"Вот дает", - затревожился Андрей Евдокимович и попытался взглядом, движением руки утихомирить разбушевавшегося зоотехника. Но тот неожиданно напустился на председателя:
- Да хватит вам тихим приспособленчеством заниматься.
Андрей Евдокимович помрачнел, взглянул на часы и встал.
- Пора обедать.
Он ел торопливо, без аппетита. Перед собраниями, поездками в район к начальству и во время больших неполадок в колхозе Андрей Евдокимович начисто терял аппетит.
Подцепив вилкой кусок свинины, он вдруг подумал, что, кажется, неплотно закрыл входную дверь. В избе выстынет. Обернулся. Нет, закрыта. А может быть, все-же неплотно? Встал, дернул за ручку двери. Плотно. А закрыты ли сени? Вроде бы закрывал. Помнится, щеколда еще сильно звякнула, от мороза, видимо. Но лучше посмотреть. А то зайдут овцы, напакостят. В углу ведро овса стоит - сожрут. Но сенная дверь тоже была закрыта.
"Худо дело", - подумал он и покачал головой.
Колхозники начали собираться в девятом часу, хотя собрание объявили на семь.
Клуб размещался в бывшей церкви. Зрительный зал, довольно большой и без надобности с очень высоким потолком, с узкими окнами и толстыми, пушкой не пробьешь, стенами, был мрачноват. В первом ряду егозили мальчишки, посредине зала чинно восседали старики, а на задних скамьях жались к девкам парни. Было холодно, хоть клопов вымораживай. Потому лысые мужики, самые, надо сказать, пожилые и почтенные, не снимали шапок, только надвигали их подальше на затылок, чтобы были поменьше видны.
"Новый бы клуб построить, соседи вон какой отгрохали", - горестно подумал Андрей Евдокимович и неожиданно вспомнил, как прошлой весной приезжал хозяин дома, в котором сейчас школа. Когда этого мужика раскулачивали, он ругался и плакал, а теперь посмеивался, говорил, что живет в городе барином, и все приставал: "Чего вы школу новую не построите, - стока ребятишек".
У сцены стоял Иващенко и донимал заведующего клубом:
- Почему так холодно?
- Ничего… Надышат - и потеплеет, - неторопливо отвечал заведующий.
- Да вы что, смеетесь, что ли? Почему помещение не подготовлено к собранию?
- Вы же знаете, Анатолий Иосифович, что это здание в стужу никак не обогреешь.
- Надо было хорошенько протопить печи утром и вечером.
- Не будет же уборщица дежурить здесь круглые сутки.
- Отчетно-выборные собрания созываются не каждый день. И можно было кого-нибудь попросить на помощь. Эх, бить вас некому! А почему мало скамеек в зале? Это же такое плевое дело - сделать скамейки. Мы ж с вами как-то говорили об этом.
Приехал первый секретарь райкома партии Сорокин, молодой полный мужчина с пышной шевелюрой, одетый в щеголеватый полушубок и с разноцветным шарфом на шее. Он чем-то напоминал не то артиста, не то журналиста, и Андрей Евдокимович с грустью подумал, что из старых руководителей района, весьма серьезных, порой даже суровых, одетых в кители с отложным воротником, называемые в народе сталинками, почти никого не осталось, все подевались куда-то.
Сегодня Сорокин разговаривал сухо-вежливо, ни разу не улыбнулся, не оживился, чего с ним обычно не бывало, и у Андрея Евдокимовича заскребли кошки на сердце. Будто сговорившись с Иващенко, Сорокин сказал:
- Сидений мало. Где людей размещать будете?
Андрей Евдокимович вышел на крыльцо покурить. Ему было досадно, что он не смог сделать пустякового дела - дать команду заведующему клубом привести все в порядок.
К ночи мороз усиливался. Дым, тянувшийся кое-где из труб к щербатому месяцу, казался неподвижным. Со всех сторон шли к клубу колхозники, и снег громко скрипел под их ногами.
У сельпо какой-то парень кричал:
- Петь, выходи быстрей! А то проглядим, как начальство щикотать будут.
Председатель вздрогнул. Не желая встречаться с парнями, он вошел в клуб, не докурив папиросу, и услышал бас зоотехника:
- Сухостойной корове надо и сено, и силос, и корнеплоды, и картофель, и концентрированные корма. Это же ясно. Это элементарно. А что мы своим коровам даем?..
Секретарь райкома слушал Иващенко, одобрительно кивая головой.
"Уже успел, выскочка", - с озлоблением подумал Андрей Евдокимович.
- Топчемся на месте, как слепые возле канавы, - доносился до председателя резковатый голос зоотехника.
Внезапно появившееся озлобление против Иващенко у Андрея Евдокимовича не проходило весь вечер. Он разговаривал с зоотехником излишне вежливо и старался не смотреть в глаза.
Доклад свой он начал читать тихо, медленно, необычным для него, каким-то обиженным голосом. Но постепенно разошелся, и голос его гремел под сводами бывшей церковенки. Доклад был почти такой же, как и в прошлом году и позапрошлом. Вначале - общие фразы, написанные секретарем партийной организации. Секретарь - мастак писать о разных мировых проблемах. Потом Андрей Евдокимович говорил о достижениях колхоза и похвалил кое-кого из колхозников. Этот раздел доклада ему нравился больше всего.
Долго, очень долго он рассказывал о недостатках. Вчера Андрей Евдокимович хотел подсократить несколько абзацев, но члены правления воспротивились. Больше всего возражал, конечно, Иващенко: "Зачем сокращать? Зачем сокращать? Или, может быть, вы думаете, что в нашей работе безобразий мало?" Сердито отворачивая лицо от председателя, он повторял: "Удивляюсь, удивляюсь!"
Андрей Евдокимович читал доклад и прислушивался к собственному голосу, как к какому-то чужому. Голос казался ему сегодня слишком громким и, пожалуй, слишком монотонным, хотя он понимал, что так говорил всегда.
Колхозники слушали плохо, переговаривались, глазели по сторонам и дремали.
Когда объявили прения, первым попросил слова Степан Бондаренко. Он начал так:
- Вот давеча в кабинете председателя меня ну всего изругали, живого места прямо-таки не оставили. Будто я только по сторонам роблю и за план не борюсь. А так ли? Пожалуй, что не совсем так. А ежели серьезно говорить: совсем не так.
"Интересно, выпил он перед собранием или еще старый хмель не вышел?" - задал себе вопрос Андрей Евдокимович.
- Я спрашиваю, пошто плотники не в почете у нас? - выкрикивал Бондаренко. - Ругать ругают. На это мастера. А нет чтоб посмотреть да за хорошу работу поболе дать. Как на заводе. Сто процентов - получай трешку, сто десять процентов - получай пятерку, сто двадцать процентов - получай десятку. О! А что это: хорошо робь, плохо робь - все едино. Только с точек зрения бухгалтерии вроде бы ничего.
А я вам скажу, плотников завсегда уважали. Завьялова Кузьму небось старики помнят. Он ведь к нам из Воронкова в двадцать седьмом, кажись, прибыл. Так Кузьма в Воронкове-то в карты свой двухэтажный домино проиграл. За один вечер начисто все продул: и дом, и амбарушку, и хлев. Под утро сложил ребятенок, женушку в кошеву и выехал со двора свово. Ну, и сразу строиться стал. Пришел ко мне и слезьми исходит: "Пособи". Знал как…
В зале послышался девичий насмешливый голосок:
- Что ты нам анекдоты про кулаков рассказываешь?
Но плотник не считал нужным отвечать на реплики.
- А в войну-то помню, хо!.. Сам секлетарь райкома Иван Куприяныч, где он счас, не знаю… Сам Иван Куприяныч просил меня: "Помогни, товарищ Бондаренко, "Красному Северу" коровник сделать".
- Ну, в войну, кроме тебя да деда Харитона, и мужиков-то не было, - снова раздался в зале насмешливый голос. - Аники-воины.
Председатель собрания застучал по графину карандашом, призывая к порядку.
- А ты не аникуй, - вконец рассердился плотник. - Ды меня и счас куда хошь возьмут. Хоть в город, хоть в совхоз. А тут правды не было и нет.
Он ринулся с трибуны и, уже шагая по залу, вдруг обернулся и воззрился на Андрея Евдокимовича колючими глазищами:
- А у тя… не то.
"Болван старый! - мысленно обругал плотника Андрей Евдокимович. - Ей-богу, болван. Мало я тебя жучил".
После плотника выступила Надюшка Овечкина. Эта начала с загадочных фраз:
- Вот говорят, что, кто старое помянет, тому глаз вон. А отчего не помянуть? Если оно, старое-то, как бельмо в глазу.
- Попросим товарища Овечкину говорить кокретнее! - крикнул дед Харитон, страшно любивший книжные слова.
- Не спеши кума, еще пуста сума.
Андрей Евдокимович почему-то был уверен, что Надюшка сейчас начнет честить зоотехника. Но та ни с того ни с сего переметнулась на председателя:
- Везде сейчас все по-другому да по-другому а вы, Андрей Евдокимович, все норовите по-старому да по-старому. Прямо вам скажу. Оно конечно неприятно это слышать. За критикой-то в очередь покуда не становятся. Я что-то не видела таких ни баб, ни мужиков.
Андрей Евдокимович вдруг понял, что дело плохо. Колхозники слушали и кивками, поддакиванием и вздохами выражали доярке довольно определенное одобрение. А Надюшка говорила и недоверчиво, сердито посматривала на председателя колхоза.
В прежние годы Андрей Евдокимович давал таким трибунщикам бой: сбивал громкими репликами, глядел сверхстрого - пугал, а когда сам всходил на трибуну, то вспоминал все грехи критикана. Ну, на трибуне действовал осторожненько, а то, чего доброго, и в зажиме критики могли обвинить. Но сегодня что-то с ним случилось. Он не разевал рта. Только однажды пробормотал неуверенно:
- Зачем вы собираете не знаю что?
На это Сорокин отозвался недовольно:
- Дайте же высказаться товарищу.
А Надюшка говорила все громче, все злее, будто ее кто-то подкручивал, как заводной механизм:
- А с техникой-то у нас… Раньше в эмтээс - порядочек. А сейчас трактора гробют, комбайны гробют. Отремонтируют кое-как и опять робют. Горючее жгут как кому на ум взбредет. Во что это все обходится! И никто ничего. Будто так и надо. Или возьмем заготовку кормов… Траву-то косим больше в августе да сентябре, а ведь раннее-то сено куда полезнее. Это, поди, все знают. И о дойке… В других-то колхозах уже не руками, а электричеством доить начинают, "елочки" всякие строют. А у нас? У нас Андрей Евдокимович говорит: "Руками управляйтесь, так-то, дескать, вернее будет".
"Так-то, дескать, вернее будет"? И вовсе я не говорил этого, - рассердился Андрей Евдокимович. - Брешет и не краснеет, чертовка длинноносая".
На первый взгляд казалось, что Надюшка перескакивает с пятого на десятое. То критикует правление за то, что не отремонтированы коровники и телятники, то вдруг начинает рассказывать о пользе искусственного осеменения коров, да причем до бессовестной подробности; Андрей Евдокимович только крякает: "Ну и девица!" Однако в словах ее был определенный замысел: ошельмовать его, Андрея Евдокимовича.
- Чего тут в прятки играть, - продолжала Надюшка. - Скажу прямо: не так как-то у Андрея Евдокимовича все идет. Мужик он в общем-то добрый, что говорить. Но ведь нам доброту его не кушать. Она несъедобна. Лучше б он позлее был, да добился, чтобы на трудодень поболе давали. Чтобы деньгами и каждый месяц. Хватит уж так-то… А то лишь начальство все ублажает.
Надюшка хихикнула. Ей кто-то поддакнул. Андрей Евдокимович лишь поежился.
- Ходит, понимаешь, за уполномоченными по пятам. А их, уполномоченных-то, до трех-четырех человек набирается. От райкома, от колхозно-совхозного управления да ишо из области. Не ходил бы, а попросил у большого начальства трактор заместо уполномоченных, проку-то было бы больше.
А в уборочную что… Гонит на все лопатки хлебосдачу. Зерно осыпается, убирать надо побыстрее. А он - только о хлебосдаче. Все разговоры о хлебосдаче, будто зерно-то выкрасть могут или испарится оно. Будто никак нельзя неделей позже. Машины гробют по грязи-то. А горючего сколько… Чтобы только в районе сказали: впереди, мол, идете.
- Ну, за такие разговорчики о сдаче хлеба государству… - начал было Андрей Евдокимович, но Сорокин прервал его, поморщившись:
- Да подождите вы!
Другие выступающие говорили примерно то же, что и Надюшка, только поспокойнее. Андрей Евдокимович сидел за столом президиума, подперев щеку рукой, и, сердито отвернувшись от зала, смотрел на печку, возле которой примостилась молодуха с мальчонкой. Андрей Евдокимович знал эту женщину еще девушкой. Она уезжала куда-то и приехала с сыном. Была хохотушкой, а стала мрачноватой, и губы обиженно поджаты. Сынишка походил на мать, только все время улыбался насмешливо. "Отцовское", - решил Андрей Евдокимович и подумал, что человек, наверное, и перед смертной казнью иногда о таких же вот пустяках думает.
Сейчас он ощущал какую-то острую любовь и жалость к жене, сыну Мишке, которым не так уж много уделял внимания и с которыми порою был холоден и даже груб. Надо бы полушубишко Мишутке сшить. Андрей Евдокимович сам кроил сыну полушубки и костюмчики. Да и не только сыну, но и себе. Это было его тайной страстью, о которой мало кто знал.
В зале смеялись. Маша Ковалева рассказывала, как они с Иващенко "втемяшивали" председателю колхоза, что надо реже проводить совещания. Андрей Евдокимович не видел в этом ничего смешного. А люди смеялись.
Ковалева, да и все, кто выступал, называли председателя только по имени-отчеству. В их словах Андрей Евдокимович чувствовал одновременно уважение к себе, жалость и пренебрежение. Свои мысли они могли бы выразить одной фразой: "Человек ты в общем-то неплохой, но председательство тебе явно не по плечу".
Колхозники выступали неохотно. Председатель собрания подолгу уговаривал: "Кто еще желает выступить?" Но, подойдя к трибуне, люди начинали с жаром "наводить критику".
Секретарь райкома говорил долго. Речь его была отчетливой, плавной, будто он целую неделю готовился к выступлению. Слова, такие грамотные, такие звучные, больно хлестали Андрея Евдокимовича:
- Слабый колхоз… Андрей Евдокимович - руководитель старой формации… Без глубокого экономического обоснования… Нет чувства нового… Беспомощность… Авантюризм…
"Руководитель старой формации". Да, он работал председателем колхоза еще в дни войны. Тогда все было как-то проще. Никакой тебе глубокой экономики. На трудодни выдавали совсем маленько зерна, а остальное отвозили государству. В войну, да и в первые послевоенные годы колхозники только на картошке сидели. Придет бабенка, усталая, в рванье, и просит: "Пособи хлебушком". И пособлял, хотя и не положено было "разбазаривать" зерно. И вообще к людям Андрей Евдокимович был внимателен, потому они не имеют против него "зуба". Выходит, только для той недоброй поры он был гож. От этой мысли ему стало горько. "Хватит уж так-то", - вспомнил он слова Надюшки.
Собрание закончилось почти в полночь. Андрея Евдокимовича не избрали председателем колхоза. Избрали Иващенко. Андрей Евдокимович до последнего момента был уверен, что останется на старом посту. Мало ли его ругали и в прежние годы, но все обходилось. А тут как гром на голову. В старую-то порушку вызвали бы в райком, заранее сказали обо всем и кандидатуру председателя наметили.
Как-то по-другому пошло. "Хватит уж так-то", - снова вспомнились слова Надюшки.
Он брел домой один.
ПОПУТЧИК
Когда поезд остановился, из вагонов, кроме Сергеева, вышли только три человека. Было около одиннадцати часов вечера. На перроне маленькой станции тускло горели две электрические лампочки. Сергеев дернул массивную дверь, над которой висела большая стеклянная вывеска "Буфет". Закрыто.
- Зря стараетесь, - услышал он недовольный голос. - Никто здесь не заботится о пассажирах. Никому нет до них дела.
Рядом с Сергеевым стоял пожилой мужчина с чемоданом и плащом в руках.
- Конечно, неприятно, что буфет не работает, - согласился Сергеев. - Но, видимо, уже поздно.
- Как это поздно? Люди подходят, дергают дверь, - значит, не поздно!
- Не поздно только для двух человек.
- Э-э, батенька, нельзя подходить к делу чисто торгашески. Буфет обязан обслуживать пассажиров и днем и вечером. Изволь сейчас плестись в поселок с голодным желудком.
"Ну, этого, кажется, не переспоришь", - подумал Сергеев и молча прошел мимо придирчивого пассажира на привокзальную площадь.
Вдали светились огни заводского поселка, к которому вела слабо освещенная дорога, обсаженная деревьями.
- Могу вам составить компанию, - снова услышал Сергеев тот же скрипучий голос. - Хотя, может быть, вам это не совсем приятно?
- Нет, почему же, пойдемте, - ответил Сергеев. - Вдвоем веселее.
Навстречу им шли парень и девушка. Парень держал в своей руке руку девушки и что-то шептал, наклонившись к ней. А она радостно говорила:
- Мне здесь нравится, очень нравится!
- Еще бы не нравилось, - мрачно произнес попутчик Сергеева, когда влюбленная пара прошла мимо. - Ночь, темнота, одни вдвоем. Совести у людей нету.
- Почему же нет совести? - возразил Сергеев. - Молодежь как молодежь. Любят друг друга, гуляют…
- А почему бы им не пойти в клуб, кинотеатр или библиотеку и не провести там вечер культурно? В самом деле, почему бы им не пойти туда? Нет, тут дело известное: хочется объятий, поцелуйчиков. А потом, понимаете ли, ребятишки без отцов растут.
Сергеев хотел снова возразить, но мужчина продолжал, не слушая его:
- Такие вот гуляющие очень любят цветы держать в руках. А если нет цветов - ветки деревьев. Помахивают ими туда-сюда. Поэтично получается. Только вот иногда насаждения портят. Идет кавалер по дороге, оторвет от насаждения ветку и подарит ее своей даме сердца. Дама довольна, а насаждение начинает хиреть. У них, - мужчина показал на тощие деревца, недавно посаженные возле дороги, - сила совсем не та, что у деревьев в лесу. Те обломай - и все равно растут. Я, конечно, не хочу сказать, что насаждения только одни влюбленные портят. Тут главным образом мальчишки виноваты.
Попутчик Сергеева расстегнул пиджак и, тяжело вздохнув, продолжал:
- Пойдемте, помедленнее - у меня что-то под мышками давит. Костюм в прошлом месяце сшил в ателье. Да разве у нас шить умеют? Зипун из грубого сукна еще как-нибудь сошьют, а уж костюм такой приготовят, что не приведи господи. Только на огородное чучело напяливать. И все потому, что торопятся. А спрашивается, когда торопливость приводила к добру?
Сергеев скривился, как от зубной боли, и быстро свернул с дороги на узенькую тропинку, которая белела в темноте.
- Куда это вы? - удивился мужчина. - Здесь и по дороге-то плохо идти, не то что по тропинке.
- Ну тебя к дьяволу! - крикнул Сергеев. - Надоел ты мне хуже горькой редьки.
И он быстро пошел в сторону. Тропинка тоже вела к заводскому поселку, но не к центру, как дорога, а к окраине.