Через полчаса на аэродром примчались уполномоченный, комиссар, начштаба. Теперь уж Корольков кричал на все поле, обвиняя меня во всех грехах, сущих и мнимых. "Как уполномоченный центра я отстраняю вас от командования бригадой. Товарищ Лагун, примите командование!"
Я спокойно показал ему дулю. Он меня будет отстранять! Где ты был в сорок первом? Корольков схватился за кобуру. Но у меня пистолет был ближе. Комиссар бросился между нами. Просил. Умолял. Корольков приказал пилоту:
"Не слушайтесь этого человека! Я - представитель центра! Самолетом могу распоряжаться только я!"
Пилот обозлился.
"Пошли вы!.. У меня своих командиров хватает! Я - извозчик. Повезу, кого погрузят".
Погрузили пятерых тяжелораненых и детей. Правда, меньше, чем я рассчитывал, - самых маленьких и больных. Корольков попытался подняться в самолет, чтобы лететь вместе с детьми, но я стал у трапа.
"Вы, товарищ Корольков, не тяжелораненый и можете подождать. Вам это будет полезно. Подумаете, остынете".
"Ну, бандюга, ты этот день будешь помнить до конца жизни", - пригрозил он мне.
Я помню тебя, Корольков. Помню. И знаю, как ты хотел меня съесть. В первый раз промахнулся. А потом слишком долго ходил вокруг да около, прицеливался и… опоздал. Наступили времена, когда тебе только и осталось, что помочь отправить меня на почетную пенсию. Не более. А теперь укуси ты меня… Тогда мы тебя славно-таки остудили. На твое счастье, следующий самолет прилетел скоро, дня через три-четыре. Через месяц меня вызвали в Москву. Валька Будыка посоветовал тишком:
"Не лети. Дадим радиограмму, что лежишь с воспалением легких".
Я и в самом деле немножко грипповал. Никогда не был я трусом, но в тот раз послушался инженера, не полетел. Лагун, который слетал, вернувшись, высказал обиду, правда, будто бы шутя: "Испортил ты, Иван Васильевич, нам с начштаба карьеру. Говорили авторитетные люди, что на нас, всех троих, были подготовлены наградные листы - на золотые звездочки".
Тогда Будыка смеялся. А теперь что-то часто вспоминает эту неполученную звездочку…
- Киев-пассажирский. Стоянка двадцать минут.
О, это я столько провалялся! Выйду взгляну на тебя, "мать городов русских".
Глава V
Иван Васильевич надеялся, что Крым встретит его солнцем, сверкающим на голубой, как небо, морской глади, слепящим глаза. Ему очень хотелось солнца. И ласкового моря. Но все было иначе. В небе - тучи, низкие, тяжелые. Стремительно несутся куда-то. Было в их полете что-то устрашающее: всей кажущейся тяжестью своей тучи наваливались на горы, срезали их, растворяли, сносили. А ведь там, на вершине, ближе к солнцу, люди, его сын. Сеялся зимний холодный дождь, мелкий, неровный, дождевые капли разбивал сильный восточный ветер. Раскачивались, гнулись мачты пирамидальных тополей, ветер ломал ветви миндальных деревьев. Стонали провисшие провода. На все это - на шум дождя, свист ветра, треск деревьев - наслаивался близкий, непрерывный, как шум водопада, грохот моря. Оно видно за аллеей молодых кипарисов, за пустыми серо-белыми зданиями дома отдыха. Оно как бы поднялось над деревьями, над домами, вздыбилось до самых туч. Пока еще с этой водяной горы катятся сюда на берег валы легкой, как крылья гигантских чаек, пены. Но чудится: миг, минута, час - и все море, поднятое неведомой силой к небу, обрушится на землю, да еще потянет за собой тучи, и смоет разом и эти маленькие домики, и сиротливо-убогие деревца, и почерневшие от дождя столбы, и ограды из ноздреватого ракушечника, и его, одинокого путника на мокром, наклонном здесь, на повороте, асфальте. И пускай. Ничего не жаль в этой тоскливой пустыне. Можно пожалеть разве что эту аллею зеленых кипарисов над самым морем.
Прошлым летом здесь отдыхали жена и Лада и потом восторженно расписывали это местечко, как самый лучший уголок на всем побережье Черного моря. Матери понравилось здесь, конечно, потому, что она два раза в неделю виделась с сыном. По этой причине малоцивилизованное побережье показалось ей лучше всех самых фешенебельных курортов. А что понравилось Ладе, ультрасовременной, рационалистически настроенной девушке, которой кажется смешным сантиментом умиление перед чем бы то ни было - перед лесом, морем, цветами, птицами, детьми? Однако же понравилось. Что?
Иван Васильевич остановился, огляделся еще раз. Слева, повернувшись глухими фасадами к суше, откуда на них смотрят люди, туристы, - вульгарные корпуса пансионата, того самого, где жене и дочери с великим трудом удалось получить - не комнату! - балкон, над которым не капало. Какие чахлые деревца вокруг этих обрюзгло-мокрых, как покинутые старые корабли, строений! Как будто листья на этих деревцах объели "дикари". Чуть правее - сад, единственное, на чем хочется задержаться глазу, особенно на зеленых кипарисах. И домики под ними - маленькие, белые даже в такую морось, уютные. Лада возмущалась, что художники - черт бы их побрал! - не пускали пансионатчиков и "дикарей" в свой сад.
Молодежь мстила им: собиралась на побережье и устраивала часов до двух-трех ночи такие концерты, что солдатам в горах за много километров не спалось. Пузатые классики приходили слушать эти концерты, а назавтра жаловались местной милиции, что им не дают спать и они не могут творить свои бессмертные шедевры. Лада умела рассказывать об этом особенно забавно. Старый друг Антонюка, писатель, который когда-то отдыхал в этом доме, покатывался со смеху, слушая Ладин рассказ. Может быть, дочери здесь потому и понравилось, что она получила свежую пищу для насмешек. Хотя там, где солнце и море, юность и песни, не может не быть хорошо и весело. Верно, и он, старый скептик, сумел бы оцепить первобытную красоту этого уголка, если б все вокруг - горы и море - было залито хотя бы холодным ноябрьским солнцем. И если б были люди. А то - насколько видит глаз - мокрая дорога и глинобитные домишки поселка: ни живой души. Диво ли? В такую погоду хороший хозяин собаки не выгонит.
Иван Васильевич почувствовал, что устал. Это с ним редко случалось даже в последние, пенсионные, годы. Захотелось вдруг зайти в один из этих белых домов в саду, затопить там печку, если она есть, и сидеть у огня, слушать грохот моря, свист ветра и спокойный шелест своих воспо-минаний. Он посмеялся над собой: вот уж поистине пенсионерские мечты!
А вот почта. Иван Васильевич сразу узнал ее. Издалека. Вообще многое удивительно знакомо, как будто он был тут уже когда-то давно и после того, первого, посещения кое-что не узнает - изменилось, выросло, застроилось, но многое осталось, как было. О почте тоже рассказывала Лада. Она любила приходить сюда читать объявления. Каких тут только не было!
"Ищу спутника (лучше спутницу) до Ленинграда на мотоцикл. Желательно, чтоб вес пассажира вместе с чемоданом не превышал 70 килограммов".
Антонюк зашел в домик почты. Пусто и холодно. Только запах непривычный, не клея, не бумаги, а вяленого винограда. От этого запаха стало веселей, будто от солнца, от молодого вина. За лето тут привыкли к незнакомым людям. Две сотрудницы не обратили на него никакого внимания. Одна, постарше, забивала посылки, ловко орудуя молотком, - прямо мастер, будто всю жизнь загоняла гвозди. Она держала гвоздики во рту. И на приветствие посетителя ответила легким кивком. Должно быть, это от посылок пахло виноградом, но почему она сама забивает? И не одну, не две?
Над дощатым барьером возвышался затейливый стожок пышных, обесцвеченных перекисью волос. Стожок даже не шелохнулся в ответ на его приветствие. Иван Васильевич заглянул за загородку и увидел милую и простую девичью мордочку, склоненную над вдрызг зачитанной книгой. Такие девчушки, начинающие модницы, знающие себе цену, любят покрасоваться веред каждым новым человеком, а потому обычно приветливы и говорливы. Многоопытный Антонюк редко ошибался в людях. Вот почему он и обратился к молодой красотке, любительнице старых романов. Осторожно кашлянул над стожком. Девушка даже не взглянула.
- Прошу прощения. Вы не могли бы сказать, как мне пройти в воинскую часть… - Он назвал почтовый номер, который указывали на конвертах.
Красотка глянула одним глазом и грубо ответила:
- Мы не справочное бюро.
- Я понимаю. Но… я приехал навестить сына… Он здесь служит…
- Пускай бы ваш сын и написал, как его искать.
- Он написал, что надо ехать сюда…
- Зайдите в поселковый Совет, - посоветовала старшая, прекратив работу и через барьер подозрительно оглядывая не самого Антонюка, а почему-то его ноги, сапоги.
Ивану Васильевичу стало обидно. За девушку.
"Я понимаю, ты, может быть, не имеешь права сказать, как пройти к части, хотя сотни отдыхающих ходили туда. Лада рассказывала, что нахальные девчонки чуть ли не через забор лазили. Но если ты сознаешь, что живешь на морской границе, и знаешь, что нужна бдительность, то прояви хотя бы ее - заинтересуйся мной, погляди в лицо. Неужто ты так зачерствела на своей работе, что потеряла всякий интерес к людям?"
- Можно оставить у вас чемодан, чтоб не таскаться с ним?
- Мы - не камера…
- Деточка! А нельзя ли отвечать более любезно и приветливо?
- Я вам не деточка! - опять-таки не отрываясь от книги.
- Простите. Но неужели вам так хочется испортить мне настроение, старому, усталому человеку?
Только тогда девушка обернулась к нему, посмотрела хорошими, чистыми глазами и… покраснела.
"Слава богу, не все еще в тебе погасло", - вздохнув, подумал Иван Васильевич.
Старшая сказала:
- Давайте ваш чемодан. Но мы только до пяти.
- Я до пяти вернусь.
Лада рассказывала так подробно, давала такие ясные ориентиры, что он, наверное, нашел бы Василя, ни у кого не спрашивая. Конечно, если б горы не окутались тучами и если б видна была та горная тропка, что сразу за поселком ведет по голому склону к гряде горного дубняка, и скала, напоминающая человека, и антенна на вершине…
А так - надо идти вслепую.
Иван Васильевич сразу же за виноградником повернул с шоссе на вытоптанную тысячами ног широкую, с добрую дорогу, тропу и… полез в горы. В самом деле, не шел, а лез, потому что тропка была скользкая, из-под камней и гравия текла синяя глина. Чем выше - тем сильней сек щеку колючий дождь. Хорошо, что предусмотрительная жена положила в чемодан плащ. Но плащ, свитер, сапоги - это не для хождения по горам. Вспотел. Почувствовал сердце. Оно сигналило, как бы предупреждая: осторожно.
Да, осторожно - тебе не двадцать два, как Ладе. Она и ее друзья здесь бегали. Правда, они были в купальниках и тапочках и прыгали, как козы по сухим камням. Однажды поднялись сюда ночью и расположились на ночлег возле самого поста. Их обнаружили. И отвезли на машине в долину, к морю. Ладины товарки перепугались. "Посадят на гауптвахту, - посмеивалась Лада. - Суток на десять".
Лада не ведает страха, ничего не боится. Свободный человек. А Василь? Нет, и в ней таится страх, над которым она иногда посмеивается, а иногда, как позавчера, задумывается всерьез, - за судьбу человечества; ей, физику, лучше, чем кому-нибудь, известна разрушительная сила оружия, которое лежит в арсеналах.
А Василь? Что думает сын? Он кажется таким далеким, незнакомым, неразгаданным. От этого, верно, и ощущение своей вины перед сыном. Нелепо, что сына он понимает хуже, чем многих чужих детей. Человек поднялся в облака. На несколько шагов вокруг видны земля, камни, редкие кусты, а дальше, внизу, вверху - со всех сторон - туманная мгла. Скрылся поселок. Не видно моря, но грохот его не стал дальше. Волны бьют в скальный берег совсем рядом, как будто под ним. Может быть, он идет над обрывом, о котором рассказывала Лада? Неосторожный шаг - и в бездну, волны слижут мертвое тело с узкой прибрежной полосы, с обкатанной до гладкости гальки, море проглотит его, и никто никогда не узнает, куда девался человек. Фу, какая чертовщина лезет в голову! Однако в самом деле, так ли он идет? Вот горный дубняк, низкий, голый: кое-где ржавый, как старая жесть, листок - он перезимует на ветке. Но в дубняке не одна тропка, люди тут ходили кто куда. Какая же из них ведет к сыну?
Иван Васильевич откинул капюшон, снял шапку, чтоб вытереть пот. Дождь больше не сечет, - видно, близкая гора заслонила от морского ветра. А может быть, он поднялся выше той тучи, что проливает крупный дождь? Осталась одна туманная морось. Но от этой мороси одежда сыреет хуже, чем от настоящего дождя. Дождевые капли скатились бы по плащу, туман же проникает всюду. Или, может быть, одежда отяжелела от пота? Все стало тяжелее - пальто, сапоги. А сердце… оно умное и нашло… свой ритм. Бьется часто, но без боли, без призыва к осторожности. Это вернуло хорошее настроение.
"Есть еще у тебя, Иван, запас прочности. Может, податься под старость в альпинисты?"
Однако обрадовался, когда неожиданно, как из-под земли, перед ним появился моряк, в камуфляжной накидке, с автоматом. Из-под капюшона блеснули веселые глаза.
- Стой, папаша! Гуляем?
- Гуляем.
- Отличная погодка для прогулки в горы! Верно?! - без улыбки кивнул моряк на небо.
- Ничего. В самый раз.
- Для чего - в самый раз?
- Для прогулки.
- Люблю веселых…
- …шпионов.
- Нет, дедов.
Ивану Васильевичу было жарко, и он хотел расстегнуть пальто. Но как только коснулся пуговиц, часовой поднял автомат.
- Ша, дед! Не шевелись. А то положу на землю и будешь нюхать скалу.
- Позови начальство.
- Между землей и небом я - высшее начальство.
- Что ж мне, так и стоять?
Иван Васильевич понял, что сигнализация здесь - вполне на уровне, что сигнал о его появлении давно уже.
- Неужто я похож на деда?
- Сынок, беру свои слова обратно. - И все это с деланной серьезностью. Хоть бы улыбнулся, разбойник.
- Болтун ты, брат, а не моряк.
- О-о! А это уже оскорбление особы часового.
Откуда-то сверху, как будто из туч, быстро спускались люди: сыпались из-под ног камешки, но летели не сюда, а куда-то в сторону, падали на мягкое, будто в траву.
Вынырнули из кустов двое - матрос и лейтенант, совсем молоденький, казалось - даже моложе своих подчиненных. Но зато куда более серьезный. Сразу строго потребовал:
- Документы!
Иван Васильевич подмигнул часовому, который задержал его.
- Можно залезть в карман? Лейтенант оборвал:
- Разговорчики!
- Уф ты, - сказал Иван Васильевич, протягивая паспорт.
Лейтенант покраснел - то ли от гнева, что с ним так непочтительно разговаривают, то ли от смущения, что так командует незнакомым штатским человеком.
- Антонюк, - прочитал вслух фамилию.
- Тут где-то служит мой сын, и я хочу с ним повидаться.
- Вася Антонюк? - Лицо веселого часового расплылось в улыбке.
Иван Васильевич понял: Вася его друг. Пожалел, что не сказал об этом сразу. Разговор их до прихода начальника караула мог бы пойти совсем иначе, и он, возможно, узнал бы о сыне больше, чем от него самого, от командиров. Хотя, собственно говоря, что он хочет узнать? Лейтенант бросил часовому:
- Разговорчики. Павельев! Следите за сектором! - И спросил у Антонюка уже с иронией: - Это сын вам написал, что его можно искать таким образом?
- Лейтенант, не будем играть в сверхбдительность.
- Гражданин! Я несу службу!
- Я уважаю вашу службу! Но, между прочим, хочу сказать: после того как вы познакомились с моим документом и узнали цель моего приезда, я мог бы перестать быть для вас "гражданином". Чтоб облегчить ваше положение, могу другим документом засвидетельствовать, что имею звание полковника. Вот так, товарищ лейтенант! Это чудесное слово - товарищ, оно сближает, роднит людей…
Лейтенант растерялся. Он совсем не был сухарем и педантом, но он действительно нес службу, от этого, в сочетании с его юностью, и шла вся его сверхсерьезность.
- Если вы, товарищ… полковник, то знаете, что есть места, где запрещено… А если вам надо видеть сына, то также должны знать…
- Четыре месяца назад здесь отдыхали моя дочь и жена. Дочь ходила по этой тропке, чтоб встретиться с братом. Здесь гуляли тысячи людей.
Все трое таинственно переглянулись: хоть ты, мол, и полковник, однако наивен и не представляешь, что за четыре месяца многое могло измениться. Заметив их ухмылки. Иван Васильевич, пожилой человек, проживший целую жизнь, сам почувствовал себя наивным чудаком, мальчишкой, которого двое суток вели не рассудительность, не разум, а эмоции, неосознанные желания.
- Что же мне - спускаться обратно?
- Идите за мной, - сказал лейтенант, спрятав паспорт в карман кителя.
Другой встречи Иван Васильевич и не мог ждать, разыскивая сына таким способом, а потому постарался настроиться на юмористический лад: чем больше приключений - тем интереснее. Но то, что хмурый лейтенант - он так ни разу и не улыбнулся - не вернул паспорта, ведет за собой и сзади так же молча идет автоматчик, не могло не задеть. Подумал: никогда и нигде за всю жизнь его так не вели и он так послушно не шел по чужой команде.
Хотел подшутить над собой, но мысль была слишком серьезна, чтобы над ней смеяться. Как бы он держал себя, если бы вели не свои, а враги? Странно, в партизанах никогда не приходило в голову подготовиться к тому, как бежать, если ты захвачен и тебя ведут двое или трое. Вырабатывали множество разнообразных тактических приемов действия отряда, бригады, подрывников, разведчиков, тактику штаба и даже его, командира, в разных ситуациях, на любой случай, а вот об этом не думали. Правда, в отряде Будыка обучал разведчиков приемам японской борьбы. Но он, Антонюк, смотрел на это скептически. Он признавал единственный действенный способ нападения и обороны - пулю и гранату.
Это воспоминания и размышления приглушили недоброе чувство, что шевелилось внутри, несмотря на юмористическое отношение ко всей истории с его задержанием.
Привели к воротам с проходной будкой. Поговорив по телефону, лейтенант подошел и, несколько смущенный, вернул паспорт. Сказал:
- Ждите.
Кого ждать, чего - не объяснил. Не попрощался. Ушел и автоматчик. Теперь, кажется, никому не было никакого дела до задержанного, о нем все сразу забыли. Только в окошко проходной выглядывал дежурный, но не выходил. И тогда Иван Васильевич возмутился. Теперь уже было не до шуток над собой, не до юмора. Хоть бы извинился, чертов сын, - подумал он о лейтенанте. - Ни малейшего такта! Вот молодежь пошла. Одна, на почте, рычит, другой слова человеческого не скажет…"
Почувствовал, что ноги гудят, млеют в коленях, как никогда, даже после самой трудной охоты, и сел на мокрый камень. Возможно, что, усталый, он задремал, потому что не увидел и не услышал, как в дежурку вышел сын. Пли они тут из-под земли появляются? Услышал голос сына и смех, когда тот выходил из дежурки сюда, в мир штатский. Василь увидел маленькую, закутанную в плащ фигуру отца на камне, но… не встревожился, подошел с улыбкой, будто ждал его приезда или только вчера с ним виделся. Иван Васильевич поднялся, навстречу.
- Ты приехал в санаторий?
- Нет.
- Нет? А куда?
- К тебе.
- Ко мне? - Юноша удивился.
Ивана Васильевича это задело: не верит, что отцовские чувства могли позвать в дальний путь.
- Может, поздороваемся?