- Саша! Был ты матросом, стал мужем. Будьмо! - сказал поэт и, кажется, один успел опрокинуть свою рюмку, потому что остальных остановил Будыка.
- Погоди, Иван! Уж очень что-то скупо ты сказал. А сказать надо так, чтоб вечер этот, слова пожеланий запомнились молодым на всю жизнь. Это же свадьба! По-нашему, по-белорусски - вяселле! Одно слово чего стоит, смысл в нем какой! Вспомните, какой она была у наших отцов. Когда садились за стол, наш поэт провозгласил: "Молодых - на кожух". Да, молодых сажали на дежку, на кожух. И это не смешно. В этом был глубокий смысл. Был обряд. Сложный, длинный, рассчитанный на разные эмоции - память невесты о девичьем житье, грусть от расставанья с родными, сожаление о молодецкой вольности и радость, что пришла любовь, что единятся сердца, рождается новая семья, а с ней - новая жизнь. Обряд пробуждал извечную надежду, что дети будут жить лучше, чем отцы…
- Политграмота, - сказал поэт, закусывая.
Женщины шикнули на него, мужчины, жаждавшие выпить, завидуя его прыти, одобрили улыбками: давай, мол, останови этого самозваного оратора. Будыка покраснел, нервно глотнул воздух, но не смешался - сбить его нелегко; раздражения своего не выдал, наоборот, сказал мягко, шутливо:
- Нет, дорогой поэт, это не политграмота. Политграмота - твои стихи.
Многие засмеялись. Но поэта это не смутило, только дало возможность под шумок налить и, подмигнув хозяину, опрокинуть еще одну рюмку.
Молодежь в другой комнате тоже не дождалась конца речи Будыки - зазвенели рюмки, застучали ножи, зашумели голоса.
- Мы разрушили обряд. И утеряли красоту, "святость" этого незабываемого события - свадьбы. На месте разрушенного надо строить новое. Во всех областях, во всех сферах, материальных и духовных, у нас - новое. Нам нужны новые обряды! К сожалению, молчат наши поэты, этнографы…
- Обряды создает народ, - оторвался от закуски поэт. - И ты, частица народа, вместо скучной речуги предложил бы что-нибудь новое. Эпизод обряда. Глядишь - и пошло бы с сегодняшней свадьбы.
Слова эти сбили-таки Будыку. Предложить он ничего не мог. Пришлось отбиваться:
- Вас, дармоедов, сколько там сидит, и вы ничего не предложите. А я строю машины.
- Вот и строй на здоровье, - не выдержал наконец Косач, - а мы выпьем за молодых. Без религии. Старой. И новой.
Никто не зашикал на седого командира. Засмеялись женщины. Кое-кто из мужчин хватил рюмку; сколько можно ждать! Испортили тост Валентину Адамовичу.
- Лада, за твое счастье! За твое счастье, Лада! Я носил тебя на руках - и я горжусь тобой. Как родной дочкой. Вологодец! Вручаем тебе сокровище. Береги! Тебе выпало счастье. Чокаюсь мысленно, Лада.
Иван Васильевич ждал конца тоста друга, но слушал плохо - наблюдал за Клепневым, как тот, облизывая губы, с поднятой рюмкой смотрел в рот шефу. Раньше Клепнев не проявлял столь открытого угодничества, держался независимо, иногда даже нахально, дерзко. А тут как бы демонстрировал свою преданность, верность. Почему? Верно, потому, что сразу почувствовал - не "стреляет" речь Будыки, не удивил он "теорией обряда", гости раздражены его опозданием и жаждут поскорей добраться до того, что выставлено на столах. Клепнев не дурак, психологию застолья знает. А еще лучше знает шефа, его самолюбие. К хозяину постепенно возвращался его постоянный интерес к людям… Так же, как верный Эдик, вдохновляла мужа взглядом Милана. Вот жена, молится на своего Вальку! Другие жены подтрунивали над мужьями на людях, всерьез или в шутку, Милана - никогда. Как-то Антонюк попросил: "Поссорьтесь хоть когда-нибудь при нас. Как вы ссоритесь? Не ссоритесь совсем? Ох, и скучно же вам живется".
- Обряды будут потом, - серьезно сказал поэт, когда Будыка наконец выполнил первый обряд - выпил освященную неудачным тостом рюмку; слов поэта не поняли, да никто и не хотел уже ничего понимать.
За столом зашумели.
- Папа, ты с обрядами женился? - со смехом спросила Лада.
- После небогатого ужина у бабушки Маланки я повел твою мать к себе, в холостяцкую квартиру. А это километров за семь, лесом; осень, темнота, мы сбились с дороги и блуждали чуть не до утра. Но нам было весело, та ночь запомнилась на всю жизнь.
- Видишь, у всех была романтика. А ты, лесовод, ничего не можешь придумать.
- У нас - красивые свадьбы. Я - за обряды.
- Истина конкретна, Саша. Какой обряд ты предложил бы здесь, в городе?
- Хотя бы, чтоб записывали не в тесной комнатушке, как нас с тобой. А в высоком зале. И чтоб играл орган…
- О боже! Баха? Моцарта? Может быть, еще "Реквием"? Чтоб ты оплакивал свою холостяцкую жизнь? И старушки проливали слезы умиления, на тебя глядя?
- Лада, не балагань. Ты совсем не такая. Не пугай мужа,
- Папа, я дитя атомного века. Я - за физику, а не за лирику. Но если хотите, я буду читать Блока. Могу устроить для вас вечер поэзии.
- Слово имеет Михась Иванович!
- Просим, профессор!
- Молодые, внимание! У меня - тост! Вот. Чтоб у вас было столько детей, сколько капель в моей рюмке. Вот! Ха-ха.
- А там - три капли.
- Михась Иванович! Такой тост и так мало налили! Да это же оскорбление молодых.
- Налить ему!
- Плюнь ты на свою печенку!
- Истина - в вине, говорили древние философы.
- Еще один доктор высказался. Величайшие оригиналы эти доктора наук. Остроумие бьет ключом! Пей, Саша, за наших детей.
- Лада, тебе положено сегодня быть доброй и ласковой. Он выдающийся философ.
- Папа! Выдающихся философов за всю историю человечества было два или три. Философ, не знающий строения атома…
- Лада, тебя слышат…
- А вино горькое. Горько! - завизжала шустрая дамочка, радуясь, что своим открытием опередила других.
- Вытирай губы, жених, начинаются обряды.
Но встала саркастически настроенная невеста с застенчивой улыбкой. Молодые пристойненько, чуть касаясь, поцеловались. Им захлопали.
- Вот теперь сладко.
- Ешь, Саша. Худей по методу докторов наук. Они худеют методом вытеснения. Знаешь такой? Рюмку водки вытесняют селедкой, селедку - салатом, салат - отбивной… И так далее…
- Где там Вася?
- Без тебя он погибнет, бедняжка. Молится на Свету. Ты поторопился с женитьбой, мой дорогой. Там есть на кого помолиться. Видел, какие богини? Света - это же Нефертити.
Ивану Васильевичу хотелось слушать одну дочку да разве еще внука. Он с болью думал, как тоскливо станет в доме, когда Лада уйдет. Не вернется Василь. Отдалились Майя и зять. Одна утеха - внук. Погладил малыша по головке; Стасик, необычный, не по-детски серьезный, сидел между ним и Ладой - рядом с Ладой. Попытки матери и бабушки забрать малыша из-за стола встретили решительный протест не только с его стороны, но и со стороны Лады, которую, видно, растрогала такая неожиданная любовь племянника.
Ивана Васильевича тоже трогал этот страх ребенка, что кто-то чужой заберет Ладу- "мою Ладу"; Стасик даже ножкой топнул, когда мама днем сказала, что теперь уже Лада не его. "Нет, моя Лада! Моя!" Вспомнил об этом и почувствовал, что глаза наполняются слезами. Не хватало еще заплакать при гостях! Хорошо будет выглядеть бывший комбриг! А может быть, надо было не допустить этого поспешного замужества? Нет, не мог. Однажды уже не допустил…
Хлопец вошел в землянку несмело. В кожухе. С кнутом в руке. Поздоровался не по-военному, Неловко, по-стариковски стащил с головы подпаленную где-то у костра, а может быть, и в бою овчинную шапку. Будыка тут же сделал партизану замечание - приучал к военной дисциплине, особенно таких, молодых.
Хлопец совсем растерялся.
"Так я ж по семейному делу… к комбригу".
"По какому бы делу вы ни обращались, обращаться надлежит по форме, - пробирал начштаба. - Из какого отряда? Фамилия?"
"Микола… Кирейчик…"
"Что у тебя, Микола?" - спросил я. Жаль стало хлопца. У него перехватило дыхание, а лицо запылало, как переспелый помидор. Он натянул шапку и… выпалил по форме:
"Товарищ комбриг, дозвольте жениться! Командир отряда, товарищ Катков…"
"Не дозволяет? - Будыка захохотал. - Довоевались!"
Действительно, было смешно, но я удержался от смеха. Понял, что перед нами - не шалопай, не сердцеед какой-нибудь, а хлопец скромный, и женитьба для него дело серьезное. Он приехал к командиру бригады, как к отцу. Другие разрешения не спрашивали. И стало мне еще больше жаль безусого парнишку.
"Садись. Микола. Сколько тебе лет?"
"Девятнадцать… - И торопливо поправился: - Двадцатый уже…"
Выяснили, что до войны Кирейчик кончил девять классов. Какое образование по тому времени! Какой кадр для будущей мирной жизни! А было это зимой сорок четвертого. Фронт у Мозыри стоял. А мы - в пинских болотах, висели над немецкими тылами. По-отцовски отговаривал Миколу. Учиться тебе надо, хлопче! Учиться, а не жениться. Победа вон видна, светит уже. Мир наступает. А ты, вместо того чтоб кинуться в науку, должен будешь вить гнездо для семьи. А вить гнездо нелегко будет - все вокруг опустошено, разрушено. Будыка тоже подключился - помогал мне. Убедили хлопца. Отговорили. Потом рассказал Наде - она нахмурилась.
"Ты чего?"
"А у нее вы спросили? У дивчины? Вы два часа с ним беседовали, а ее в сенях дрожь била. И вам, феодалы этакие, и в голову не пришло поговорить с ней. Вам - только бы его убедить. Ему - что! А где она найдет свое счастье? Кто знает!"
Странно, что о ней мы и не подумали - о девушке. Только о нем. Не после этого ли незначительного эпизода Надя осталась в деревне, организовала школу?
А года два назад заглянул ко мне уже несколько облысевший, полный, шикарно одетый мужчина. Не узнал его я, пока он не напомнил.
"Пришел, говорит, поблагодарить вас, Иван Васильевич. Помните, как вы в партизанах отговорили меня жениться. Умная у вас голова. Далеко вы глядели".
Кончил Кирейчик университет, аспирантуру, теперь - преподаватель института, кандидат наук. Обеспечен. Доволен. Счастлив. Порадоваться бы за бывшего партизана. Но вспомнились мне Надины слова.
"А она как?"
"Кто?"
"Девушка та?"
"А-а, Нинка Лагодич? Да не знаю. Осталась там, в Полесье. Не до нее было. Учился как сумасшедший. А потом встретилась другая. Жизнь…"
Да, жизнь. Однако почему-то пропал у меня интерес к жизни этого довольного собой кандидата наук. И наоборот, страшно захотелось узнать, как же она, та Нинка, которую я так и не увидел. Как сложилась ее жизнь? Каково ее счастье? И теперь скребет: как же она? Надо будет летом поехать, поискать ее следы…
- О чем задумался, папа?
- Деда, дай вина. Сладкого.
- Иван, задавай тон! А то ученые скоро передерутся.
За столом шумно. Идет полупьяная безалаберная и бесплодная дискуссия среди мужчин. А женщины трещат о своем.
- Догматики вы, биологи. Запустили науку…
- Не захочешь жить с невесткой - построишь кооперативную…
- Мы запустили? В вашу физику никто не лезет с мудрыми советами, а в биологию каждый лезет…
- Так же как в искусство.
- У нее отец генерал. Да ни копейки не дает. А у нас откуда же деньги?
- В музыку еще не так, а вот в кино… Каждый зритель знаток получше Феллини.
- А кто такой Феллини?
- Я актеров не запоминаю. Черт их упомнит!
- Мы, физики, верим друг другу, поддерживаем, помогаем разрабатывать… А вы едите один другого. Вопреки биологическим законам. Борьба внутри одного и того же вида.
- Без борьбы мнений наука не движется…
- Не путай научную дискуссию с групповщиной.
- Беда, что они игнорировали биологическую практику. У нас, машиностроителей, науку от практики отделить невозможно. Машина должна работать. - Это Будыка.
- Да не всегда. Вот Игнат Свиридович, представитель института, машины которого - а за них получали премии - валяются на колхозных дворах металлоломом.
- Неправда.
- Они по сто картин в год смотрят, а пользы что?
- Нельзя зачеркивать работу всего института. Пусть одна-две машины не удались…
- Валентин Адамович, чистую тарелочку.
- Олечка, милая, не надо. Посиди ты спокойно.
- Товарищи! К черту ваши ученые рассуждения. Самый традиционный, но самый сердечный и серьезный тост! За родителей. За Ольгу Устиновну. За Ивана Васильевича.
- За вас, мама! - крикнул жених и повернулся к тестю: - За вас, Иван Васильевич,
- За твоих родителей, Саша. Жаль, что они не смогли приехать.
- Не нажимайте на сантименты, а то разревусь, как теленок. Наделаю хлопот!
Молодежь начала скандировать:
- Молодых! Отдайте нам молодых! Но выйти из-за cтола было не так просто.
В дверях появилась Ладина подруга, однокурсница, проворная и настойчивая девушка, заводила. Задорно крикнула:
- Дорогие родители, дедушки и бабушки! Прислушивайтесь изредка к голосу молодежи. А то начнем бунтовать. Беды не оберетесь!
Кое-кто из старших обиделся, не столько из-за иронической угрозы, сколько из-за обращения "дедушки и бабушки". Бабушки возмущенно зашумели. А молодежь продолжала скандировать - народ поддерживал свою парламентерку. И она, нахальная девчонка, подстегивала:
- Лада! Тебе рано еще в бабушки. Давай к нам! Сердцем не старей!
Лада посмотрела на отца, увидела, что он не сердится за нарушение свадебного порядка, а забавляется - глаза хитро и весело смеются, перебегая по лицам гостей. Поднялась, пожала плечами: а как выбраться? Видела, что старшие не собираются их выпускать. Но тут дорогу показал Стасик: нырнул под стол и выскочил с другой стороны. Остановился и победоносно посмотрел на тетку, как бы приглашая последовать его примеру. Лада засмеялась, отодвинула стул от стола, вдруг скомандовала:
- Саша! За мной! - и нырнула под стол.
Когда она вынырнула в тесном проходе между столов, Будыка и Клепнев захлопали ей:
- Вива, невеста! Браво!
- Моряк! Не отставай, - кричала Клава смущенному жениху, который не решался выбраться тем же путем. - Всю жизнь будешь отставать.
- Стол не вынеси на себе, - мрачно предупредил Косач.
- Саша! - укоряла Лада, давясь смехом.
Гудела "нижняя палата" (так молодежь назвала свою комнату). Встали из-за стола, столпились, чтоб видеть все через распахнутую дверь.
- Встаньте, бабушки. Пропустите молодого, не заставляйте парня лезть под стол. Не позорьте.
- Ни за что не полез бы!
- Встали!
- Нет, пускай лезет! Правильно, Лада! Командуй!
- Саша!
- Полундра!
- Моряк! Покажи класс!
Глянул жених на тестя, которого немножко побаивался и стеснялся, и увидел его глаза, не суровые - веселые, озорные. Кивнул Иван Васильевич: давай, не смущайся. И…
- Опля!
Никто и глазом моргнуть не успел, как парень вскочил на стул и… перелетел через стол. Грохнул о пол. Задребезжали зеркала и стекла, зазвенели бутылки и рюмки. Заревела от восторга "нижняя палата", встречая молодых. Да и из старших никого не возмутила такая несерьезность - все смеялись. Понравилась ловкость.
- Силен, собака, - сказал поэт. - Выпьем за физкультуру и спорт!
Но прорвалось-таки старческое недовольство:
- Им можно прыгать. Через столы. Через наши головы. Прыгнул бы я так на своей свадьбе. При отце… Ого!
- Петро! Брось ты наконец свой дореволюционный аршин!
- Молодежь теперь не та.
- Ох, надоело мне это старческое брюзжание! - сказал Будыка. - Разумеется, не та. И хорошо, что не та. Не те времена. Не те представления. Замечательная молодежь. Штурмуют космос…
Опять поднялся старый, как мир, спор о сущности нового, тот беспорядочный спор, когда спорщики возражают не только оппоненту, но и самим себе. А молодежь взрывалась хохотом и пела студенческую песню:
Тропы еще в антимир не протоптаны,
Но, как на фронте, держись ты.
Бомбардируем мы ядра протонами.
Значит, мы антилиристы.
К Ивану Васильевичу, на освободившееся место, подсел бывший товарищ по работе, главный ветврач Захар Корнеевич, человек скромный, серьезный, не болтун, не сплетник. А тут зашептал на ухо:
- Слушай, говорят, там, наверху, была мысль взять тебя советником. Запросили нашего шефа - так, говорят, он высказался против. Что он против тебя имеет? Боится, что ли? Не слыхал?
- Нет, не слыхал. Меня это мало интересует, Захар.
- Да как сказать! Все мы люди.
Слышал, что ему собирались предложить эту должность. Не слышал, что возражал человек, с которым работали много лет и, казалось ему, были в дружбе. Во всяком случае, понимали друг друга. Сказал неправду, что его это мало интересует. Не могло не поразить, кто возражает. Если это правда - за что еще один старый друг, неплохой и уважаемый руководитель, вздумал ударить его, лежачего? Тогда, когда разбирали его персональное дело, держался довольно прилично, даже, кажется, пытался защищать.
Им овладела злость. Не на того. На друга-шептуна. Какого дьявола ему понадобилось рассказывать об этом здесь, за свадебным столом? Бестактность, глупость? Или, может быть, нарочно? Может быть, за двадцать лет совместной работы он так и не раскусил этого Захара Корнеевича, тихого, деликатного, хорошего товарища, готового поделиться с сослуживцами последним куском? Где же его деликатность, душевная чуткость? Может быть, этот тихоня и пишет анонимки? Они были добрыми друзьями, часто вместе ездили в командировки, жили в одном номере в гостинице, и в порыве откровенности он, Антонюк, рассказывал Захару о Наде, да и о братьях Казюрах, кажется, тоже.
Вспомнил анонимки - и совсем испортилось настроение. Каким подлецом надо быть, чтобы даже Марине, многострадальной матери, написать такую гнусную ложь! Неужто такой тип может находиться среди гостей? Все сразу окрасилось в мрачные тона. Снова показалась нелепой эта свадьба. Такая поспешность. Сколько Лада знала этого парня? Две-три недели встречалась там в горах. Да и то вряд ли каждый день. Разве что в самоволку бегал? Почему не добился, чтобы приехали его родители? Стыдно стало самого себя. Это ж полная бесхарактерность - согласиться на такое замужество. Точно околдовали. Да еще, как дурак, высунув язык, три дня носился по магазинам, по рынкам, таскал бутылки, продукты, тратил последние сбережения. Чтоб все это за вечер сожрали люди, которые, может быть, в душе смеются над ним.
Злился за Ладу: такой ум и такое легкомыслие. Ругал Ольгу: пусть бы хоть она, старая гусыня, загоготала, что отлетает последнее дитя. Так нет же! Плакала, верно, от радости - дочка выходит замуж! А куда? За кого? Зачем? Все нелепо. Все. Комедия какая-то. Фарс. Невеста лезет под стол. Жених скачет через стол. Черт знает что! Молодые зубоскалы тоже, очевидно, издеваются:
Пусть не поймаешь нейтрино за бороду
И не посадишь в пробирку,
Но было бы здорово, чтоб Понтекорво
Взял его крепче за шкирку.
Стараясь перекричать их, разинула рот, старая дура. На каждой вечеринке визжит, как застрявший в плетне поросенок. Жена селекционера-картофелевода. Выведенные им сорта не много прибыли принесли колхозам, а ему дали и кандидатскую и докторскую степень. Между прочим, ходят сплетня, что диссертации и брошюры пишет за него эта визгуха. Как у нее хватает времени разучивать все новые песни?
Издалека долго,
Течет река Волга,
Течет река Волга -
Конца и края нет.