- О'кэй! - сказал я, хотя в мои планы не входила даже легкая беседа с нью-йоркским полицейским.
Адам исчез в потоке спешащих людей. И я ощутил брошенность. Как будто мне пять лет и мама забыла меня на вокзале.
Я вылез из машины, увидел невдалеке нищего и решил определить степень альтруизма спешащих мимо американцев.
Нищий был слеп. В больших стеклах черных очков отражались прохожие - маленькие, четкие, красочные, - как в видоискателе фотоаппарата. У левой ноги слепца стояла старая собака, вероятно овчарка. Она была в теплой попонке, но сильно зябла без движения. Она была седая, умная, терпеливая, отчужденная и от хозяина, и от уличной толпы.
Одной рукой слепец держал повод собаки и маленький транзистор, другой традиционную кружку. Транзистор наигрывал веселое. Тыл нищего прикрывала витрина магазина фирмы "Вулсворд". На витрине торчали ногами вверх женские торсы, иногда в колготках, иногда в чулках, иногда без всего. Это было некрасиво, но будило беса.
Никто ничего слепцу не подавал.
Я стоял, курил, и опять вспомнилось детское довоенное: сад у собора Николы Морского в Ленинграде, нищие на паперти; и то, как они прятались в храм, когда подъезжала "раковая шейка"; и то, как милиционеры робели проникать за ними в тайну храма и караулили у дверей.
С сопереживания нищим на церковной паперти начался во мне социализм, хотя нищим на Руси обычно подавали и жилось им не плохо, а часто даже хорошо. На Руси ведь хуже всех быть полунищим.
Собака-поводырь начала дрожать такой крупной дрожью, что хозяин заметил это и тронул поводок. Собака ровно и монотонно зашагала к перекрестку и стала на краю тротуара, глядя на светофор. Когда зеленый зажегся, она мощно пошла через авеню, грудью расталкивая прохожих перед хозяином.
А близко от меня остановилась старуха негритянка и уставилась на витрину, где торчали вверх тормашками женские манекены. Головного убора на старухе не было, а череп ее был выбрит и она уже натурально была абсолютно лысая. Лысый черный череп, грязный балахон до самой земли, тяжеленные серьги в огромных распухших ушах, миллион морщин от миллиона терзаний всех ее предков - жутчайшая старуха. Она кривлялась, подтанцовывала перед своим отражением в витрине, задевая меня балахоном, шамкая что-то беззубым ртом.
Я начал бочком подаваться в сторонку, но она все сдвигалась за мной, пока я не уперся спиной в будку телефона-автомата. И тут я заметил край ее глаза из-за огромного уха. Глаз следил за мной с обезьяньей цепкостью. И как только старуха заметила, что я увидел ее изучающий, приценивающий, щупающий взгляд, так она перестала скрывать его, повернулась ко мне и уставилась прямо в упор - с расстояния меньше двух ярдов. При этом она продолжала, кривляясь, подтанцовывать и бормотать что-то сквозь два желтых зуба и отвисшую губу. И мне почудилось, что брызги ее слюны долетают до моего лица, но мне было неловко утереться, чтобы не оскорбить старуху и не разозлить ее. Она прижала меня в угол с наглостью бывалого животного, в клетку к которому попало чужое и слабое существо, и что-то шепеляво спросила. Я ответил, что плохо говорю по-английски и не понял. Она ухмыльнулась и ступила еще ближе.
- Брэк! - приказал я ей тихо, чувствуя, как побежали по спине мурашки, как вся моя воля и психика и черт знает что еще сконцентрировались в этом слове, в борьбе с ее наглой, наступательной повадкой.
- Брэк!! - повторил я и ступил прямо на нее, чтобы вырваться из угла. Она заверещала нечто вроде нашего: "Глядите, люди добрые, он старую бьет!" И я оказался на волосок от крупных неприятностей, если бы Адам не подхватил меня в охапку.
- Ты что делаешь? Разве можно?! Никогда не смотри незнакомым в глаза на улице! - говорил он, впервые путая русские и английские слова. - Им всегда может почудиться, что ты задираешься! Она выцарапала бы тебе глаза! - Он впихнул меня в машину и прихлопнул дверью. И я очень обрадовался тому, что огражден от американской уютной действительности; и, конечно, еще тому, что передо мной сидит Пэн. Она действительно была очаровательна и чертовски соблазнительна. И, чтобы преодолеть врожденную стеснительность, я грубовато спросил:
- Послушайте, ребята, почему это женские манекены торчат у вас в витринах ножками вверх?
- Вероятно, так виднее товар покупателям, - объяснила Пэн.
- А почему у вас никто не подает слепым нищим? Я десять минут наблюдал нищего, и никто ему не подал! Это безобразие, ребятки!
- Где ты видел нищего? - удивился Адам, выводя автомобиль из щели паркинга.
- Да ты оставил меня рядом с ним! Слепой, с собакой!
- Клянусь мадонной, не видел! - пробормотал Адам.
- Понимаешь, - начала объяснять мне Пэн, морща чудесный носик и наматывая кудряшку на пальчик, - Ад полон внимания и симпатии ко всему миру - ко всему миру в целом, но, вообще-то, он замкнут в оболочку чудовищного эгоцентризма! Молчи, Ад, молчи! - воскликнула Пэн, хотя Ад не отверзал уста. - Он не видит нищих и знать не знает, что в стране восемь миллионов безработных. Его цель любовь, а не гражданская справедливость…
- Пэн, конечно, права! - сказал Адам. - Она всегда права, эта Пэн! Слушай ее внимательно, дружище!
- Ну, а старуху-то ты уже видел! Ведь она, пожалуй, голодная или совсем уж вдребезги несчастная, - сказал я.
- Она просто сумасшедшая, - сказал Ад. - Пэн, а куда мы?
- Ад - искатель и исследователь гуманистической тайны, - сказала Пэн, - но он равнодушен к тому, как проявляется справедливость в повседневной жизни… Ад, ведь ты не ощущаешь никакого долга к "человеку с определенным артиклем"?
- Пэн, дорогая, я запутался, - сказал Ад, сворачивая с шумной авеню в тихий закуток, к какому-то скверу. - Куда мы едем, дорогая?
Оказывается, они оба потеряли путеводную нить поездки. Мы стали возле памятника с бюстом какого-то великого человека, и Пэн с Адамом принялись обсуждать, куда меня везти. Они обсуждали это на французском, изредка переводя мне самих себя.
Я глядел на тихий сквер, конечно зажатый и стесненный высокими домами, но не раздавленный ими; по-европейски уютный, старый сквер с черными зимними деревьями, остатками мертвых листьев на газонах и влажными скамейками, с глухой стеной из прокопченных кирпичей позади, и отражением далекого неба в луже на дорожке, со старыми воробьями и остатками ягод на кусте боярышника, и бюстом великого человека у дома, в котором он, вероятно, никогда не жил.
Мы медленно и неуверенно тронулись, и я разобрал буквы на памятнике: "Вашингтон".
- Георг Вашингтон? - спросил я с тем оживлением, которое всегда возникает, если в чужом мире наткнешься на знакомое.
- Да-да! Вашингтон! - сказал Адам. - Наш великий Георг!
И тут я явственно разобрал имя. Его звали Ирвинг.
- Кажется, это Ирвинг, - пробормотал я с той дурацкой инерцией, которую так же глупо ловить за хвост, как ящерицу; но вот почему-то произносишь ненужные звуки - и с той же бессмысленностью и даже вредностью, с какой хватаешь отделяющийся хвост несчастной ящерицы.
- Черт возьми. Ад! - воскликнула Пэн. - Это Ирвинг!
- Неужели? - спросил Ад. - А кто это такой?
Пэн наклонилась к рулю, потерлась щекой о перчатку Адама и сказала:
- Я тебя безумно люблю! Ирвинг Вашингтон наш великий историк и юморист, дорогой! Запомни, пожалуйста!
- Ну вы даете, ребята! - сказал я. - Нельзя подсказывать иностранцу неверную информацию. Засобачиваешь потом разную чушь в путевые заметки, а бдительные педагоги из средних школ шлют тебе омерзительные письма.
Ад засмеялся и погладил жену по легким волосам лапой в грубой желтой перчатке.
- Пэн мой единственный педагог, да, Пэн? - спросил он. - Я был бы совсем диким ковбоем, если бы не моя подружка Пэн. Слушай ее внимательно, дружище!
- Куда мы едем? - спросил я.
- В Метрополитен-музей, - сказала Пэн.
- О'кэй! - сказал я.
- Знаешь, почему ваш великий Маяковский мало известен у нас? - спросил Адам.
- Переводить сложно, - сказал я.
- Нет! Он написал в "Бруклинском мосту": "Отсюда безработные в Гудзон кидались вниз головой". А они кидались в Ист Ривер, потому что мост именно через Ист Ривер, а не через Гудзон. И мы ему этого никогда не забудем. Разве ты простил бы мне, если бы я поставил Василия Блаженного на место Исаакия? - ядовито объяснил Адам и повернул по авеню Америки направо. Мне же казалось, что Метрополитен-музей должен быть по левую руку. Ночью я внимательно проглядел планы Нью-Йорка, и штурманская память теперь все время работала впопад и невпопад, она не выключалась.
- Мы не туда зарулили, - сказал я. - Метрополитен слева.
- Не может быть! - воскликнул Адам. - Пэн, дорогая, ты как думаешь?
- Разбирайтесь сами! - заявила Пэн, переходя на французский.
- Значит, Маяковский спутал реку с протоком и это ему никогда не простится? - спросил я, гордясь в душе тем, что знаю, что Гудзон и что Ист Ривер, и потому в этом вопросе длиннее Маяковского.
- Дружище, ты прав! Нам в обратную сторону! - согласился Ад. - Боже, куда они лезут?! Боже, наши пешеходы самые неожиданные в мире! Какое удовольствие ездить по Австралии!
- Нет, лучше всего по Новой Зеландии, - сказала Пэн. - Осторожнее - собака!
Ад затормозил перед бесхозной собакой на 47-й стрит. Собака была дворняга, черная с белыми ушами. Она немного покружила на перекрестке, потом уселась на проезжей части. Полторы сотни автомобилей остановились и загудели. Дворняга если и нервничала, то чуть-чуть. Она, сидя, повиливала хвостом и крутила головой. И все водители продолжали сидеть на своих местах, в своих карах и возмущенно крутить головами, но никому не приходило в голову вылезти и прогнать собаку.
- Ад, вылези и прогони собаку! - сказала Пэн.
- Почему бы тебе не размяться самой, дорогая? - спросил Ад.
- Давайте, буржуи, я вылезу, - предложил я.
- Нет-нет! Ты наш гость! - сказал Ад, ревя клаксоном.
С правой стороны перекрестка также ревел огромный форд. За его рулем сидел хилый юноша лет пятнадцати.
- Он напичкан наркотиками, - сказал Ад, - как Наполеон был напичкан идеями. Вылезешь, чтобы прогнать собаку, а он тебя и переедет! Потому-то я и не могу разрешить такое дело гостю.
- Почему же ты посылал на такое опасное дело Пэн? - удивился я.
- Просто он знал, что я скорее соглашусь здесь ночевать, чем вылезу! Я ленивая женщина, - объяснила Пэн, задирая коленки на приборную доску. Боже, какие у нее были коленки! Я даже перестал глядеть на собаку. Адам это заметил и сказал:
- Хорошо, что Пэн не делает из этого дела кремлевских тайн, как ты находишь?
- Давай не будем о политике, - сказал я.
- Ад хотел сказать про мадридские тайны или про бамбуковый занавес, да, Ад? - поправила Пэн, смягчая углы.
К сидящей на перекрестке собаке подбежала еще собака. Сидящая собака, ясное дело, вскочила, и они начали обнюхиваться. А с тротуара к ним рвалась третья собака, но ту хозяйка крепко держала на поводке.
- И ни одного полицейского! - воскликнул Ад. - Когда-нибудь собаки нас погубят! Я знаю людей, у которых уже по десять собак! Ты читал мой роман "Четверг верхом на понедельнике"? Прости, дружище! "Четверг верхом на мотоцикле"?
- Кажется, нет, но название мне нравится, - сказал я.
- Название придумала я, - сказала Пэн. - Не гуди больше, Ад, они привыкли, а у меня заложило уши.
Собаки действительно совсем не реагировали на вой вокруг. Так чайки плевать хотят на туманные вопли буя и умудряются спать, сидя верхом на нем.
- Что ты собираешься купить своей любимой? - спросил Адам.
- Шубку за двадцать пять долларов, - сказал я без колебаний, так как предварительно обсуждал этот вопрос с матросами-товароведами.
- Это не самая дорогая шубка, - заметила Пэн. - Из чего она?
- Из дерибаса, - сказал я.
- Наверное, это новый материал, - сказала Пэн. - Я еще про такой не слыхала. Где они продаются?
- Угол Хьюстон-стрит и Первой авеню, - сказал я. - Польские и еврейские лавочки.
- Великолепно! - воскликнула Пэн и захлопала в ладоши. - Я так давно хочу забраться куда-нибудь в катакомбы. Едем за шубкой! Нечего нам делать в Метрополитен!
Собаки наконец убежали с перекрестка, и машины рванулись вперед, напрыгивая друг на друга.
- Пэн, дорогая, куда это мы приехали? - через минуту спросил Адам. - И почему тут так много разных красивых флагов?
- Это Организация Объединенных Наций, дорогой, - объяснила Пэн.
- Не может быть! - воскликнул Адам.
- Мы здесь первый раз с тобой поцеловались, - со вздохом сказала Пэн. - Это было девять лет назад. Здесь нью-йоркские влюбленные традиционно назначают свидания, - объяснила она мне.
3
Магазинчики вдоль Хюстон-стрит вывернули свои желудки наизнанку и положили на тротуары, чтобы ловить покупателей. Так ловит неосторожную живность кишечнополостный моллюск. Хозяева тянули к прохожим щупальца порнографических картинок, высохших фломастеров, гипсовых мадонн, стеклянных Чаплинов, пышных связок лука из синтетики, можжевеловых венков, подгнивших от долгого лежания на свежем воздухе ботинок, джинсов по доллару и рождественских открыток с голубками и ангелами.
Мы вошли в магазинчик, на дверях которого было написано: "Покупай! Дешево даю!"
Хозяин почуял необычных покупателей и скользнул навстречу.
- Мистер, моему другу нужна шубка, - перешел Адам на английский. - Какой размер у твоей любимой, дружище?
- О! Здесь говорят русски! - заявил хозяин. - Прошу вниз, уведу в подпол, там тихо, будет любой выбор, шубы великолепны, здесь берут все торгпреды - для своих начальников за океаном, отличный товар! Всего тридцать долларов штука!
- Это и есть дерибас? - спросила Пэн, она уже накидывала себе на плечи рыжую шубку с гусарскими ментиками.
- Да-да! - сказал я, делая Пэн страшные глаза. - Ад! - шепнул я. - Ради бога! Попроси Пэн молчать! Пусть она здесь молчит как рыба! Только объясни ей это на каком-нибудь малайском…
Он что-то сказал жене на непонятном языке. И Пэн послушно приложила пальчик к губам.
Хозяин, похожий на Де Голля габаритами своего носа, открыл люк в полу магазинчика, и мы полезли вслед за ним по шаткой лестнице в подпол, серьезно рискуя поломать шеи.
- Я не побоюсь сказать, - продолжал между тем Адам гнуть свою линию, - что в последнем романе одним махом двинул вперед весь повествовательный жанр, отважившись ради этого на мистификацию и запугивание читателя… Пэн, осторожно! Чертовски низкая балка! Послушайте, мистер, нельзя ли побольше света?.. Понимаешь, дружище, я пошел левее Фицджеральда и Флобера в желании околдовывать, в стремлении к волшебным чарам - это просто-напросто одно из качеств моей натуры, от которого я, вообще-то, когда-нибудь, возможно, еще и избавлюсь! Здесь как на корабле?! - воскликнул он, спустившись с последней ступеньки в тесный, забитый по самую завязку дерибасовскими шубами подвал. - Ты потому нас сюда и привел?.. Да, возможно, когда-нибудь я излечусь от желания околдовывать читателя, но это будет еще не скоро, да, Пэн? Какой размер у твоей женщины?
- Один метр пятьдесят девять сантиметров, - сказал я сразу, потому что уже давно держал в потном кулаке бумажку, на которой были записаны габариты моей любимой.
- Сколько это в футах, дружище? - спросил Адам.
- О! это сорок шестой размер по европейским канонам, - вмешался хозяин. - Десять по-американски. Вот они! Это то, что нужно джентльмену! - И он пошел швырять мне шубы вместе с распялками, приговаривая: - О! это великолепные вещи! Мне вы можете верить! Я скажу вам то, что никому не скажу! Я вижу, какие вы покупатели! Вы настоящие джентльмены! И я скажу вам! Да, я майор Красной Армии! Ну, не совсем Красной - я был в польской армии Народовой всю войну, да! Генерала Черховского, вы знаете такого генерала?.. О! его убили в четырех шагах от меня! Снаряд! Боже, что я только помню!.. Вот эти по двадцать пять! Но если вашей даме… сколько вашей даме? Тридцать?
- Немного больше, но выглядит она моложе, - сказал я.
- Тогда один черт! - по-майорски грубовато и откровенно решил хозяин. - Что тридцать, что сорок! Когда им перевалит за двадцать пять, то все уже один черт!.. Я прав, мадам? - обратился он за поддержкой к Пэн, потом вдруг испугался ошибки в своей оценке ее возраста и на миг обомлел или остолбенел.
- Конечно, вы правы! - воскликнула Пэн с легкомысленностью молодости. - Мне здесь все ужасно нравится!
- Я очень рад, мисс! - расцвел хозяин. - Да-да! Бедный герой генерал Черховский! Такая смерть! Сколько будете брать, мистер? Если десять штук, то я сброшу десять долларов - только для вас!
- Сколько ты хочешь взять? - спросил Адам.
- Одну, - сказал я.
- Почему одну? - воскликнул хозяин с ужасом. - За океаном они стоят в два раза больше! Берите десяток! Вот, держите, но никому не показывайте любопытному! - И он сунул мне пачку ярлыков очаровательного вида с магическими словами "МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ. ПАРИ ФРАНСЕ". - О, вы не знаете, что делать с такими тряпочками?! Я вас научу! Только это между нами! Их надо пришить кримпленовыми ниточками вот тут, ниже воротника… Берете десять?
- Мне нужна одна, - сказал я. - Пэн, помоги мне наконец выбрать подходящую!
- О-о-о! - проныл хозяин с сокрушенным видом и выхватил обратно прелестные "МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ. ПАРИ ФРАНСЕ".
- Покажи на мне, какого она роста, - сказала Пэн.
- Представь себя без головы, - сказал я. - Она миниатюрная женщина, избалованная, черненькая, почти всегда носит брюки и никогда не поет.
- Вот эту! С белыми отворотами! - решила Пэн. - Ад, тебе нравится?
- Конечно, дорогая! - согласился Ад. - Пошли наверх. Здесь очень душно. Здесь не Виа Витторио Венето, но здесь так же душно, как там.
- Ты про Рим? - спросил я, с огромным облегчением отдавая хозяину тридцать долларов: самое сложное дело моего последнего трехмесячного плавания оставалось за кормой.
- Да, Виа Витторио Венето - это роскошные магазины, космополитические отели и светские кафе - там происходит действие "Сладкой жизни". Отвратительное место! - объяснил Адам. - Ты купил превосходную вещь! В ней твоя любимая будет чувствовать себя превосходно, то есть свободно: она не будет бояться сесть на ступеньку в дансинге.
- Она у меня не робкого десятка, - сказал я. - Она сядет на ступеньку в дансинге даже в шубке из леопарда - не то что из дерибаса! Молчи, Пэн! Молчи! - сказал я, потому что Пэн опять собралась спросить о природе дерибаса.
- Поднимайтесь вперед! - приказала Пэн. - Я плевать хотела на твои мадридские тайны, но здесь лестница слишком уж крутая.
Мы поднялись вперед.
- Очень приятно было познакомиться с вами, майор, - сказал я хозяину на прощанье. - Я всем буду давать ваши координаты. Вы действительно настоящий джентльмен, майор!
- Так же, как и вы! - сказал майор. Я вышел на улицу, испытывая великолепное чувство исполненного долга, свободы от мелких забот и любви к Адаму и Пэн.