечно, прибавилось, но и мяса стало побольше. А зоотехник нет-нет да и уколет: "Вы и интенсивным выращиванием скота не хотели заниматься".
Или вот такой случай. Как-то поздним ноябрьским вечером он пришел к Андрею Евдокимовичу домой. Перешагнул порог, потер варежкой побелевшие щеки и заговорил скороговоркой:
- Я сейчас над одним делом кумекал. Надо нам перейти на искусственное осеменение всех коров.
Андрей Евдокимович укладывался спать. Свесив ноги с кровати, он проворчал:
- Эти вопросы лучше бы, конечно в рабочее время… Но уж коли пришел…
- Породистых коров у нас только десять, а все другие простые буренки. В прошлом году мы держали коров, прямо скажем, на голодном пайке. Так ведь? И все они мало давали молока. А нынче с кормами лучше. И что же? Коровы черно-пестрой породы примерно в полтора раза прибавили молока. А буренки? Они только жиреют, а молока не прибавляют. Надо заменить коров. И быстро. А это можно сделать при искусственном осеменении. Оно нам и себестоимость молока снизит и яловость ликвидирует. Я вот тут цифры подбил. Смотрите. Большая выгода получается.
Они просидели тогда до глубокой ночи. И зоотехник сумел убедить председателя. Он вообще умеет убеждать, и под его влияние подпали многие, особенно агроном Маша Ковалева, маленькая, тихонькая девица, только в прошлом году окончившая омский институт. Иващенко говорит, а она ему в рот заглядывает синими глазенками и одобрительно головой кивает. Смотреть на нее - умора. В беседе с председателем нет-нет да и скажет:
- Анатолий Иосифович велит так сделать.
Андрей Евдокимович немного завидовал таким, как Иващенко, здоровым, грамотным и так уверенным в себе. У самого Андрея Евдокимовича молодость была совсем другой. Где там! Жизнь мяла и корежила его безо всякой жалости. Трехлетним остался без отца. Лопату и вилы взял в руки, кажется, раньше, чем научился говорить. В войну ранен дважды. А сейчас желудок больной, по-научному ахилия называется. Ни поесть толком, ни выпить. У зоотехника жена - молодая, холеная женщина, а у председателя - простая деревенская бабенка, морщинистая, болезненная, хотя ей нет и пятидесяти.
Андрей Евдокимович как-то высказал все это Иващенко:
- Счастливчики вы, молодые-то…
Тот отозвался с легким раздражением:
- Мы не виноваты, что вашему поколению было труднее.
Зоотехник ершился не только с председателем, но и с людьми повыше. Иной раз так ругнется с районным начальством, что Андрей Евдокимович только головой качает. Что касается Андрея Евдокимовича, то он с начальством ладить умел. Не спорил особенно и тем более не ругался. После войны, помнится, по дешевке поросюшек и курочек уполномоченным продавал. Потом не стал - постановление строгое вышло. Раньше, бывало, очки втирал райкому партии и райисполкому - прибавлял одну-две циферки в отчете. Здорово получалось. А недавно и это стало опасно делать. Глазное - вовремя остановиться.
К докладам Андрей Евдокимович готовился подолгу, основательно. Говорил "с подъемчиком". Пословицу, поговорку любил ввернуть, что-нибудь смешное порассказать. Слушали его с интересом.
Сейчас председатель думал, как бы оживить доклад. Думал и ничего придумать не мог. "Старею, что ли?.. Надо бы книжку русских пословиц купить".
Он с удовольствием закурил, откинулся на спинку стула и увидел плакат, висевший над дверью: "Если отстает твой товарищ, помоги ему!" Это, конечно, работа не в меру усердного заведующего клубом. Когда он успел? "Идиот, - ругнулся Андрей Евдокимович. - Ей-богу, идиот".
Потом он заметил на шкафу урну для голосования, темно-красную, с поломанным углом.
- Терентьевна! - крикнул Андрей Евдокимович, услышав стук ведра за дверью. - Кто положил эту штуковину?
Старуха недоуменно глянула на председателя:
- Какую?
- Ну вот, еще объяснять. Да вон старую урну.
- На́ тебе! Она уж года три там лежит. Чё это ты, Андрей Евдокимыч?
"Удивительно, - вздохнул он, - прямо-таки удивительно".
За стеной Иващенко громко спорил с заведующим фермой, что-то доказывая ему.
"Не любят его колхозники. Упрям уж больно. Изведет ни за что…"
"Не любят, а уважают, а меня любят, но не уважают", - снова, уже с болью, подумал он.
Дверь медленно и широко открылась, в кабинет ввалился старый плотник Степан Бондаренко, мужик великий ростом, неуклюжий и мордастый. Он был в расстегнутом полушубке и улыбался бессмысленной улыбкой. Каждому, кто хотя бы мало-мальски знал Бондаренко, было ясно, что плотник "на взводе".
- Привет начальству!
Андрей Евдокимович пожал протянутую руку и посоветовал:
- Иди-ка ты, брат, домой. Я понимаю, понимаю, что ты совсем трезвый. Но все же иди, отдыхай.
- Нет, ты вот скажи мне, когда будете платить по качеству, а? Сделал на "пос" - получай рублевку, сделал на "хор" - получай два, а ежели как настоящий мастер поробил - отвалите всю трешницу. А? Нет, вот ты скажи.
- Прежде всего надо план выполнять. Понял, план выполнять.
- А отчё мы его не выполняем, ты об этом знаешь, Андрей Евдокимович, нехужее нас. Тес вовремя не подвозили? Не подвозили. Гвоздей не было? Не было.
- Задержка из-за теса и гвоздей была всего неделю.
- Э-э, нет, - Бондаренко погрозил пальцем.
- Можно посмотреть по документам бухгалтерии.
- Хо-хо-хо! - засмеялся плотник, и Андрей Евдокимович пожалел, что сказал об этом.
Бондаренко был человеком упрямым, любил поговорить с начальством с подковыркой и покритиковать начальство на собраниях. Свои выступления он начинал обычно с фразы: "Ежели смотреть с точек зрения бухгалтерских бумаг, то ничего вроде бы, а ежели посмотреть, что за этими цифрами кроется…"
- Нашел чё сказать, - не унимался плотник, вплотную пододвинувшись к столу и размахивая руками перед носом председателя.
- Бухгалтерия точно учитывает вашу работу, только она не может учесть халтуру, которой вы занимаетесь на стороне, - сказал незаметно вошедший в кабинет Иващенко. - Столы, табуретки, которые вы сбыли в городе.
"Уже как-то узнал, дьявол", - удивился Андрей Евдокимович, радуясь, что нахального плотника припирают к стенке.
- А чё… я за труд свой. Это при коммунизме будет - пошел ды взял скока хошь.
- Вон как ты коммунизм-то понимаешь, - рассердился Иващенко. - Типус ты этакий!