- Товарищи, сегодня нашему уважаемому другу и самому старшему из членов нашего коллектива исполнилось шестьдесят лет. Только три или четыре человека здесь присутствующих знают его больше тех пяти-шести месяцев, которые он проработал с нами, но, товарищи, и этих месяцев оказалось достаточно, чтобы мы полюбили его всем сердцем.
- Правильно, кацо! - крикнул Гогошвили.
- А полюбили мы его, - продолжал Афанасий Семенович, - за его большое сердце и золотые руки. За то, что время, кажется, не коснулось нашего юбиляра. Пять месяцев - ничтожный срок, но за этот ничтожный срок он сумел стать для одних из нас братом, для других отцом, для третьих советчиком, и для всех нас без исключения - другом. И поэтому я думаю, что не ошибусь, если скажу от имени всех присутствующих: "Дорогой Даурен Ержанович! Друг наш хороший, мы все очень любим тебя!"
- Правильно, правильно! - зашумели вокруг.
- Итак, друзья, этот тост я поднимаю за первые шестьдесят лет жизни Даурена Ержановича, во-первых, а во-вторых, за те шестьдесят, которые за ними последуют, - итак, живите сто двадцать лет, дорогой Даурен Ержанович. Дай я тебя обниму, мой дорогой друг.
Зазвенели бокалы, выстрельнули все пять бутылок шампанского. Тосты следовали один за другим, сразу сделалось весело и шумно, образовались группы, кружочки, компании. Через полчаса кто-то запел песню и полстола присоединилось к ней, а еще через пять минут окна дребезжали от мощного рева геологов.
Только два человека не поют. Они сидят и разговаривают. Им многое нужно сказать, а еще больше друг от друга выслушать.
- И вот наконец о Хасене. Прости, но я совершенно не понимаю тебя, - говорит Даурен Ержанов Нурке Ажимову.
- А чего тут не понимать? - пожал плечами Ажимов. - Что, ты его не знаешь?
- Не понимаю этой твоей раздражительности, - сдержанно отвечает Даурен. - Разве ты не знаешь, какие испытания выпали на его долю? Ведь сейчас это просто-напросто больной человек. По его мнению, все, кто во время войны остался в тылу да еще сумел подняться за это время по служебной лестнице, - дурные люди. Ну, полный бред, конечно. Его ушибленный мозг не может сообразить, что без активного тыла невозможен и фронт. Но это его пунктик, и тут уже ничего не поделаешь. Человек с чистой совестью поймет его правильно.
Ажимов вздохнул и наклонил голову.
- Ну, а у меня совесть нечиста, и в отношении меня он, возможно, и прав.
- В чем он прав? - раздраженно поморщился Даурен. - В чем твоя совесть нечиста? - и видя, что Ажимов что-то хочет сказать, резко махнул рукой: - Ладно! Хватит! Хоть сегодня-то помолчи! Слышишь, как веселится молодежь?
- Нет, сегодня я буду говорить, - угрюмо и упрямо ответил Ажимов. - Я довольно молчал. У меня уже губы запеклись от молчания. Я молчал, когда заведомые прохвосты и публично и с глазу на глаз ругали вас - моего учителя. Когда негодяи спрашивали меня:"Ты веришь, что Даурен добровольно сдался в плен?" - я, вместо того, чтобы плюнуть им в лицо, мямлил и тянул: "Не знаю, но раз говорят..." А надо было крикнуть: "Ведь Даурен не ты, негодяй! Ведь Даурен - честный человек, скотина ты эдакая!" А сколько раз я пожимал те руки, которые надо было обрубить по самое плечо. Сейчас я проклинаю и свою глупость и свое трусливое безверье, но толку-то что? Разве поверит в мое раскаяние такой человек, как Хасен? И он прав в своей ненависти, тысячу раз прав! Но в конце концов он жив, а меня-то он презирает за то, что я не стал двадцать лет назад трупом. Логично ли это? Впрочем, может быть, и логично! Не знаю! Я уж ничего больше не знаю.
Он говорил громко, страстно и, казалось, искренно и сам, пожалуй, не знал, притворяется он сейчас или нет. Он только знал одно хорошо: он боится. Страшно боится. Боится потерять место в науке, положение в обществе, боится утратить любовь сына и уважение коллег.
- Нурке, хватит, - вдруг резко перебил поток его излияний Даурен, - ни слезами, ни словами здесь не поможешь! И помни, пожалуйста, Белинского, он как-то написал: "Человек, бьющий по щекам другого, вызывает негодованье, человек, бьющий по щекам себя, - омерзенье". Кончим на этом. И ты жив и я жив. Вот работаем вместе! Ну чего еще желать? Ладно, кончили разговор! Вот уже и песня подходит к концу: давай присоединяться к молодым!
Кончили петь, и снова зазвенели рюмки, начались нескончаемые тосты, пили опять за Даурена Ержанова, старейшего геолога республики, за его ученика Нурке Ажимова, авторитетнейшего геолога республики, за Афанасия Семеновича Жарикова, за самого молодого геолога республики, за Сандро Гогошвили, самого удачливого геолога республики: метил в волка, а попал в киика, и потому в отряде целую неделю жарили свежий шашлык. Затем сдвинули столы, образовали круг и начались танцы. Те, кто не танцевал, отодвинулись в конец комнаты и распались на три основных компании.
В первой компании - Даурен, Жариков, Гогошвили, Васильев. Они горячо что-то обсуждают, наверно, толкуют о делах экспедиции, потому что Даурен все время опять чертит, а Жариков что-то заносит в свой блокнот.
Во второй - Ажимов и несколько молодых ребят,
Нурке Ажимов что-то рассказывает, у него ясное, умиротворенное лицо, порой он уже улыбается и кивает на Даурена. Очевидно, речь идет о его молодости. Очень редко видели начальника экспедиции таким простым и ясным. И ребята слушают не перебивая.
В третьей - Дамели, Бекайдар и Ведерников. Ведерников смотрит в сторону и думает о чем-то очень своем, наверное, о новом культурном мероприятии, зато двое влюбленных так увлечены друг другом, что не замечают буквально никого и ничего.
Что ж они говорят?
- Ты замечаешь, насколько запуталось твое положение, как хозяйки стола? - говорит Бекайдар.
- Почему? - спрашивает девушка.
- Потому что вот сидит твой законный отец.
- Так все-таки почему ж оно запуталось?
- Потому что вот сидит твой названный отец и, кажется, он собирается скандалить из-за твоего законного отца.
- Ой, ради бога... - говорит испуганно Дамели и оборачивается. За столом отдельно от всех сидят Хасен и Еламан. Еламан улыбается и что-то тихо, убеждающе говорит Хасену. А тот лезет на него, нависает над ним, требует какого-то ответа и сует ему руки чуть не в лицо. И тут Еламан, все время мудро и сдержанно улыбающийся, вдруг сделал рукой какой-то легкий, не то сдерживающий, не то предостерегающий знак: "Подожди, мол!", полез в боковой карман пиджака и вынул оттуда бумажник. Вынул, положил на стол, открыл и осторожно вытащил несколько ветхих, распадающихся бумажек, он разложил их на скатерти перед Хасеном и что-то сказал ему, потом достал из другого кармана планку с набором орденских лент, и Хасен вдруг смирился, поник, наклонился над столом. Тогда Еламан слегка тронул его за плечо и заставил поглядеть на себя. Потом, так же смиренно и мирно улыбаясь, откинул со лба длинную прядь волос, и вот обнажилось то, чего не видел до сих пор никто: косой глубокий шрам, идущий от левой брови к волосам. Такие шрамы остаются от ранения осколком или от удара саблей. Хасен даже вздрогнул, увидев это. Он сразу сделал массу мелких растерянных движений, замолчал, развел руками, пару раз ударил себя в грудь, потом порывисто схватил бутылку портвейна, налил две полных эмалированных кружки и подвинул одну себе, другую Еламану. Он улыбался, пожимал плечами, словно просил: "Ну, давай не сердись на меня, старого дурака. Давай выпьем, я все понял", - но Еламан, скорбно улыбаясь, опять сперва показал ему на свой шрам, а потом щелкнул по стоящей перед ними бутылке "столичной". "Где нам портвейны уж распивать - я солдат", - значил этот жест. И Хасен сразу же понял его: пошел, отыскал два граненых стакана и, строго нахмурившись, наполнил их почти доверху. Потом они оба встали и чокнулись и осушили все до дна.
- Ну, кажется, будет конец света, - улыбнулся Бекайдар. - Дядя Хасен пьет с Еламаном. Ой, смотри, смотри, обнимаются, целуются, значит, на брудершафт выпили... нет, нет, такого еще никто не видал.
Дамели нахмурилась.
- Ой, как это все-таки нехорошо. Ведь он, Бекен, вылил в себя целый стакан водки. Давно уж с ним не было такого. А если он напьется... Смотри, смотри, Еламан снова налил себе половину, а ему полный. Что же это такое? Нет, так не пойдет, коке! Что вы делаете, коке! - крикнула Дамели поднимаясь.
Но Бекайдар схватил девушку за локоть и чуть не силой посадил обратно.
- Да ничего не будет, Дамелижан! - успокоил он ее. - Я отвечаю! Когда же и пить Хасену-аге, как не сегодня. Пусть, пусть себе пьет. Здесь все свои: напьется - отведем, разденем, спать уложим.
Загорелось электричество, опять принесли откуда-то поднос с бутылками и огромное блюдо с лангетом. Угощение встретили радостными криками и аплодисментами. Веселье вспыхнуло с новой силой. Но Дамели было уже не до веселья. Она не спускала глаз с того края стола, где сидели, беседуя Еламан с Хасеном. Хасен уже сильно опьянел. Он опять что-то кричал и доказывал Еламану, когда тот осторожно возражал ему, сердито отмахивался и продолжал тараторить свое.
И вдруг он резко встал и со стаканом в руках пошел в тот угол комнаты, где сидели Нурке и Даурен.
- Вставайте! - приказал он Нурке, подходя к нему вплотную. И такая сила приказа и убежденья была в его голосе, что тот действительно поднялся.
- Так! Наполните свой бокал. Выпьем за вашего учителя, Ажимов, за Даурена Ержанова.
- Но у меня ничего... - пробормотал Нурке и растерянно оглянулся по сторонам. У него действительно не было ни бутылки, ни стакана, но кто-то услужливо сунул ему свой. Он взял его и чокнулся с Хасеном.
- Пей! - приказал Хасен.
Ажимов слегка пригубил свой стакан.
- До конца пей! - яростно крикнул Хасен.
Ажимов пожал плечами и отпил еще. К своему стакану Хасен не притронулся. Он стоял и смотрел на Ажимова.
- Что, нравится мой тост? - спросил он ядовито. - Я вот что хочу сказать тебе, Нурке. Вот что хочу напомнить, друг дорогой. Помнишь ли то время... - Хасен говорил медленно, с паузами, явно наслаждаясь унижением и страхом своего врага. И в комнате вдруг сразу настала почти полная тишина. Лишь иногда кто-нибудь спрашивал: и почему-то шепотом: "Что это они?"
- Хасеке, - поднялся Даурен, - Хасеке, я тебя прошу.
- Оставь, ты ничего не знаешь... - грозно крикнул Хасен. - Ты был там, а я здесь... - и вдруг сзади раздался дикий вопль - крик зверя или человека, сошедшего с ума. Затем зазвенела посуда и что-то забилось, заколотилось о пол. Это рухнул Еламан. Забыв все, расплескивая вино, Хасен бросился к нему. Завхозяйством бился в настоящем эпилептическом припадке. Он весь позеленел, поперек лба вздулась жила, в углах рта показалась пена. И кровью налился страшный шрам через весь лоб от левой брови до волос. Его крепко и осторожно держали несколько человек. Но он все равно вырывался и раскидывал их. Помещение сотрясалось от ударов головой об пол.
- Отойдите все, - вдруг раздался спокойный женский голос, и высокая женщина в халате наклонилась над припадочным. - Откройте окна, надо больше воздуха.
Стакан выпал из рук Хасена, поникший, сгорбленный, он молча поплелся к выходу. Дамели побежала за ним. Еламана тоже вынесли на улицу, но праздник был уже сорван. Потом уже просто пили. Веселье улетучилось, хотя той еще продолжался.
А Дамели схватила под руку своего названного отца, привела его в свою комнату, сняла с него пиджак, расшнуровала и сняла ботинки, осторожно уложила на чистую девичью постель поверх одеяла. Потом налила из графина в тарелку воды и начала осторожно тряпочкой обмывать его воспаленное лицо, запекшиеся губы. Делала все неторопливо, методично, спокойно. Видно было, что это не первый раз, и тут вдруг Хасен поднялся и сел с закрытыми глазами на кровать.
- Сейчас, сейчас, коке, - сказала Дамели спокойно, - потерпите еще немного.
Хасен вдруг открыл глаза.
- Ну, что ты со мной возишься? - спросил он. - Жалеешь? Нечего меня жалеть, я дурак! А как же не дурак? Если бы не был дураком, разве я оскорбил бы хорошего человека?
Дамели несколько раз ласково провела ладонью по его волосам.
- Ну и волосы у вас, коке, - сказала она, - до сих пор густые и черные. А насчет того не думайте: ничего с ним не случилось - сидит и снова пьет. Он уже и забыл все.
- Да не про того, я говорю, кто пьет, а про того, которого унесли еле живого, - ответил Хасен. - Того же, который пьет... Ну, я ему еще скажу одно хорошее слово: жив не буду, а скажу! Я ему...
- Ну ладно, ладно, - Дамели силой втиснула голову старика в подушку, - будет время - и скажете. А сейчас спать, спать, спать. Закройте глаза и постарайтесь ни о чем не думать. Да и мне завтра рано вставать. Спите, отец.
Хасен закрыл глаза и минут десять добросовестно притворялся спящим. Дамели подошла к шкафу, вынула простыни и начала стелить себе на диване, и тут вдруг Хасен поднял голову и упрямо сказал:
- И поговорю! И обязательно поговорю! Разве такое забыть можно?
- Какое, коке?
Хасен снова опустился на подушку, закрыл глаза и пролежал так с минуту неподвижно, потом поднял голову и заговорил:
- Когда ты была малюсенькой, ну вот такая, - он показал половину мизинца, - наступило такое время, когда у меня ни стало ни работы, ни денег, ни еды, ну ничего, ничего! - А ведь тебе молоко нужно, кашки там разные, потом няньке платить, а у меня, понимаешь, ни копейки. Кто возьмет на работу брата изменника родины? Ну я подумал, подумал, плюнул на все и пошел к Нурке. Из великого горя пошел. Совсем меня тот Харкин замучил.
- Коке, - сказала ласково Дамели, - ну не надо, вы все это уже рассказывали тогда.
- Стой! Молчи! - нахмурился Хасен. - Я тебе не про это говорил в тот раз, я говорил, как он обокрал твоего отца. Это другое. Так вот, я пришел к Ажимову, а он тогда в большой чести был, и прошу: "Слушай, ведь так девчонка умрет от голода. Я-то ладно, а ребенок чем виноват?" Разводит руками: "А что я могу сделать - я преподаватель, работы у меня для вас нет". - "Но хоть рекомендацию дайте". Пожал плечами. "Какая же рекомендация? В вашей честности и работоспособности никто никогда не сомневался, а насчет политического момента, что я могу сказать? Страдаете вы из-за брата, а сдался брат ваш в плен добровольно или нет - кто знает? Я по крайней мере не знаю". Тут я даже с места вскочил. "Как не знаете? Столько лет вместе проработали и не знаете? Что ж, та скотина безносая, Харкин, что ли, лучше вас знает!" Отвечает спокойно, выдержанно, без гнева: "Харкин, конечно, лучше знает, а я что могу сказать? Могу только сказать, что геолог Даурен Ержанов первоклассный, а вот какой он патриот - откуда же мне знать? Не знаю! А Харкина вы зря ругаете. Это большой человек, государственный деятель и патриот". - "Ну, говорю, если уж Харкины у вас в великие люди и патриоты попали..." - повернулся и вышел. Чувствую, что если еще одно слово он скажет, то я ему в морду харкну за этого самого Харкина. А он вдруг меня догоняет и сует мне что-то в руку. Смотрю - трешка. "Вот, говорит, девочке на молочко и кашку".
- Эх! - Хасен скрипнул зубами. - А теперь он хочет, чтоб ты вошла в его дом, стала его дочерью... - и он уткнулся лицом в подушку и затрясся, зарыдал.
Дамели стояла над ним и гладила его по голове, как маленького.
- Ну ладно, ладно, коке, - сказала она наконец, - вы же видели - я вас послушалась, ушла со свадьбы. А теперь ваш брат, мой отец, сам здесь, так он сам разберется. Одно только могу сказать: не сладко Нурке сейчас приходится, ох как не сладко! Спите, отец, я потушу свет.
И она повернула выключатель.
11
А перед общежитием в это время стоял высокий черноволосый парень, стоял и ждал, когда выйдет Дамели, его бывшая невеста, бывшая дочь того самого старого пьяницы, которого она сейчас чуть не на руках притащила в свою комнату, - и постоянная его любовь и надежда. Он ждал, чтоб она вышла и сказала ему хоть пару слов, любых - ласковых или сердитых, любящих или ненавидящих, но когда погас огонь, он понял, что всякая надежда увидеть ее потеряна, и нехотя поплелся туда, где еще полчаса тому назад они были вместе. Там уже играла радиола и кто-то пытался танцевать, но все это выходило плохо, кое-как, и чувствовалось, что веселье утомилось, и никому по-настоящему не весело.
Он повернулся и пошел прочь от клуба.
- Эх, пропади все пропадом! - сказал он громко. - Все, все!
И направился к дому своего отца.
- Конец! - сказал он так же вслух. - Либо так, либо эдак! Сегодня должно решиться все.
А сам подумал: "Век живи, век учись. Никогда бы не поверил, что мой отец мог лицемерить, а я ведь слышал сегодня, как он лебезил перед Дауреном".
Примерно в это же время, возвращаясь с тоя, Ажимов говорил Даурену:
- Конечно, вы можете меня обвинять сколько угодно, и я знаю, что вам поверят. Но правда есть правда - я всегда и везде называл вас первооткрывателем Жаркынского месторождения.
- Ты посмотри лучше, куда мы с тобой зашли, - засмеялся Даурен. Разговаривая, они незаметно взобрались на вершину небольшого, но очень крутого утеса. - Да, ответственное место, что и говорить! Но дело не в этом. Разве мне слава нужна? Разве я на твою славу покушаюсь? Э, все это чепуха! "Сочтемся славою, ведь мы свои же люди", - это Маяковский написал перед смертью. А я ведь еще не собираюсь умирать. Я работать собираюсь. Ну, а потом так: я исчез с горизонта и вместе со мной исчезла бы и Жаркынская медь, а ведь она не исчезла. Ты подал докладную записку. Ты доказал правительству необходимость промышленных разработок. Ты достал металл из под земли и кинул его на врага. Значит, ты стоишь своей славы, и книга твоя в конце концов тоже не плохая. Уклончивая, половинчатая - это так, но ведь все еще в твоих руках! Пока верстка не отправлена в издательство, хозяин книги - автор. Вот я тебе и сказал: думай, исправляй, перестань вертеться! Кто идет против истины - тот прежде всего идет против самого себя. К ученому это относится вдвойне! Нет, прежние вины я бы тебе отпустил. Но есть у тебя и другая вина, неискупимая, кровная.
- Какая!
- Ты убил моего любимого человека.
- Я! Убил... - Ажимов даже не мог окончить фразы.
- Да, ты убил моего любимого ученика Нурке Ажимова. Где он, смелый, чистый, упорный юноша, любивший шутку, смеявшийся так заразительно, хороший друг и преданный товарищ, где он? Я кричу ему, и он не слышит! Нет его! Нет! Передо мной сидит другой человек. Его однофамилец. Тот, кто любит и уважает только самого себя! Да и не себя даже, а свой авторитет! Поэтому он постоянно старается кого-то заесть, столкнуть с дороги, унизить, самолюбив он страшно, подозрителен он до мании, труслив до омерзенья. На кой дьявол мне такой Ажимов! Мне нужен прежний Нурке, а ты убил его! Сумеешь ли ты мне его воскресить?
- Не знаю, не знаю, - пробормотал Ажимов, он и в самом деле был растерян.