"Нет поводов для шуток. Человек умирает! И ребенок! Младенец! Только что родившийся. Ты это понимаешь?"
Будыка встал, расправил гимнастерку, хотя ремня и не было.
"Слушаю, командир. Я - человек военный. Подчиняюсь. Но… - Он повернулся к Шугановичу. - Я прошу комиссара запомнить: за какую-нибудь неделю командир дважды посылает людей на рискованные операции, продиктованные не нуждами отряда, не боевыми соображениями, а…"
"Чем?"
"Не знаю, чем сейчас. В тот раз - твоим тяжелым душевным состоянием".
Хитер, черт, умел выбирать обтекаемые словечки, осторожные, не взрывающие.
"Я тебе, Валентин, объясню как-нибудь на досуге, чем продиктованы мои приказы - и этот, и тот. А сейчас не будем тратить времени".
"Сколько шансов за то, что врача удастся привезти?" - наступал Будыка.
"Поеду я! - вдруг сказал Вася Шуганович. - Я знаю город, а начштаба не знает".
"Мы дадим ему Кравченко".
"Все равно поеду я!"
Вася повторил это так, что я понял - спорить бесполезно, комиссар не отступится.
"Начштаба! Документы на полицейского. Из Перероста! И на возницу!"
Будыка бросился к железному сундучку, где лежали секретные бумаги и разные печати. Оформить любой документ - на это он мастер.
"Кого привезти?" - спросил Шуганович.
"В городе остался единственный подходящий врач".
Вася сам догадался:
"Буммель?"
"Немец?" - насторожился Будыка. "Немка".
"Не часто ли возим немцев в лагерь? Довозимся!" - неожиданно возвысил голос начштаба. Я оборвал его:
"Заткнись! Не твое дело. Готовь документы!"
И Васе:
"Вам бы только туда добраться, а назад она сама будет лучшим пропуском. Пускай захватит свой документ. Выпьем на дорогу. Я тоже еду. В Копань. Искать роженицу. Пли, в крайнем случае, дойную корову. Теперь это тоже нелегко".
Будыка оторвался от бумаг, потом подошел и виновато сказал:
"Прости, Иван Васильевич. Теперь я тебя понял". Меня тронуло его искреннее раскаянье, даже немного смутило.
"Ладно. Без сантиментов. Бери стакан. За успех, Вася!
"Выпьем за Анну Оттовну. Чтоб была жива и здорова, - улыбнулся комиссар. - От души пью за немку". "Она тебя не знает?"
"Откуда! Сельского учителя? Это ее все знают".
"У Лазовенки обязательно поменяй лошадей. Назад перепряжешь".
В Переросте староста был наш человек.
"Рано придется бабушке глаза завязывать".
"Будь актером - разыграй реквизицию".
Лошади, которые не были в рейде, не из лучших. На них шибко не разгонишься. Это меня беспокоило. Я выехал вместе с ними. Сидел на санях с Шугановичем, уточнял детали необычного задания. Будыка, если б слышал, наверное, попрекнул бы: ни одной, мол, боевой операции командир не разрабатывал так детально. Сказать, может, и не сказал бы, а подумал бы наверняка, потому что была в этом доля правды. Боялся я провала. Послать на смерть Васю и старого буденновца и ничем не помочь несчастной женщине…
Распрощался я с ними на опушке и долго стоял. Слушал плач полозьев, и казалось мне, что очень уж медленно они отдаляются. Чуть не бросился вдогонку, чтоб ехать самому. Только понял - не настигнуть мне их: они на паре, да и кони приличнее, а у меня один битюг, тихоход. Я поехал в Копань. Деревня - наша, партизанская. Каждый третий житель - наш связной. Да и в отряде из Копани человек восемь. Деревня бедная, на песках, и в мирное время там больше лесом жили - бондарили. Но люди последним с нами делились. За доброту их мы платили им тем же. Осенью налетели на мельницу, где немцы мололи, пудов триста пшеничной муки вывезли, большую часть роздали копанцам, детям на блинцы.
Были там, как и везде, полицейский, староста… Но заправлял всем бывший бригадир бондарной артели - Степан Кулик. Немецкие подпевалы, те, что не шли на связь с нами, придерживались нейтралитета, знали: тронут кого из наших - ни жизни им, ни спасения. К Степану и подался сразу. Семья Степана привыкла к таким ночным визитам. Поскреб по стеклу - условный знак, - сразу отворили. Молча. Сам хозяин. Удивился, правда, немного встревожился.
"Один? Иван Васильевич, что случилось?"
"Есть срочное дело".
"Погоди, я кожух накину, в чулане поговорим". "Можно и в хате".
Обычно секретные разговоры вели мы в чулане: все-таки дети, хотя и не маленькие они у Степана и научены отцом и войной. Вошли в хату.
"Совсем один?"
"Нет. Возле бани - Коля с лошадью".
"Позавчера бобики наведывались, помогали инспектору подать собирать. Десяток свиней, гады, увезли. Чесались у хлопцев руки сделать им темную. Да я удержал".
"Правильно. Не трогай у себя дома. А то сожгут село, куда денем людей зимой?"
"Так что тебя привело среди ночи?" "Скажи, у тебя роженица есть на селе?" "Какая роженица?" "Женщина, что недавно родила".
"На что она тебе? Загадки загадываешь, Иван Васильевич". "Есть?"
Жена Степана, услышав такой необычный, не партизанский разговор, выглянула из-за ширмы. "Анюта, Катя не разрешилась еще?" "Нет".
"Тогда такой, чтоб недавно, нету. Молодые бабы теперь умные, не очень-то кидаются. Но скажи - на что она вам?"
"Женщина у нас родила…"
"В лагере? Откуда взялась такая? Я что-то не видел".
"От мужа-подлеца убежала. Но горячка у нее послеродовая. Надо ребенка спасать".
Анюта надела юбку, вышла без кофточки, в полотняной сорочке с вышитыми рукавами. Поняла, что в таком деле она первый советчик: шестерых родила. Иван Васильевич, да не обязательно вам тащить бабу в лес. Не каждая и поедет. Шуму наделает. Свое дитятко. А коли еще и муж дома, слюнтяй какой-нибудь… у меня, когда Нинка родилась, такая грудница случилась, что молоко сгорело за два дня. Так я Нинку коровьим выкормила. Кипяточком разбавлю…"
Ладно, Анюта, уговорила. По правде говоря, за коровой я и приехал. Про кормилицу на всякий случай спросил. А может, подумал, на счастье, есть такая смелая. Мы б ее, как барыню, повезли. А теперь соображайте, у кого занять корову. Вернем, как только свою раздобудем. А добудем скоро. Конфискуем у какого-нибудь фашистского прихвостня".
"Так что тут думать, шум поднимать! Забирайте нашу. Еще доится. Правда, мало уже дает. Запускать скоро пора. Но для дитятка и для больной матери молочка хватит".
"У вас свои дети".
"Ничего. Живы будут. Не маленькие. Да и знаем: за вами не пропадет, Иван Васильевич".
Ах, Степан, ах, Анюта! Надо мне и вас проведать! Сколько лет не виделись! Живы ли вы там? Километров десять от Копани до лагеря. А с коровой чуть не до утра тащились. Упиралась, мычала на весь лес. Волков накликала. Стрелять пришлось. В лагере тревогу подняли. Будыка с разведчиками навстречу прилетели. В лагере - сразу к Рощихе:
"Что там, Люба?"
"Опамятовалась, закричала: где ребенок? Кормила. Да нет у нее молока. Сосало, сосало дитятко, а все равно голодное. Кричала маленькая, пока из сил не выбилась. Уснула. А она в бреду - все о ребенке".
"Иди дои корову".
С коровой маялись в дороге - не переставал думать о Шугановиче и Кравченко: как там у них? А когда наступило утро и, по моим расчетам, они должны были уже вернуться с немкой или без нее, я не выдержал - не мог усидеть: поднял разведчиков, вскочил в седло, помчались к Переросту. В поле встретили. Летят взмыленные кони. Кравченко с обледенелыми усами, в армяке, стоит в передке на коленях, правит, нахлестывает лошадей вожжами. А в возке на сене рядом сидят Вася Шуганович и она - Анна Оттовна. В старой енотовой шубе, в облезлой мужской шапке. С завязанными полотенцем глазами. И смешно. И грустно. Вася мне сигнал подает: молчите, мол, не бередите до времени. Но она услышала топот лошадей, фырканье. Спросила:
"Ваши?"
"Наши", - коротко ответил Вася. "Ох, бандиты!"
Вот, думаю, Кравченко даст ей сейчас за "бандитов", жиганет трехэтажным буденновским. Нет, улыбается дед, весело подмигивает мне. В лагере развязали ей глаза, под ручки, как княгиню, из саней вывели. Она жмурится на снег, а глаза прямо искры мечут. Я вежливенько представился, козырнул:
"Командир отряда".
Она снова:
"Ох, бандиты!"
Партизаны, стоявшие поблизости, возмущенно загудели. Но я показал за спиной кулак: молчать, ни слова!
"Где ваши раненые или больные? Кто у вас тут? Некогда мне ваши поганые морды разглядывать".
Попробуйте стерпеть! Терплю и другим всякими знаками приказываю молчать. Веду в землянку. Услышала она детский крик - вся посветлела. Вошла в землянку - сразу шубу долой, очки на нос, рукава засучила и прикрикивает на Любу:
"Воды! Горячей!"
А потом нам с Рубиным:
"А вам что надо? Женского органа не видели?"
Вылетел я из землянки, как пристыженный мальчишка. Рубин - за мной.
"А ты куда? Ты же медик, черт тебя побери! Глаз не спускай! И учись!"
Пока старуха колдовала там над Надей, Вася Шуганович рассказал, как они ее взяли. Хлебнули горя. По большаку в город Кравченко не поехал - у въезда застава, еще задержат, несмотря на полицейские документы, или - чего доброго - на знакомого напорешься. А въехал по заснеженным карьерам кирпичного завода. Чуть лошадей в снегу не утопил. Выбрался в глухой переулок, недалеко от дома Буммель. Хороший дом - особняк за высоким забором. Муж ее покойный инженером на лесопилке работал, было из чего построиться. Постучал Вася в ворота - собака отозвалась по ту сторону. Волкодав. Не залаял, а предупреждающе зарычал: мол, не вздумай лезть, я из тех, кто много шума не делает, но клыки у меня острые. А у Васи было-таки намерение перемахнуть через забор, чтоб добраться до окон. Застучал в ворота сильней. Обученная собака отошла к дому и залаяла где-то. видно на крыльце, - будила хозяев. Наконец выстрелила примерзшая дверь. Женский голос, молодой, спросил сперва у собаки:
"Что там, Рекс?"
А потом крикнул тому, кто стучал: "Кто там?"
"Я начальник полиции из Перероста. У меня помирает жена. Я прошу Анну Оттовну…"
"Анна Оттовна никуда не поедет в такую рань. Вообще она теперь в села не выезжает".
И хлопнула дверь. Заскулила собака, которую не пустили в тепло.
Что делать? Как прорваться к самой Буммель? Шуганович взял у Кравченко кнут - и на забор. Волкодав кинулся, чтоб стащить человека с забора. А Вася сам соскочил на собаку. И здорово огрел кнутом. Завыл зверь, поджав хвост, озираясь, потащился к крыльцу, чтоб там, с помощью хозяев, преградить непрошеному гостю дорогу в дом. Сразу засветилось в окнах. За дверью мужской голос что-то сказал по-немецки. Испуганно крикнул во двор:
"Вер? Я стреляйт!"
"Эх, как вы тут напуганы. Я возле пущи живу и не боюсь. Я - начальник полиции из Перероста. Анна Оттовна! У меня умирает жена! Вы же врач. Богом молю. Войдите в положение!"
Тогда отворилась дверь, и появилась она сама, как привидение: белые волосы, черное пальто или шуба, из-под него длинная, до полу, белая ночная сорочка.
"Что вам надо?"
"У меня умирает жена. Я - начальник полиции".
"Меня не интересует, кто вы. Откуда?"
"Из Перероста".
"Я никуда не езжу".
Шуганович упал на колени.
"Анна Оттовна! Милостивица! Одна надежда на вас. Прошу. Всю жизнь буду бога молить. Трое детей сиротами останутся. Пожалейте".
Видно, тронуло ее.
"Заходите в дом".
В комнате, тускло освещенной керосиновой лампой, молодой немчик подозрительно оглядел Шугановича, не вынимая руки из кармана домашнего халата, - явно держал пистолет. Анна Оттовна из другой комнаты что-то говорила ему по-немецки. Вышла она уже в черном платье. Тоже оглядела Васю, удивилась.
"У тебя трое детей? Когда успел?"
"Успел".
"А в полицию чего пошел?" "Что я, хуже людей?"
"Разве все люди в полиции?" "А я так думаю - лучшие". "А я так не думаю".
Немчик хлопал глазами - не все понимал. Буммель переводила, но не то, что сказала, - Вася понял по ее интонации и по хитрой усмешке девушки, которая грела спину у печки.
"Что с женой?"
"Позавчера родила. Фельдшерица наша роды принимала. А вчера горячка такая началась, что без памяти баба лежит, бредит…"
Докторша тихонько свистнула:
"Ничем я вам не помогу. У меня в больнице умирали от такого заражения. Тут надежда только на нее самое да на бога. Нечего мне ехать по морозу".
Вася Шуганович шапку об пол и заревел, как маленький:
"Не поеду я без вас. Не поеду! Хоть убейте! Теща голосит. Она меня из дому выгонит без вас".
Буммель переговорила с немцем. Спрашивает: "Какой гонорар будет?" "Какой гонорар?"
"Что ж вы думаете - я бесплатно поеду?"
"А-а, вы про плату! Заплачу, Анна Оттовна. Хорошо заплачу. Хотите - рублями, хотите - марками".
"Два пуда муки, три кило сала, две живые курицы, два литра самогонки, первача".
"Крепко-таки заломила баба", - смеялся потом Шуганович.
"Все будет. Больше будет". Она посмотрела на часы. "Подождем, пока рассветет".
А до света еще часа два. Декабрь. Взмолился Вася:
"Анна Оттовна! Дорога каждая минута. Да и кони стынут. Дядька родной замерзнет в санях".
Соблазнил, видно, старуху высокий гонорар. Согласилась. Быстро оделась. Принесла ей девушка акушерский саквояж. Вася говорит:
"Анна Оттовна, документик какой-нибудь захватите".
"Зачем?"
"Назад вас дядька, может, без меня повезет. Чтоб наши не цеплялись на контрольных постах".
Послушалась, взяла. Сели. Поехали. Поскольку решили возвращаться по своему следу - через кирпичный завод, Шугановичу пришлось прежде времени, на сонной улице города, раскрыть карты.
"Анна Оттовна, пусть вас не удивляет дорога, по которой мы поедем. Нам не хочется встречаться с вашими полицаями. Характеры у нас разные".
Дернулась старушка, словно хотела из саней вывалиться.
"Спокойно. Гарантируем полную безопасность, возвращение домой, условленный гонорар. Даже курочек раздобудем".
"А если я закричу?"
"Не советую. Есть кляп", - отозвался Кравченко.
"А погонятся - у нас не будет другого выхода…" - Шуганович достал из кармана кожуха пистолет.
"Как убить старую акушерку?! Бандиты!"
"Осторожно, дамочка!" - предупредил Кравченко.
Умолкла.
Только в карьерах, когда лошади месили сугробы, снова заговорила:
"Предупреждаю. Я умею потрошить только баб. Резать ноги или руки вашим раненым я не умею. И не буду! Так что напрасно меня везете".
"Вы займетесь своим делом".
"Что, аборты вашим шлюхам?"
Кравченко не выдержал:
"Ты у меня докаркаешься, старая ворона! Не была б ты нам так нужна, я б с тобой иначе поговорил!"
Пришлось Шугановичу попридержать буденновца. И извиниться перед докторшей. Она умолкла - как воды в рот набрала. Только когда предложили перед Переростом глаза завязать, страшно возмутилась и обиделась. По-мужски ругалась. Долго, часа два, занималась Буммель нашей больной. Да и ребеночка тоже, как потом Люба рассказывала, осмотрела, перевязала по-своему пупок, учила, как кормить - в каких пропорциях смешивать молоко и воду. Мы ей в командирской землянке завтрак приготовили. Царский по нашим условиям. Выставили все лучшее, что имели. Вышла она из госпиталя, я ее встретил. Хмурая, но прежней злости на лице нет.
"А теперь что будете делать со мной?"
Я откозырнул.
"Командование отряда просит вас позавтракать с нами".
Удивилась. Согласие как милостыню бросила: "Что ж, позавтракаем".
В землянке увидела Васю Шугановича, его виноватую улыбку - снова встопорщилась. Тут же предупредила:
"За ваши штучки - двойной гонорар. Курочек забыл захватить, когда лошадей перепрягал? Консервами отдашь. Двадцать банок. Живете, вижу, не бедно", - кивнула на стол.
"Насчет гонорара не беспокойтесь", - заверил Вася. "Я не беспокоюсь. Ты побеспокойся". "Руки помоете?"
Глянула на свои костлявые кисти, потом - на наше полотенце, что висело на гвоздике у умывальника. Грязноватое полотенце, партизанское. Брезгливо поморщилась.
"Ах, бандиты! Заразили бабу, а потом Буммель хватают посреди ночи. Вы думаете, Буммель бог святой? А она такая же баба, только старая. Чья жена?"
"Моя", - отвечал я.
"Не ври, Антонюк. Твоя уехала. Разве что другую завел?"
Меня как кипятком ошпарило. Неужели, думаю, Люба или Рубин по простоте своей выболтали мою фамилию и все прочее? Шкуру спущу, если так. Хотя меня она могла знать с довоенного времени. Невысока должность заведующего райзо, с городскими медиками почти не встречался, но если эта бабка специально интересовалась партактивом… все-таки немка. Спрашиваю с иронией:
"Немцам и такие детали моей биографии известны?" Поняла.
"Не знаю, что известно немцам. А мне известно. О тебе в городе немало говорят. Целые легенды ходят. Немецкое командование награду объявило за твою голову".
"Большую?"
"Не помню суммы. Но помню, когда прочитала, подумала: типичная немецкая скаредность. За такую голову не жалко и в пять раз больше. Ценная голова".
Вася Шуганович засмеялся. А Будыка, который во время этого разговора все краснел, особенно когда она опять нас бандитами назвала, что-то сердито сказал по-немецки. Анна Оттовна перевела:
"Офицер говорит, что за такие шутки в военное время расстреливают. Мне это угрожает?"
"Вам пока что угрожает вот эта стопка спирта, - я налил полстакана, а ногой под столом толкнул начштаба: будь человеком, а не военным бюрократом! - Пьете так или разводите?"
"Развожу".
Развела водой и, не чокнувшись, выдула до дна.
"А я выпью…" - начал Вася.
"Только не за здоровье роженицы", - перебила Буммель.
"Почему?"
"Никогда не пейте за человека, находящегося на грани между жизнью и смертью! Я суеверная". Я осторожно спросил: "Есть надежда, Анна Оттовна?"
"Надеяться можно только на бога. Да на нее самое. Такие у нас и в больнице умирали. В мирное время". "И ничего нельзя сделать?"
"Что могла - сделала. - Накладывая на тарелку ломтики душистого жареного сала, задумалась, вздохнула. - Попытаюсь еще что-нибудь сделать. Не для вас, головорезы (однако не бандиты уже). Для нее. Несчастный женский род! Чего только не выпадает нашей сестре на долю. Я передам лекарство. У нас такого не было. (Все трое после ее отъезда вспоминали это "у нас", значит, она причисляла себя к нам, к советским людям, а не к фашистам.) Антибиотик. А у немцев есть. Ваш жидок умеет хоть уколы делать?"
"Он же в районной больнице работал".